Скептическая гносеология, базирующаяся на принципе изостении и вытекающих из этого принципа нейтральности мышления, безразличии выбора или воздержании от суждений, была рассмотрена во втором параграфе. При всей теоретической стройности и философской обоснованности принципа изостении он не лишен одного существенного возражения. Все проблемы начинаются тогда, когда скептик пытается от теории перейти к практике. Как справедливо отмечает А.О. Демин: «Состояние скепсиса в чистом виде едва ли достижимо: всегда остаются какие-то верования, убеждения, правила, принимаемые без сомнения, за что классических скептиков успешно критиковали их противники»[341]. Оказывается, что изостения и воздержание, как таковые, трудновоплощаемы, то есть реальная жизнь оказывается несовместимой с этой теоретической установкой. Ведь последняя предполагает именно нейтральность существования, т. е. эллиминацию всякого утверждения и отрицания, всякой данности, любой фиксированности, определенности, а следовательно – отсутствие всякого решения и всякого действия. Реальная же жизнь как раз предполагает противоположное: четкую данность, жесткую фиксированность, положительную определенность, которые являются признаками, имманентными самому жизненному процессу. Так как всякий конкретный акт жизни всегда так или иначе обоснован, мотивирован, занимает определенное место в безграничной структуре существования и опосредован множеством причинно-следственных связей с другими актами, то любое наше действие или поступок, любой акт жизни вообще предполагает какое-то предварительное решение, некий определенный выбор. Принцип же изостении и вытекающего из нее воздержания полностью исключает все подобное. Получается, что практическая реализация изостении означала бы элиминацию самой жизни, равно как последняя в принципе исключает изостеническую установку. Таким образом, затруднение скептицизма состоит в том, что изостения невоплощаема в конкретной практической жизни. Как жить, если нет никаких вообще постулатов, ориентиров или, если они есть, и их нет одновременно?
Рассматривая данную проблему, отмечу, что все основные скептические принципы покоятся в области теории, причастны умозрительной сфере, но помимо нее, есть еще и иная сфера, обыденная, или повседневная. Памятуя обо всем негативном и неразрешимом, люди тем не менее живут вполне определенно или, иначе говоря, – так, будто бы имеют положительные ответы на неразрешимые вопросы. Эту дихотомичность человеческого существования древние скептики вполне уловили и заявили, что несмотря на полную неопределенность всего, несмотря на изостению противоположностей и тотальное воздержание, жить можно и даже нужно, и даже единственно возможно, опираясь на явления (феномены), а не на сами вещи. Если мы ничего не знаем и не можем знать о последних, то стоит ли из-за этого отказываться от самой жизни? Если нам совершенно недоступны вещи, то их явления находятся вполне в нашей власти и потому могут и должны служить для нас опорой, критерием и ориентиром. Стоит ли отказываться от явлений по причине их неадекватности вещам, если лучшего нам не предложено? Поскольку явления – единственное наше достояние, мы и избираем их в качестве всеобщей жизненной основы. Конкретно это выглядит так: надо следовать, говорят скептики, жизни и тем состояниям, к которым она вынуждает: есть, например, когда хочется есть, раздеваться, когда жарко и одеваться, когда холодно и т. д. Не будем же мы, например, днем, глядя в окно, пытаться оспорить эту видимость и доказать, что в настоящий момент – вовсе не день, а ночь; мы ведь признаем, что перед нами скорее всего день, ибо так нам в настоящий момент является рассматриваемое, т. е., говоря проще, так нам в настоящий момент кажется. Тем более, не будем же мы, прикоснувшись к огню, думать – следует убрать руку или нет, мы ведь несомненно отдернем ее, обжегшись о пламя. Даже излагая скептические аргументы в пользу недостоверности чувственного познания, Секст Эмпирик отмечает в четвертом тропе следующее: «Мы ведь более доверяем наличным вещам и действующим на нас в данную минуту, чем отсутствующим»[342]. Таким образом, «скептик признает такие состояния, которым заставляет его подчиниться видимость»[343].
