тировалась и на традиционные римские ценности. И если у Сенеки первой родиной мудреца мыслился мир, то у императора-философа Марка Аврелия приоритеты иные: «Город и отечество мне, Антонину, – Рим, а мне, человеку, – мир» (Ad se ipsum. VI. 44. Пер. А. К. Гаврилова).
Было бы упрощением в отождествлении Рима времен Империи с городом-государством (которое звучит в словах и Марка Аврелия, и других процитированных авторов) видеть только голую риторику, прибегающую к красивым, но бессодержательным метафорам, либо влияние официальной пропаганды, всегда склонной приукрашивать действительность и маскировать своекорыстные интересы правящего режима или отдельных правителей. И дело не только в консерватизме мировосприятия римлян и греков времен Империи, для которых «нормальное» государство не могло быть чем-то иным, нежели полисом; дело не в отсутствии у них терминов и понятий, адекватных для описания новых реалий. Дело, очевидно, заключалось в том, что при Империи, как точно сформулировал Клод Николе, «и в праве, и в действительности как фикция и как реальность продолжали существовать слова и институты общины. Настолько, что римское государство, начиная с периода Империи, будет всегда оставаться достаточно отличным от монархических, бюрократических и территориальных государств современной Европы».
Сами римляне, надо сказать, вполне четко отличали принципат от царской власти. Даже террористическое правление Гая Калигулы сохраняло видимость принципата как некой противоположности царской власти, хотя, по словам Светония (Cal. 22. 1), «немного недоставало, чтобы он тут же принял диадему и видимость принципата обратил в царскую власть». В то же время к середине I в. н. э. римляне достаточно хорошо понимали, что живут в государстве, существенно отличающемся от прежней республики, и некоторые из римских историков вполне отдавали себе отчет, что приход ей на смену принципата обусловливался в первую очередь несовместимостью институтов города-государства и необходимостью управлять огромной державой (Dio Cass. XLIV. 2). Эту же точку зрения разделяли и римские правоведы. По словам Помпония, «сами дела потребовали установления права меньшим количеством способов, и оказалось необходимым, чтобы забота о государстве (rei publicae) была возложена на одного, ибо сенат не мог управлять всеми провинциями одинаково хорошо. Итак, по установлении должности принцепса ему было предоставлено право на то, чтобы установленное им являлось действительным (обязательным)» (D. 1. 2. 2. 11.).
Важно также отметить, что юристы эпохи Империи всегда рассматривали и римское право в целом как основанное на суверенитете римского народа. Этот суверенитет мыслился как перенесенный на императора, и поэтому и законодательная власть императора считалась, по сути дела, делегированной. «То, что решил принцепс, – писал в начале III в. Ульпиан, – имеет силу закона, так как народ посредством царского закона, принятого по поводу высшей власти принцепса, предоставил принцепсу всю свою высшую власть и мощь» (D. 1. 4. 1 pr. Пер. Л. Л. Кофанова). Ульпиан имеет в виду, что единовременное наделение принцепсов сразу всей совокупностью полномочий (которые Август и императоры из династии Юлиев-Клавдиев получали по отдельности), начиная с Веспасиана (или, возможно, с Калигулы), стало оформляться особым законом (lex de imperio). Об этом же пишет и Гай (Inst. I. 5). Характерна и формулировка, использованная в «Законе о власти Веспасиана»: все акты и распоряжения императора надлежит рассматривать и исполнять так, как если бы они были приняты «по приказу народа или плебса» (CIL VI 930 = ILS 244). Император стоял выше законов (D. 1. 3. 31; cp. Dio Cass. LIII. 18. 1), но тем не менее должен был жить и действовать в соответствии с ними (Inst. Iust. II. 17. 8; cp. Plin. Pan. 65. 1) и, по меньшей мере в идеале, нести бремя ответственности перед государством. Иначе говоря, власть императора проистекала не из «милости Божией», не из каких-либо семейно-династических оснований, но ее конечным источником в публично-правовом смысле был и оставался гражданский коллектив, представленный сенатом, комициями и войском из граждан (легионами или преторианской гвардией), которое провозглашало (аккламировало) претендента на престол императором.
