лько видимостью, но никак не действительностью. Таким образом, в силу господства в рациональной сфере жизни принципа изостении, эта сфера оказывается изолированной от непосредственного, реального жизненного процесса. Это состояние порождает вторую непреодолимую границу: между событийно-фактической и эмоционально-оценочной сферами жизни. Ведь ту или иную эмоцию по поводу того или иного события мы испытываем в зависимости от того, каким считаем это событие, как его осознаем в зависимости от тех или иных установок рассудка. Если мы ровным счетом ничего не знаем о природе вещей, о добре и зле, о хорошем и дурном, то у нас нет и не может быть никаких вообще рефлективных установок, стереотипов или принципов на этот счет. Значит мы не в состоянии рационально оценить то или иное событие, не можем тем или иным способом его рассмотреть, не можем так или иначе осознанно к нему отнестись, и, следовательно, мы не способны испытать какую-либо определенную эмоцию. Эмоционально-оценочная сфера тоже оказывается в полной изоляции, и остается сама жизнь, ее голая событийная сторона, ее факты, о которых ровным счетом ничего сказать нельзя, кроме того, что они есть. Предикат наличия по отношению к событиям жизни становится единственным. Жизнь превращается в процесс, который только есть, и который напрочь лишен каких-либо эмоционального характера свойств, качеств, параметров и т. д. Элиминация как положительных, так и отрицательных эмоций, метафизическая остановка маятника чувств на отметке «ноль», своего рода штиль души, полная эмоциональная апатия и составляют искомую скептиками атараксию, в которой, по их мнению, и заключается человеческое счастье. В скептическом мироощущении взаимодействие трех сфер жизни прекращается. Привычный механизм эмоций перестает работать. Говоря иначе, ситуация выглядит следующим образом. Подлинная картина вещей нам недоступна, и поэтому единственным возможным критерием является только видимость. Мы ориентируемся на то, что нам кажется, а не на то, что есть на самом деле. Но эта видимость не только может быть обманчивой, она таковой и является по определению. Стало быть мы постоянно имеем дело с неподлинностью, в силу чего мы не имеем, в конечном итоге, никаких отчетливых понятий, жизненных принципов и ориентиров. Следовательно, мы не знаем и не можем знать – хорош или плох тот или иной эпизод жизни, то или иное событие или факт и поэтому не можем испытать ни положительную, ни отрицательную эмоцию по поводу первого. Ведь эмоция – это всегда подлинность, а окружающий нас мир – сплошная неподлинность; как же можно испытывать подлинные или безусловные эмоции по поводу или вследствие неподлинного, или условного нас окружающего мира.
В данном случае не будет лишено оснований серьезное возражение. Во второй главе говорилось о феноменальности, которая и представляет собой содержание реальной жизни скептика. Несмотря на изостеничность теоретической сферы, нам все вполне ясно в сфере практической, в которой и протекает наша реальная жизнь; несмотря на всеобщую условность и относительность картины мира в масштабах теоретических, она становится вполне определенной в сфере практической (не будем же мы, например, сомневаться в том – обжигает огонь руку или нет, если положим ее на пламя). Отсюда следует, что жизненный процесс протекает вполне автономно от теоретической сферы, будучи во многом стихийным, непосредственным и руководимым волей и верой; и совсем необязательно знать, что есть доброе и дурное, необязательно иметь рациональные представления о хорошем и плохом, достаточно просто чувствовать, внесознательно принимать то и другое. Однако это означает, что и эмоции мы испытываем не в силу рефлективных установок, но в силу вполне непосредственного стихийного принятия каких-либо жизненных ориентиров. Если даже весь мир – неподлинность, и большего нам не предложено, то не следует ли утверждать, что эта вечная и всеобщая неподлинность, в которой мы всегда были, есть и будем, оборачивается для нас, именно в силу своей всеобщности, – подлинностью. В этом случае рушатся все скептические построения и жизнь принимает свой прежний облик, в котором есть и представления, и установки, и оценки, и определенное отношение к тем или иным событиям, и эмоции, и, следовательно, счастье и несчастье. Все было бы действительно так, если бы практическая сфера была единственно доступной человеку; помимо нее есть еще теоретическая сфера, которая также доступна ему, и в которой он так же, так или иначе, существует. Именно поэтому практическая сфера разум не может быть всеобщим «пространством» человеческого существования. Наличие теоретической составляющей делает практическую сферу и реальный жизненный процесс, который в нем протекает, в какой-то степени, неподлинными и условными. Оказывается, что присутствие теоретической сферы не позволяет нам спастись от этой неподлинности, провозгласив ее единственным масштабом нашей жизни, а потому – подлинностью; все окружающее нас остается поэтому всего лишь видимостью, условностью, неподлинностью. Для того, чтобы испытывать подлинные и безусловные эмоции по поводу фактов и событий нашей жизни, нам необходимо, чтобы последняя была подлинной и безусловной; но поскольку она таковой не является, все наши радости и печали ровным счетом ничего не значат, лишены всякого смысла и могут быть полностью элиминированы из жизни, которая, таким образом, становится всего лишь совокупностью голых фактов. Маятник эмоций останавливается, и наступает долгожданная атараксия, т. е. счастье как эмоциональное состояние становится автономным и безусловным явлением.
