На фоне пристальных журналов и газет.
Я пил с прозаиком. Пока мы с ним сидели,
Он мне рассказывал. Сюжет – особый склад
Мировоззрения, а стих живет без цели,
Летит, как ласточка, свободно, наугад.
И третье, видимо, нельзя тысячелетье
Представить с ямбами, зачем они ему?
Всё так. И мало ли, о чем могу жалеть я?
Жалей, не жалуйся, гори, сходя во тьму.
«Греческую мифологию…»
А. Штейнбергу
Греческую мифологию
Больше Библии люблю,
Детскость, дерзость, демагогию,
Верность морю, кораблю.
И стесняться многобожия
Ни к чему: что есть, то есть.
Лес дубовый у подножия
Приглашает в гору лезть.
Но и боги сходят запросто
Вниз по ласковой тропе,
Так что можно не карабкаться —
Сами спустятся к тебе.
О, какую ношу сладкую
Перенес через ручей!
Ветвь пробьется под лопаткою,
Плющ прижмется горячей.
И насколько ж ближе внятная
Страсть влюбленного стиха,
Чем идея неопрятная
Первородного греха.
«В Италии, на вилле, ночью зимней…»
И кипарисной рощей заслонясь…
В Италии, на вилле, ночью зимней,
Бесснежной и нестрашной, на дворец
Смотрел я. Бог поэтов, расскажи мне,
В чем жизни смысл и счастье, наконец,
И бог, а он действительно на крыше
Стоял средь статуй, предводитель муз,
И всматривался в парк, где жили мыши
И ёж шуршал, – и бог, войдя во вкус,
Мне кое-что поведал: счастье – это
Незнание о будущем, при всём
Доверии к нему; не надо света,
Еще раз луг во мраке обойдем
И удивимся сумрачному чуду
Прогулки здесь, за тридевять земель
От дома, листьев пасмурную груду
Приняв на грудь, как русскую метель.
Всё может быть! Наш путь непредсказуем,
Считай своей миланскую листву.
Мы и слова, наверное, рифмуем,
Чтоб легче было сбыться волшебству,
Найти узор – спасенье от недуга
Топорных фраз и гибельных идей, —
То не твоя, то русских рифм заслуга,
Подсказка живших прежде нас теней,
Судьба петляет, если не стремиться
Речь выпрямлять, как проза ей велит,
И с нами бог: на юге он, как птица,
Живет, вдали от северных обид.
«Бродя средь римских мраморных руин…»
Бродя средь римских мраморных руин,
Театров, бань – в мечтаньях и в истоме,
Нет, я не знаю, что такое сплин!
Слуга себе, и раб, и господин,
Я даже побывал в публичном доме.
В том, что осталось от него: бруски
И пни колонн, оплывшие обломки
И диких трав пучки и колоски.
И никакой хандры или тоски!
И перекрытий тени и потемки.
Над постаментом, где бы мог стоять
Приап, допустим, может быть, Венера,
Клубился зной; две бабочки, под стать
Двум лепесткам, задумав полетать,
Взметали пыль горючую, как сера.
И дом разврата, в блеске белых плит,
Повергнут в прах, распахнут и низложен,
Внушал печаль прохожему – не стыд,
Был чист, как совесть, временем отмыт,
Отбелен ветром и облагорожен.
Уточнение
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Но так, чтобы тебя не забывали дома
И чтобы по твоим дымящимся следам
Тянулась чья-то мысль, как в старину солома,
И чтобы чей-то взгляд искал тебя вдали
И сердце чье-нибудь, как облако, летело,
Чтобы сказать тебе среди чужой земли
Все, что сказать оно боялось и хотело.
Скитаться здесь и там по прихоти своей,
Но так, чтоб чья-то тень была с тобою рядом
И ты ей показать мог стаю кораблей,
Плывущих вдалеке, в бинокль, большим форматом,
Иль, в каменный театр спустясь, где Ипполит
Бежал из дома прочь – и вдруг вздымались кони,
Присесть с ней на скамью, где ящерица спит,
И уточнить судьбу, читая по ладони.
«В двадцатом веке лишь отрыли, вслед за Троей…»
Алексею Машевскому
В двадцатом веке лишь отрыли, вслед за Троей,
Красноколонный Кносс – и странного покроя
Предстали платья нам на фресках и цветы.
