Таким образом, Секст Эмпирик обвиняется А.Ф. Лосевым в схематическом стиле мышления, результатом которого являются не действительные аргументы против достоверности чувственного и рационального познания мира, но более или менее замаскированные софизмы. Лосев подчеркивает, что Секст Эмпирик игнорирует закон единства и борьбы противоположностей, в силу которого любая вещь есть она и не она одновременно, является и самой собою и своей противоположностью, а кроме того опосредована бесконечным количеством связей с другими вещами и предметами, составляет с ними сплошную и единую ткань мироздания, характеризующуюся помимо фундаментального единства еще и всеобщей изменчивостью. Иными словами, если подходить к миру диалектически, надо говорить не столько о вещи, сколько о процессе, ибо действительно существует не вещь, как таковая, а ее бесконечные взаимосвязи с другими вещами, неизбывное единство этих взаимосвязей бытия и вечный процесс его изменения. Как было видно при рассмотрении скептических тропов, Секст Эмпирик указывает как раз на такое положение вещей и квалифицирует его как существенное препятствие на пути познания, т. е. он не только не игнорирует фундаментальных принципов диалектики, но, напротив, хорошо их понимает, отмечая что именно всеобщая взаимосвязь и изменчивость является главными признаками сущего. Но именно эти признаки и затрудняют исследование природы вещей, ибо для обнаружения предмета, как такового, надо вырвать его из контекста мирового единства и хотя бы несколько мгновений посмотреть на него как на некую определенную данность, как на зафиксированную и неизменную в настоящий момент сущность; т. е. для познания необходимо иметь перед собой не процесс, а именно вещь. Об этом-то и говорит Секст Эмпирик, излагая скептические тропы. Но поскольку сделать вышеобрисованное достаточно сложно, то нам остается, с точки зрения скептицизма, вечное познавательное затруднение и гносеологический пессимизм.
Эффективный диалектический подход используется далеко не всегда, т. к., возможно утверждать, что при сравнительной легкости теоретического оформления его основных принципов, существуют значительные трудности их практической реализации; при легкости провозглашения существуют сложности воплощения. Диалектический подход практически трудноосуществим именно по той же причине, по которой он так ценен: по причине того, что невозможно «объять необъятное», просчитать бесконечное и видеть все направления и нюансы вечного и всеобщего изменения. Итак, возражение А.Ф. Лосева против построений Секста Эмпирика не является принципиальным аргументом, т. к. он обвиняет его в схематизме и антидиалектизме незаслуженно. Секст, как мы видели, не только не игнорирует диалектику, но, напротив, признает ее в качестве одной из основных характеристик мироздания и при этом указывает на диалектичность действительности как на основной источник гносеологических затруднений. Тем более не совсем верно трактует А.Ф. Лосев выводы Секста Эмпирика, которые якобы представляют собой сплошной нигилизм: если Сексту известно, что А не есть ни В, ни С, значит не существует и самого А. Во-первых, в силу основной своей скептической установки Секст Эмпирик вообще ничего не утверждает и ни о чем определенно не высказывается, а во-вторых, вместо утверждений и отрицаний он воздерживается от каких-либо суждений, в-третьих же, хорошо понимая все несовершенство и оспоримость своих собственных построений, он всего лишь указывает на «опрометчивость догматиков»[337]. Но как же тогда быть с тем, что весьма часто в текстах Секста Эмпирика мы читаем по поводу чего-либо: «…не существует»[338]. Что это, как не вполне определенное утверждение или догматическое заявление? Именно такой отрывок из третьей книги «Пирроновых положений» приводит А.Ф. Лосев в качестве примера якобы схематического мышления Секста Эмпирика[339]. В этом отрывке Секст рассуждает о целом и части и заключает, что ни того, ни другого не существует. Но почему мы предполагаем, что речь в данном случае идет именно о вещах, а не о понятиях, которые могут рассматриваться как некие заместители, точно отражающие сами вещи или же – только частично, или же вообще ничего общего с ними не имеющие? не затрагивается ли здесь извечная тема соотношения объективного и субъективного, их связи и взаимопереходов? Со времен древней и знаменитой средневековой философской полемики о природе универсалий не вызывает возражений тезис о том, что, мир вещей и мир понятий о вещах – это не тождественные друг другу области, которые могут как иметь общие точки, так и не иметь таковых. Так, например, наиболее значительный представитель номинализма У. Оккам отмечал, что в самих вещах нет ни общего, ни частного, ибо и то и другое присуще только лишь нашему способу рассмотрения вещей. Ум постоянно отвлекается от предметов, замещая их знаками, или символами; в этом и состоит специфика его деятельности; но то же самое можно сказать не только о категориях общего и частного, но и обо всей вообще понятийной сфере.
