[45], замкнутость гражданского коллектива не была ликвидирована, поскольку этим эдиктом не было создано некое общеимперское право, а произошло, как и прежде, некое выборочное включение отдельных лиц или групп лиц в состав римского гражданства (A. Н. Шервин-Уайт). Таким образом, как и при Республике, римский гражданский коллектив расширялся, но при этом оставался обособленным в публично-правовом отношении от массы провинциального населения, не сливался с ним и сохранял свое привилегированное положение и – по крайней мере в принципе – государственное верховенство, ибо Империя была не династическим царством, как эллинистические монархии, но державой римского народа (Imperium populi Romani).
В условиях утраты римским народом непосредственной связи с определенным местом запись в традиционные трибы была, конечно, юридической фикцией, которая, однако, основывалась на старинном убеждении, что у римлянина вполне может быть две родины: одна малая – колония или муниципий, откуда он вел свое происхождение и гражданином которой являлся, и большая – сам Рим, считавшийся общим отечеством всех римских граждан. По словам Цицерона (Leg. II. 5), «по чувству привязанности… должна стоять на первом месте та родина, благодаря которой название “государство” (res publica) охватывает всю нашу гражданскую общину». Вполне очевидно, что подобная же двойная лояльность – по отношению к своей городской общине, «малой» родине, и к Риму как родине общей – была характерна для многих римских граждан, проживавших в эпоху Империи в италийских и провинциальных городах.
Важно также подчеркнуть, что сам город Рим в эпоху Империи представлял собой нечто большее, чем столица территориально обширной державы. Именно Рим продолжал рассматриваться римлянами как город (Urbs) в собственном смысле слова, т. е. центр, средоточие гражданской общины, общая родина ее членов. Как пишет юрист Модестин в (D. 50. 1. 33), Roma coomunis nostra patria est («Рим есть наша общая родина»). Именно в Риме на всем протяжении императорского периода заседал и принимал свои постановления римский сенат; здесь избирались и отправляли свои должности традиционные магистраты, здесь собирались комиции (какой бы ничтожной и формальной их роль ни стала со временем) и издавались законы. Только в Риме император (где бы его ни провозгласили) мог быть официально наделен властными полномочиями. Таким образом, Рим представлял собой и центр легитимации императорской власти. В нем до времен Диоклетиана (конец III в. н. э.) была резиденция принцепсов и размещался императорский двор.
Город-государство, полис/civitas как совокупность граждан, таким образом, несмотря ни на что, продолжал оставаться – по меньшей мере в сознании – базовой категорией политической и юридической жизни, естественным объектом патриотических чувств и государственной идентичности. Тот же Элий Аристид, обращаясь к римлянам, подчеркивал, что «как граждане одного города назначают правителей, чтобы они защищали и заботились о них, так и вы, управляя всем населенным миром, как единым городом, назначаете ему правителей на основании выборов для защиты и заботы, а не для того, чтобы слыть его господами» (Ael. Arist. Pan. Rom. 36. Пер. С. И. Межерицкой). А в другом месте он пишет: «Как любой город имеет свои границы и земли, так вот и этот Город границами и землями своими имеет весь населенный мир и как будто предназначен быть общею столицею этого мира. Хочется сказать: все окрестные жители собираются в этом едином для всех акрополе» (Ael. Arist. Pan. Rom. 61.). По мысли Диона Кассия (LII. 19. 6), предоставление прав римского гражданства провинциалам необходимо, «чтобы они, будучи с нами на равных и в этом отношении, стали бы нам верными союзниками, как бы живущими с нами в одном городе, и считали, что лишь он один является настоящим городом, а их собственные – это лишь деревни и села».
Как уже было отмечено В. В. Дементьевой (см.: Лекция 4), римской civitas изначально были присущи открытость и способность к «гражданской ассимиляции» иноплеменников, к расширению своего гражданского коллектива за счет инкорпорирования как перегринов, так и отпускаемых на волю рабов, которые в Риме в отличие от Греции наделялись, хотя и с определенными ограничениями, римским гражданством. Характерно, что эта традиция возводилась к самым начальным этапам римской истории и оценивалась как важное преимущество римлян. Об этом, в частности, свидетельствуют слова Дионисия Галикарнасского, который, рассказывая о привлечении новых граждан Ромулом, ставит эту традицию выше устоев, присущих лакедемонянам, фиванцам и афинянам, которые за редким исключением не давали никому своего гражданства (II. 17. 1). В этом обычае силу римлян усматривал и император Клавдий, в речи которого по вопросу о введении в сенат галлов, передаваемой Тацитом и сохранившейся в надписи на бронзовых табличках из Лугдуна (совр. Лион), говорится, что прочность и процветание римского государства были достигнуты во многом благодаря предоставлению гражданства чужеземным народам и наиболее достойным провинциалам, что, по сути дела, началось еще при Ромуле (Tac. Ann. XI. 24; ILS 212; 48 г. н. э.). В соответствии с этой потребностью в расширении гражданского коллектива формировались и государственные структуры Рима-полиса, в частности, его комициальное устройство, для которого характерно коллективное голосование (по куриям, центуриям, трибам), а не прямая демократия, предполагающая не только непосредственное участие всех граждан в народном собрании, но и и учет голоса каждого из его участников. В Риме «весомость» голоса гражданина в центуриатных комициях, решавших наиболее существенные вопросы, включая выборы должностных лиц, определялась имущественным цензом; а в трибутных собраниях преимущество имели граждане, записанные в сельские трибы, каковых было большинство. Таким образом, в римских традициях и институтах потенциально была заложена тенденция к формированию полиэтнической и географически разбросанной гражданской общности.