Вряд ли возможно оспорить утверждение о том, что иных ориентиров, кроме явлений, у человека нет, и как бы несовершенно ни свидетельствовали они о неведомой нам природе вещей, опираться в реальной жизни остается именно на них. Секст Эмпирик говорит о себе и своих сторонниках: «Мы не отбрасываем того, что мы испытываем вследствие представления и что невольно ведет нас к его признанию, но это и есть явление» («τὰ̀ γὰρ κατὰ ϕαντασίαν παθητικὰ α̉βουλήτως ημα̃ς α̉́γοντα ει̉ς συγκατάθεσιν ου̉κ α̉νατρέπομεν ταυ̃τα δέ ε̉στι τὰ ϕαινόμενα»)[344]. Так же далее: «придерживаясь явлений, мы живем в соответствии с жизненным наблюдением, не высказывая решительного мнения, потому что не можем быть всецело бездеятельными» («…ἐπεὶ μὴ δυνάμεθα α̉νενέργητοι παντάπασιν ει̃ναι»)[345]. Эта сфера явлений для скептика столь широка, что охватывает собой весь мир и всю жизнь: «Мы следуем какому-нибудь положению, указывающему нам в соответствии с явлением необходимость жить по завету отцов, по законам и указаниям других людей и по собственному чувству» («Α̉κολου̃θουμεν γάρ τινι λόγω˛ κατὰ τὸ ϕαινόμενον υποδεικνύντι ημι̃ν τὸ ζη̃ν πρὸς τὰ πάτρια ε̉́θη καὶ τοὺς νόμους καὶ τὰς α̉γωγὰς καὶ τὰ οι̉κει̃α πάθη»)[346]. Иными словами жить и действовать можно как угодно, только к философии это не имеет никакого отношения и никакой логической необходимостью не обладает, т. е. сферы теоретическая и практическая разграничены: первая мало связана со второй и столь же незначительно на нее влияет. Любым аргументам, отмечает Секст Эмпирик, «достаточно противопоставить живую видимость… достаточно жить по опыту и без мнений, на основании общих наблюдений и предположений, воздерживаясь от суждений о том, что разбирают в излишнем усердии догматики и особенно о том, что находится вне жизненной потребности»[347].
Непростая взаимосвязь скептического феноменализма с изостенией, воздержанием от суждений и атараксией точно охарактеризована А.В. Семушкиным: «Атараксия вовсе не равна квиетизму и не изолирует философа-скептика от жизни. Против последней у него нет аргументов, и он принимает ее без доказательств и опровержений. Жизнь и навязанные ею условия человеческого бытия выше догм и убедительнее логических доводов. Пиррон непоколебимо придерживался этой недоказуемой, как и неопровержимой, аксиомы и рекомендовал все теоретические проблемы преодолевать практически, подчиняясь провиденциальной логике жизненных обстоятельств, следуя унаследованным от предков законам и обычаям; ибо мудрость не в том, чтобы плодить понятия, порождающие непонимание и рознь среди людей, а в том, чтобы жить по заветам отцов и на благо отечества; следовательно, философ как обладатель этой мудрости по определению судьбы и велению долга обязан быть смиренным и деятельным гражданином. Таким был Пиррон. Соотечественники доверили ему выборную должность жреца-первосвященника, и Пиррон исправно выполнял свои служебные обязательства, управляя культом и воспитывая народ примером личной жизни, отличаясь немногословием, благочестием, стойкостью характера и тихим бесстрашием перед лицом жизни и смерти. Тимон флиунтский сравнивает Пиррона с Солнцебогом, который одним только вращением вокруг Земли согревает ее и побуждает к жизни…»[348].
Несмотря на определенное наличие двух сфер жизни, – назовем их теоретической и практической, – человек чаща всего непроизвольно отдает предпочтение одной из них – практической. Выбор этот является, как правило, стихийным и неосознанным. Можно сказать, что самим фактом своего рождения человек автоматически определяется в эту сферу и целиком в ней существует, не выходя никогда реально за ее пределы. Как уже говорилось, практическая сфера характеризуется наличием целей, задач, смысла, т. е. положительностью решения и определенностью выбора. «Так как мы не отбрасываем выводы и убеждения перед лицом сокрушительных скептических возражений, – справедливо отмечает М. Бернет в статье «Может ли скептик жить в соответствии со своим скептицизмом?», – значит, здесь должен быть задействован не рассудок, а другие факторы нашей природы – особенно привычка и воображение – и именно им, а не хваленой человеческой рациональности, мы обязаны тем, что имеем убеждения и делаем умозаключения» («Since we do not give up the inferences and the beliefs in the face of overwhelming skeptical objections, there must be other factors at work in our nature than reason – notably custom and imagination – and it is to these, rather than to man’s much-vaunted rationality, that the beliefs and the inferences are due»[349]. Сомнение, по крупному счету, чуждо практической сфере, ибо в ней, как правило, все, в достаточной степени, ясно и просто, а следовательно ей чужда созерцательность; она отличается активностью и оптимизмом. Теоретическая же сфера во многом противоположна первой. Она характеризуется нейтральностью решения и вытекающей из нее пассивностью существования, его неопределенностью; в ней господствует сомнение и отсутствие какого-либо определенного и однозначного выбора. Определенной границы между этими двумя сферами, скорее всего, нет: можно приближаться более то к одному, то к другому полюсу; но, возможно утверждать, что сам жизненный процесс возможен тем более, чем ближе он находится к практической сфере; и наоборот, чем ближе он к теоретической сфере, тем более неопределенным он становится, тем более нач