Но был и Минотавр, а значит – паранойя,
Горящие глаза средь полной темноты.
Приятель привезти просил меня отсюда
Какой-нибудь пустяк, хоть камешек – и груда
Камней лежала здесь, и, мешкать не любя,
Два пыльных подобрал – опасная причуда! —
Побольше – для него, поменьше – для себя.
«Иисус к рыбакам Галилеи…»
Иисус к рыбакам Галилеи,
А не к римлянам, скажем, пришел
Во дворцы их, сады и аллеи:
Нищим духом видней ореол,
Да еще при полуденном свете,
И провинция ближе столиц
К небесам: только лодки, да сети,
Да мельканье порывистых птиц.
А с другой стороны, неужели
Ни Овидий Его, ни Катулл
Не заметили б, не разглядели,
Если б Он к ним навстречу шагнул?
Не заметили б, не разглядели,
Не пошли, спотыкаясь, за Ним, —
Слишком громко им, может быть, пели
Музы, слава мешала, как дым.
«Вид в Тиволи на римскую Кампанью…»
Вид в Тиволи на римскую Кампанью
Был так широк и залит синевой,
Взывал к такому зренью и вниманью,
Каких не знал я раньше за собой,
Как будто к небу я пришел с повинной:
Зачем так был рассеян и уныл? —
И на минуту если не орлиный,
То римский взгляд на мир я уловил.
Нужна готовность к действию и сила,
Желанье жить и мужественный дух.
Оратор прав: волчица нас вскормила.
Стих тоже должен сдержан быть и сух.
Гори, звезда! Пари, стихотворенье!
Мани, Дунай, притягивай нас, Нил!
И повелительное наклоненье,
Впервые не смутясь, употребил.
«Первым узнал Одиссея охотничий пес…»
Первым узнал Одиссея охотничий пёс,
А не жена и не сын. Приласкайте собаку.
Жизнь – это радость, при том что без горя и слез
Жизнь не обходится, к смерти склоняясь и мраку.
Жизнь – это море с его белогривой волной,
Жизнь – это дом, где в шкафу размещаются книги,
Жизнь – это жизнь, назови ее лучше женой.
Смерть – это кем-то обобранный куст ежевики.
Кроме колючек, рассчитывать не на что, весь
Будешь исколот, поэтому лучше смириться
С исчезновеньем. В дремучие дебри не лезь
И метафизику: нечем нам в ней поживиться.
Афродита
Ты из пены вышла, Афродита,
Сразу взрослой стала и пошла,
Розами и травами увита,
А ребенком так и не была.
Расставляешь гибельные сети
И ловушки там, где их не ждут,
И не знаешь, как смеются дети,
Обижаясь, горько слезы льют.
Как бывает девочка проворней
И смелее мальчика в игре!
Без любви счастливей и просторней
Жизнь и больше знанье о добре.
А дразнилки, шутки-прибаутки,
А скакалки, ролики-коньки?
Постепенно набухают грудки,
Первые секреты, пустяки.
Сколько солнца в тех дубах и вязах
И прогулках дальних по жаре…
И любовь нуждается в рассказах
О начальной, утренней поре.
Дикий голубь
В Крыму дикий голубь кричит на три такта,
Он выбрал размер для себя – амфибрахий,
И нам веселее от этого факта,
Хотя он в унынье как будто и страхе.
Его что-то мучает, что-то печалит,
У греков какая-то драма в Тавриде
Случилась; на самой заре и в начале
Уже о несчастьях шла речь и обиде.
И южное солнце ее не смягчало,
И синее море ее не гасило,
И горлинка грустное это начало
Запомнила, крохотна и легкокрыла.
Такая субтильная, нервная птичка,
Кофейно-молочного, светлого цвета,
И длится с Эсхилом ее перекличка,
А мы отошли и забыли про это.
«Как римлянин, согласный с жизнью в целом…»
Как римлянин, согласный с жизнью в целом,
Живи себе пристойно, день за днем,
Благополучный день отметив мелом,
А неблагополучный день углем.
Да будет календарь, как ствол березы,
Бел, кое-где лишь черные видны
На нем пометы, – что ж, нужны и слезы,