Важно также иметь в виду коренное различие между эллинами и римлянами в понимании гражданской идентичности, на что также обратила внимание В. В. Дементьева (см.: Лекция 4), подчеркнув, что она носила у римлян скорее этический, нежели этнический характер, хотя и римляне считали себя особым народом и как таковые противопоставляли себя другим этносам, но при этом populus Romanus изначально складывался как полиэтническая общность, включавшая представителей разных этнических групп. На наш взгляд, к этой характеристике можно было бы добавить определение «политико-юридическая» общность. Ибо, во-первых, в эпоху Империи вполне можно было быть римским гражданином и даже гордиться этим статусом и пользоваться всеми его преимуществами, но при этом не только вовсе не разделять основополагающих римских ценностей и образа жизни, но и сохранять свою этническую и/или религиозную идентичность. Показательным в этом плане примером может служить апостол Павел, который был правоверным иудеем по рождению, пламенно уверовал в Иисуса Христа, писал свои послания и проповедовал по-гречески, но при этом родился в семье с римским гражданством (в отличие от пытавшегося подвергнуть его бичеванию в Иерусалиме военного трибуна («тысяченачальника»), который приобрел это гражданство за большие деньги. См.: Деян. 22, 24–29). Быть римлянином значило не только разделять определенную систему ценностей, уважать социальную иерархию, соблюдать установленные религиозные обряды, но в первую очередь иметь определенные юридически закрепленные права и обязанности. Римское гражданство как при Республике, так и при принципате представляло собой не общность, основанную «на крови», едином этническом происхождении и вере в одних и тех же богов, как это было у греков классической эпохи, но было в первую очередь совокупностью лиц, объединенных связями соучастия, едиными интересами и правопорядком. Народ (в политическом смысле как populus Romanus), по известному определению Цицерона, это «не любое соединение людей, собранных вместе каким бы то ни было образом, а соединение многих людей, связанных между собой согласием в вопросах права и общностью интересов (consensu iuris et utilitatis communione)» (Cic. R. p. I. 39; cp. I. 49). Поэтому и res publica как политическая форма civitas означала для римлян не какую-то голую абстракцию, но скорее некий принцип, некую модель мира; она была не столько формой правления, сколько (и прежде всего) сферой совместного существования в рамках единого, правильно устроенного государственного организма. В этом смысле республика могла существовать даже при царской власти (Cic. R. p. I. 42). Такого рода понимание, безусловно, сохранялось и в эпоху Империи и, хотя на практике разделялось далеко не всеми гражданами, тем не менее рассматривалась как некая норма. Приведем следующий пример. В качестве одной из тем для декламаций ученикам риторских школ предлагалась следующая: отец, изгоняющий сына из дома, обвиняет его в усвоении космополитического учения стоиков и киников и нравов, чуждых гражданской общине, а себе в качестве заслуги приписывает то, что сам он «ставит выше всего дела на форуме и достоинство нашей гражданской общины» (Ps.-Quint. Declamationes. 283).
Конечно, дух космополитизма всё больше укоренялся в Риме, который превратился в столицу обширнейшей державы, так что греческий писатель Афиней, живший в конце II – начале III в., имел основания называть жителей Рима «народом вселенной»: «Действительно, глядя на Рим, можно одним взором окинуть все города мира, как бы разместившиеся в нем. <…> Мне дня недостало бы, возьмись я перечислять все города в небесном граде римлян, – не хватило бы и всего календаря – настолько Рим многолик! И целые народы поселились в нем, собравшись в одно место…» (Athen. I. 20b-c. Пер. Н. Т. Голинкевича). Этим духом были пронизаны и воззрения римских стоиков, ибо, согласно их учению, единственным государством, достойным мудреца, является весь мир (Seneca. Epist. LXVIII. 2; De vita beata. 20. 5). Однако это не мешало стоицизму быть идеологией сенаторской оппозиции, которая в значительной степени ориен