ормирования системы принципата при Августе и его преемниках. В новейших исследованиях справедливо подчеркиваются неформализованные, но исключительно важные аспекты функционирования и репрезентации императорской власти, да и всей системы управления, которые связаны с такими феноменами, как обмен дарами и почестями (Дж. Лендон, М. Роллер), отношения патроната-клиентелы (Р. Сэллер, Б. Севери, М. Штротманн). Соответственно при таких подходах на первый план выдвигается проблема взаимодействия, взаимоопосредования республиканско-полисных традиций и нивелирующих тенденций централизованной, монархически управляемой сверхдержавы.
Противоречивое, подвижное единство этих начал, то, что Г. С. Кнабе метко назвал «республикански-имперской двусмыслен ностью государственного бытия», обнаруживается как в самых различных сферах общественной и повседневной жизни, так и в государственно-политических структурах и традициях Римской империи. Эта двусмысленность возникает буквально с самых первых шагов складывания в римской державе нового государственно-политического строя. Показательной иллюстрацией в этом плане может служить недавно найденная золотая монета, датируемая 28 г. до н. э. и имеющая ранее не известную легенду. На одной стороне этого ауреуса, отчеканенного в провинции Азия, изображен Октавиан, сидящий в курульном кресле и держащий в руках свиток, который он собирается положить в ларец (scrinium). Октавиан именуется IMP(ERATOR) CAES(AR) DIVI F(ILIUS) CO(N)S(UL) VI («Император Цезарь, сын Божественного, консул в 6-й раз»). Надпись на другой стороне гласит: LEGES ET IURA P(OPULI) R(OMANI) RESTITUIT («Законы и права римского народа восстановил»). Таким образом, еще до официального провозглашения «восстановления республики» в январе 27 г. до н. э. создатель принципата, с одной стороны, подчеркивает сохранение правовых основ республиканского строя, а с другой – выступает, по сути дела, как единоличный распорядитель государственных дел.
В данной лекции мы сосредоточим внимание главным образом на вопросе о характере и специфике римской государственности в эпоху Империи, а именно на тех ее институциональных, социальных, ментальных и идеологических основах, которые непосредственно обусловлены гражданско-общинными традициями Рима и теми характерными особенностями римской civitas, которые были присущи ей в ее «классическом» виде и отличали ее от греческого полиса. Очевидно, что историческое своеобразие эпохи принципата определяется историко-генетическими критериями. Это, во-первых, означает, что на первый план выходит вопрос о преемственности (континуитете) и разрыве (дискретности) в истории Рима и «римского мира» при переходе от республиканского строя к принципату; а во-вторых, для правильного понимания истоков и факторов становления принципата как государственно-политического строя следует исходить не только из конкретных событий и тенденций позднереспубликанского периода, но и из тех характерных особенностей, которые изначально отличали римскую civitas. Часть этих особых черт была отмечена выше В. В. Дементьевой (см.: Лекция 4). Рассматривая их роль в процессе трансформации римской государственности, мы будем также исходить из базового определения полиса (civitas) как локализованной в городе и по-военному организованной общины граждан-собственников, для которой характерны «неотчужденные» связи соучастия в системе власти, отсутствие бюрократического аппарата, совпадение политической и военной организации (предельное выражение этого, конечно, наблюдается в классической Спарте; но и ранний Рим тоже характеризуется исследователями как милитаристское общество). Полис поэтому представляет собой, говоря языком социологии, «интегрированное общество», в котором в неразрывном единстве существуют статусы гражданина, воина, земельного собственника и, добавим, отца семейства (что особенно важно для римлян с их институтом отцовской власти). Вместе с тем полис, как уже отмечалось нашими коллегами, есть также сумма тех материальных и духовных ценностей, которые и создают его как особую общность людей. А это значит, что при изучении его судьбы в новых исторических условиях недопустимо абстрагироваться от той картины мира, тех ментальных и идеологических установок, которые определяли как сознание и конкретные поступки людей прошлого, так и их социальную и политическую практику в целом, а нередко оказывались гораздо более живучими, нежели отдельные общественные и государственные институты, и подчас вступали в явное противоречие с жизненной реальностью (как, например, идея выборности носителей высшей власти и фактическая передача принципата по наследству). Это тем более важно, что, согласно общему мнению современных исследователей, политическая система принципата не определялась только государственно-правовыми категориями и институтами или расстановкой классовых сил, но в значительной мере основывалась на особой идеологии, представляя собой целостную систему, в которой правовые нормы, социокультурные традиции и представления, институциональные структуры общества и государства образовывали нерасторжимое, органическое единство. Наконец, в нашем анализе мы должны исходить из цивилизационного единства античного мира, которое сохранялось на протяжении всей его тысячелетней истории, несмотря на существеннейшие различия отдельных эпох и локальных вариантов, и имело своим главным основанием в конечном счете такую общественную «единицу», как самоуправляющаяся городская гражданская община, где непреложным законом было самоотождествление гражданина с общиной.