Что же представляет собой реальная, или фактическая жизнь философа-скептика? Примечательно, что его жизнь внешне ничем не отличается от жизни любого другого человека. Он совершает те же действия и поступки, на что-то ориентируется, к чему-то стремится, с кем-то общается и т. д. Все различие заключается в колоссальном несовпадении внутренних установок скептика и обыкновенного человека, жизни которых в духовном аспекте представляют собой разные миры. Обыкновенный человек совершает какие-либо жизненные действия и думает, например, что так единственно возможно и до́лжно жить, он относится к жизни, как к чему-то реальному, полагает, что все его действия наполнены смыслом, подлинностью, бытием. Естественно, что при этом он стремится к одному, избегает другого, чего-то желает, чего-то – нет и, конечно же, искренне радуется, когда у него получается задуманное и по-настоящему расстраивается, когда желаемое ускользает от него, т. е. он бывает то счастлив, то несчастлив, и вся его жизнь – это вечная погоня за счастьем, борьба и напряжение. Скептик же живет и понимает, что все происходящее суть неподлинность, не реальность, но видимость; что все неопределенно, условно и относительно, что все может быть совсем иначе или вообще не быть, и что совершенно неизвестно, как может быть и как не может. Стоит ли тогда к чему-то стремиться, чего-то избегать, ставить цели, преследовать желания? Имеют ли тогда все наши радости и печали какой-либо смысл? Скептик живет, никак не относясь к жизни, никак не оценивая происходящее. Что бы не случалось с ним, он не испытывает ни положительных, ни отрицательных эмоций, ибо не знает, как оценивать те или иные события, как к ним относиться, если они – часть всеобщей неподлинности окружающего мира. Жизнь, о которой можно сказать только то, что она есть, существует; жизнь, о которой можно сказать только то, что она никакая; жизнь без оценки, без отношения, без эмоций – вот результат скептической атараксии или ее выражение. Секст Эмпирик говорит об этом следующее: «…Кто высказывает мнение, что нечто само по своей природе прекрасно или дурно, постоянно смущается; и когда нет налицо того, что ему кажется прекрасным, он считает, что его терзает то, что по своей природе дурно, и он гонится за тем, что ему кажется хорошим. Овладев же им, он приходит в состояние еще большего смущения как от того, что безрассудно и неумеренно превозносится, так и от того, что, опасаясь перемены, он делает все, чтобы не потерять то, что ему кажется хорошим. Тот же, кто не имеет определенного суждения о том, что хорошо или дурно по природе, как не бежит от него, так и не гонится за ним напряженно, почему и остается невозмутимым»[373]. «Тот, кто стремится, – говорит в другом месте Секст Эмпирик, – беспокоится»[374] и поэтому «жизненное искусство», построенное на различии хорошего и дурного, на выборе и избегании не приносит никакой пользы, но «внушает… величайшее беспокойство»[375].
Против такого рода скептических аргументов могут выдвинуть возражение, согласно которому реальная жизнь все же не столь неопределенна, как это думается скептикам, и есть вещи вполне безусловные, где сомнению не может быть места. Как, например, можно хранить невозмутимость и никак не относится к происходящему, если вы испытываете неприятные физические ощущения, на вас воздействует телесная боль, голод и т. д. Скептики отвечают на это возражение следующим образом: «Мы не думаем, что скептик вообще не подвергается никаким тягостям, но, говорим мы, он несет тягости в силу вынужденных состояний; мы признаем, что он испытывает иногда холод и жажду и другое тому подобное. Но обыкновенные люди охвачены при этом двояким состоянием: самим ощущением и не меньше еще тем, что они считают эти состояния по природе дурными. Скептик же, отказываясь от предположения, что каждая из этих вещей дурна по самой природе, отстраняет их от себя с большим спокойствием, чем другие»[376]. Как видим, обыкновенный человек в силу своего определенного отношения к жизни испытывает в физическом аспекте двойное страдание, скептик же, если и не достигает здесь полной апатии, все же стремится минимизировать страдание и приблизиться к своей невозмутимости.
Не говоря уже о страданиях душевных, отметим, что и физические страдания во многом зависят от внутренних рациональных и эмоциональных установок, и что возможно значительно воздействовать на первые с помощью изменения вторых; и хотя наверняка прав чеховский Громов, говорящий доктору Рагину, что если тому прищемить палец дверью, он заорет от боли, нам все же прекрасно известен эффект так называемого самовнушения, который в буквальном смысле слова творил и творит чудеса. Нам известно, что Муций Сцевола сжег свою руку на огне жертвенника, беседуя с Порсеной, известно, что некоторые люди ходят босиком по битому стеклу и спят на гвоздях, не испытывая при этом болезненных ощущений, известны, наконец, случаи, когда человек в одиночку, одним только актом воли побеждал страшные, считавшиеся неизлечимыми болезни.