Если принять утверждение, согласно которому мыслимое и, следовательно, вербальное является продуктом человеческого ума и может никак непосредственно не соотносится с самой действительностью, то вполне может получиться, что мир является каким-то, – во многом, в силу субъективного произвола: человек наделяет мир свойствами, качествами, частями, разделами и всем прочим и поэтому, познавая действительность, мы, возможно, ничего в ней не открываем, ибо познаем самих себя, т. е. результаты или продукты деятельности собственного сознания: понятия и категории, которыми мы постоянно замещаем реальный мир. Но что же представляет из себя последний, взятый сам по себе, вне человеческого субъекта? Ответить на этот вопрос не представляется возможным, т. к. для открытия мира, как такового, человеку надо вышагнуть из себя. Единственное, что можно сказать о мире, это то, что он сам по себе никакой, что это – нечто, лишенное смысла, цели и т. д., т. е. лишенное всего того, чем наделяет его мыслящий человек. Если устранить мыслящий субъект из мира, то возможно, что последний исчезнет, превратившись в нагромождение чего-то абсурдного и неопределенного. Хорошо известен следующий прием: надо повторять простое, привычное слово несколько десятков раз, при этом вдумываясь постоянно в его значение. В какой-то момент этой процедуры можно будет с удивлением заметить, что понятное и простое слово вдруг превратилось в какую-то абстракцию, потеряло свой смысл и является абсурдным набором звуков, который мы непонятно почему произносим; т. е., например, в какой-то момент можно будет с искренним изумлением спросить себя: «А что такое «дерево»?». То же самое можно проделать и с любым визуальным объектом. В результате этой операции можно почувствовать, как рвется связь человека с миром, как мир существует сам по себе, а человек – сам по себе, и как он смотрит на это нечто, мгновение назад бывшее привычным и понятным миром, о котором теперь нельзя сказать ровным счетом ничего. Можно почувствовать, как рвется эта связь, увидеть мир без человека, и при этом все знакомое и ясное исчезнет, казавшаяся незыблемой «земля уйдет из под ног» и человек окажется в окружении хаоса и абсурда. Мир без человека – это одна из важных и интересных философских проблем. В русле этого рассуждения наши понятия о мире, по крупному счету, мало что значат, а точнее, они находятся по ту сторону мира, и в вещах их нет. Следовательно, когда мы высказываемся в том смысле, что что-либо существует или не существует, мы можем говорить не о реальных предметах, а о тех категориях, которыми мы их заменяем; и в этом плане справедливым будет утверждение о том, что нет, например, общего и частного. Если в этом же смысле рассматривать рассуждение Секста Эмпирика о целом и части, то понятным становится его утверждение, что ни того, ни другого не существует. Возможно, не касаясь в этом рассуждении самих вещей, он говорит только о понятиях, от которых и следует воздержаться, в силу их непоказательности; и здесь нам открывается новая грань знаменитого воздержания скептиков. Таким образом, построения Секста Эмпирика не являются нигилистическими, но вполне соответствуют основной скептической установке нейтральности мышления. В своих сочинениях Секст Эмпирик вскрывает трудности, связанные с познанием, фиксирует основные гносеологические проблемы, критикует поспешность и самонадеянность своих современников-философов, ставит массу вопросов, обнаруживающих специфику, масштаб и условия познания, и поэтому в конечном счете обвинить его в догматизме какого-либо рода достаточно трудно.
Изостения противоположных суждений как основной принцип скептической гносеологии проистекает, с точки зрения скептицизма, из действительного положения вещей и не является произвольным установлением скептика. Многочисленные попытки познания окружающего мира доказывают и постулируют ее. Нет ничего непреложного, тысячи «за» и тысячи «против» являются на каждое положение. Все подтверждаемо и так же опровержимо. С равным успехом можно утверждать и отрицать противоположное. Задача философа-скептика заключается только в обнаружении этой противоречивой множественности мира, в открытии изостеничности бесчисленных элементов бытия и мышления; он всегда должен противопоставлять одно другому «каким только возможно способом» («καθ̉ οι̃ον δήποτε τρόπον Sext. Emp. Pyrrh. I. 8.»)[340] и, конечно же, ничего никогда не утверждать и не отрицать. Изостения с необходимостью ведет к воздержанию от суждений. Однако последнее не следует понимать буквально: скептики воздерживаются от постулирования, от однозначности, от крайностей, то есть от решительных и твердых утверждений, от столь неприемлемого для них догматизма.