Рассматривая императорскую эпоху в ракурсе тех исторических трансформаций, которые претерпевала античная гражданская община, мы неизбежно сталкиваемся с целым рядом любопытных парадоксов, которые как раз и позволяют использовать для характеристики принципата такое необычно звучащее, парадоксальное словосочетание, как «республиканская монархия», или «монархическая республика», или же «конституционная монократия» (К. Лёвенштайн). В самом деле, по очень многим параметрам это было довольно-таки странное государство, которому очень сложно дать однозначное определение.
Действительно, огромная римская средиземноморская держава первых веков н. э., монархически управлявшаяся, занимавшая площадь в 5 млн км2 (сейчас на этой территории располагается 40 государств), с 55-миллионным населением, причем чрезвычайно разнородным, полиэтническим, почти с 2000 городов, профессиональной постоянной армией, разумеется, никак не вписывается в приведенное выше определение гражданской общины (в котором, кстати сказать, «размер» – и территории, и гражданского коллектива, – как говорится, «имеет значение», и далеко не последнее). Вместе с тем современники воспринимали Римскую империю не столько как некое «национальное», «территориальное» государство, сколько как город с обширными владениями. Так, даже в начале V в. н. э., когда «золотой век» Империи был далеко позади, высокопоставленный римский сенатор и поэт Рутилий Намациан писал об исторической миссии Рима:
Для разноликих племен ты единую создал отчизну:
Тем, кто закона не знал, в пользу господство твое.
Ты предложил побежденным участие в собственном праве:
То, что миром звалось, городом стало теперь.
И такое восприятие римской державы как единого города (полиса), а Рима – как общей родины римских граждан независимо от места их проживания характерно для многих античных авторов, даже тех, которые, подобно историкам Аппиану или Диону Кассию, вполне однозначно рассматривали государственный строй принципата как монархию и, более того, именно в монархическом правлении видели источник стабильности и процветания державы.
Важно в первую очередь обратить внимание на институт гражданства, который всегда оставался идейно-политической и духовной основой античного города-государства. Социальное поле, порождавшееся римской гражданской общиной, с начала императорской эпохи существенно расширилось. Общеизвестно, что в период принципата (точнее говоря, начиная уже с диктатуры Цезаря) права римского гражданства, распространенные в результате Союзнической войны 91–88 гг. до н. э. на италийских союзников Рима, довольно широко жаловались провинциалам, прежде всего элите самоуправляемых городов, отдельным представителям племенной знати, но и ветеранам вспомогательных войск. Гражданский коллектив распространялся далеко за пределы Италии также благодаря поселению римских граждан в провинциальных центрах, выведению ветеранских и гражданских колоний, предоставлению прав муниципиев и колоний провинциальным городам, как вновь основанным, так и существовавшим ранее в ином статусе. «Даровав гражданство стольким людям, что их больше, чем все эллинское население, – говорит о римской политике греческий ритор середины II в. н. э. Элий Аристид, – вы в свою очередь разделили мир на римлян и не-римлян – столь далеко вынесли вы это имя за пределы Города… И с тех пор, как вы разделили их таким образом, многие люди в каждом городе стали вашими согражданами в той же степени, в какой они – сограждане своих сородичей, хотя некоторые никогда не видели этого города» (Pan. Rom. 63–64). Действительно, очень многие римские граждане из провинций никогда не видели Рима, а многие не знали и латинского языка (император Клавдий пытался таких людей лишить гражданства – Dio Cass. LX. 17. 4; cp. Suet. Claud. 25. 3). В то же время все римские граждане, где бы они ни жили и каким бы путем ни приобрели свои права, принадлежали в принципе к 35 древним трибам, в списки которых они официально вносились; и эти трибы, как и раньше, отождествлялись с городским плебсом Рима (а тем самым и со всем римским народом), о чем свидетельствуют, например, надписи, сделанные в 23 г. н. э. в честь Друза (сына Тиберия) и Германика «городским плебсом 35 триб» (ILS 168; 176).
Важно подчеркнуть, что права римского гражданства в период Ранней Империи рассматривались как весьма значимая привилегия, которая либо жаловалась персонально как награда за дела, совершенные на благо римского государства, либо приобреталась обходными путями за большие деньги. Существует точка зрения, что даже после издания знаменитого эдикта императора Каракаллы в 212 г., предоставившего римское гражданство всем свободным жителям Империи