К числу очевидных парадоксов Ранней Римской империи можно отнести то, что как мировая держава она имела довольно-таки рудиментарную систему управления без разветвленного бюрократического аппарата. Эта система как «сверху», на уровне императорской администрации, так и «снизу», на уровне городских общин, в значительной мере строилась на полисных основах. Действительно, даже в IV в. имперское правительство располагало немногим больше 30 тысяч чиновников. Для периода же расцвета Империи в I–II вв. это число оценивается примерно в 10–12 тысяч, т. е. приблизительно один на 5 тысяч подданных. Число же высших «управленцев» сенаторского и всаднического ранга, включая наместников провинций, составляло примерно 160 человек. Для сравнения в Китае XII в., который по численности населения примерно соответствует Ранней Римской империи, в провинциальном управлении было занято в 25 раз больше государственных служащих (К. Гопкинс). Федеральное же правительство США использует более 3 миллионов гражданских служащих (один на 80 жителей страны), не считая более 4,5 млн чиновников в отдельных штатах. В Российской Федерации общая численность госслужащих в федеральных и региональных органах законодательной, исполнительной и судебной власти превышает 1,1 млн. Конечно, в Римской империи немалую долю текущих административно-управленческих задач, прежде всего на «низовом» провинциальном уровне, выполняли военные. Но все вооруженные силы в эпоху Принципата насчитывали около 350 тысяч человек (менее 1 % от общей численности населения Империи, имевшей весьма протяженные границы и предпринимавшей время от времени довольно масштабные завоевательные акции). Гражданской полиции как таковой вовсе не существовало. Количество же императорских тайных агентов (так называемых фрументариев) колеблется, по разным оценкам, от 200 до 800 человек (Н. Остин, Н. Ранков).
Следует также отметить, что значительная часть имперского управленческого аппарата состояла отнюдь не из профессиональных бюрократов. С одной стороны, это были аристократы, которые занимали выборные и командные должности или выполняли отдельные поручения императоров либо же входили в окружение магистрата или провинциального наместника в качестве comites, «спутников» (эта свита именовалась cohors amicorum – «когорта друзей», и ее состав определялся не какими-либо формальными правилами, но личными пристрастиями и интересами должностного лица). С другой стороны, многие важные управленческие должности при дворе и в провинциальном управлении занимали императорские вольноотпущенники (а иногда и рабы), которые не столько служили государству как таковому, сколько выполняли волю своего патрона.
Таким образом, можно сказать, что Ранняя Империя, как и классический полис, по большому счету, оставалась государством без бюрократии. Представление же об империи как о бюрократическом колоссе глубоко устарело, так же как и оценка императорского режима как формы опирающейся на вооруженную силу диктатуры рабовладельческого класса.
При этом римские государственные институты, как старые республиканские, так и новые имперские, оставались связанными со столицей. В самом Риме по-прежнему продолжали ежегодно избираться магистраты: консулы, преторы, эдилы, квесторы, плебейские трибуны. И хотя наряду с ними появляются новые, по сути своей чиновные должности, исполнители которых назначаются императором и несут ответственность только перед ним (префекты анноны, префекты города и др.), основные магистратские функции тем не менее сохраняются (разумеется, в тех пределах, которые не представляли угрозы для императорского полновластия). Гражданским судопроизводством по-прежнему ведали преторы, которые, как и раньше, вывешивали свой эдикт на старом римском Форуме перед своим трибуналом. Даже жители италийских городов вели свои тяжбы у преторов в Риме. Как показывают записи на деревянных табличках, найденных около Помпей, четыре поколения семьи ростовщиков из Путеол продолжали выносить свои тяжбы на суд претора в Риме. Но теперь они приносили клятву не только именем Юпитера, но клялись также именем Божественного Августа и Гением правящего императора (Camodeca G., no. 68). Согласно закону муниципия Ирни (Ирниум), изданному в правление Домициана, граждане этого испанского города должны были все дела, которые невозможно было решить в соответствии с этим законом, разбирать в судебном порядке так, как если бы их тяжба относилась к римским гражданам и слушалась в Риме претором римского народа (Lex Irnitana 93; ср. 85, 91).
С точки зрения магистратской власти, главным формальным отличием принципата от республики можно считать сосредоточение в руках принцепса функций высшего судьи и главы всего правового порядка. Император, по сути дела, превратился в высшую апелляционную инстанцию, заменив в этом отношении суд народного собрания, к которому мог апеллировать римский гражданин, обладавший правом провокации (т. е. обращения к народу в случае несогласия с приговором магистрата или суда). В известном смысле это усиливало правовую защищенность граждан, в том числе рядовых, если судить по составу адресатов многих императорских рескриптов.
Вполне правомерным представляется вывод ряда исследователей, что во времена Ранней Империи правительство (государство) не было резко отграничено от гражданского общества, но было в нем укоренено. Разумеется, до тех «неотчужденных» связей соучастия в системе «община – гражданин», которые характерны для классической civitas, в эпоху Принципата было уже далеко, но вряд ли правомерно односторонне акцентировать господство связей подчинения в системе «империя – подданный», как это делает С. Л. Утченко. На наш взгляд, скорее права Е. М. Штаерман, отмечавшая, что существование стоящего над обществом государства не осознавалось даже во времена Империи, и поскольку единоличное правление не противоречило самому пониманию республики как «дела народа», самой идее гражданственности и свободе граждан, то заявления Августа о восстановлении свободной республики не были простой демагогией, но означали, что он покончил с господством «тиранов» и восстановил порядок и законность.