сю обыденную действительность в трудные и длительные акты мировой мистерии. И тут никогда не может быть простого отсутствия всякой философии. Но вот эта мистерия так сложна и человеческий дух так бессилен перед ее размерами, что истинный философ, познавший сущность вещей решил замолчать. Это не значит, что он не приемлет жизни. Это значит, что он слишком ее приемлет. И это не значит, что он не приемлет ее философски. Это значит только то, что настоящая философия есть молчание»[392].
Скептическое мировоззрение столь специфично, что, в большинстве случаев, оно просто не было понятно ни в современную скептикам эпоху, ни в последующие времена, в силу чего в целом скептицизм как философское направление и остался, по крупному счету, без внимания. Скептики встали как бы по ту сторону основных философских моделей, нарушили традиционные ориентиры мысли, которая всегда пребывает в какой-то определенной точке своего процесса, является некой данностью, к чему-то стремится, зачем-то вообще существует; и тем самым они попали в такое интеллектуальное измерение, которое и у современников, и у потомков вызывало, по большей части, недоумение. Но вышли они в эту принципиально иную область не в процессе философского поиска объективной истины, но в процессе стремления к эвдемонии, ради которой они стали исследовать мир и искать истину. Приведу, на мой взгляд, достаточно точную и яркую характеристику самого типа скептического умонастроения, которую предложил А.Ф. Лосев: «Оказывается, существует такое мышление, которое не выставляет никакого «да» и никакого «нет». Кроме бытия и не-бытия имеется еще нечто среднее, которое нужно назвать уже не тем и не другим и которое вообще едва ли является каким-нибудь бытием. Если это среднее и является бытием, то это бытие совершенно особого рода, бытие нейтральное, иррелевантное, а с точки зрения скептиков оно не может не быть. Ведь нельзя сказать, что окружность круга относится только к кругу, а не относится к той бумаге, на которой он начерчен, потому что не начерченный круг вовсе не есть круг. Но нельзя сказать также того, что окружность относится только к бумаге, окружающему фону, но не к самому кругу, потому что тогда получится круг без окружности. Очевидно, окружность есть то, в чем совпадает круг и тот фон, на котором он начерчен или на котором он мыслится, то есть не-круг. Так и бытие. Если оно действительно отличается от не-бытия, то это значит, что между ним и не-бытием пролегает граница, которая не есть ни бытие, ни не-бытие. Вот об этом нейтральном или иррелевантном бытии как раз и говорят скептики»[393]. Это бытие, эта философская модель или интеллектуальное измерение скептицизма и приводит к атараксии души, с провозглашения которой начинается и выстраивается скептицизм, и которая представляет собой скептическое проявление эвдемонизма, пронизывающего собой античную философскую мысль эллинистической эпохи.
2.5. Античный скептицизм как самосомневающееся сомнение
Будучи одной из эвдемонистических моделей эллинизма скептицизм, как уже говорилось, строит свою теоретическую философию в «надежде на невозмутимость». Секст Эмпирик неоднократно подчеркивает, что именно для достижения атараксии скептики воздерживаются от суждений, считая вещи непознаваемыми. Однако последнее необходимо так или иначе обосновать. Надо отметить, что Древняя Греция нередко считается родиной философии, а также и науки главным образом потому, что греки первыми обратили внимание не только на окружающий мир, но и на сам процесс его познания, начали исследовать помимо внешних вещей сам процесс мышления: объектом анализа стали не вещи или стихии, а их мыслительные аналоги – абстракции, понятия, суждения, числа, законы и т. п. Оказалось, что эта идеальная реальность упорядочена, логична и закономерна ничуть не меньше, чем материальный мир; а мыслительные операции с идеальными объектами намного плодотворнее (причем и в практическом отношении), чем те же манипуляции с их материальными прототипами. Знание как бы приподнялось над материальным миром, образовав собственную, относительно самостоятельную сферу бытия – область теории. Греки говорили о своем первенстве в философии (можно добавить – и в науке), оспаривая тезис о том, что последние появились у их восточных соседей. Известный доксограф Диоген Лаэртский говорит по этому поводу: «Занятия философией, как некоторые полагают, начались впервые у варваров: а именно у персов были их маги, у вавилонян и ассириян – халдеи, у индийцев – гимнософисты… И все же это большая ошибка – приписывать варварам открытия эллинов: ведь не только философы, но весь род людей берет начало от эллинов»[394].
Скептицизм как направление греческой философии изменил бы самому себе, если бы оставил свои построения только на эвдемонистическом психологическом уровне. Выше уже говорилось о том, что скептический эвдемонизм, хотя и является центральным ядром скептицизма, все же в достаточной мере вписан в общефилософский контекст и дополнен всеми остальными и необходимыми элементами: этические воззрения скептиков органически вытекают из их онтологических и гносеологических построений. Греки вообще были чужды каким-либо голословным утверждениям, их первенство в деле открытия философии и науки во многом обусловлено спецификой их представлений, по которым любое утверждение только тогда имеет силу, когда оно следует с необходимостью из неких других утверждений, которые или доказаны ранее, или самоочевидны. Если Аристотель не сформулировал в свое время четвертый из основных законов формальной логики, эллины придерживались этого закона и следовали ему; не будучи сформулированным, он «незримо» присутствовал в греческой мысли. Речь идет о законе достаточного основания. Скептики не являются здесь исключением и следуют всем традициям эллинского философствования. Помимо того, что их этический идеал атараксии был обоснован и онтологически, и гносеологически, они считали также необходимым уделить пристальное внимание этим основаниям своего эвдемонизма. Ведь если невозмутимость души вытекает из воздержания от суждений, а последнее – из положения о непознаваемости мира, то само это положение также надо обосновать, т. е. выяснить те основания, из которых оно следует с необходимостью. Надо именно доказать, что ни о чем из существующего не может быть какого-либо надежного знания, а научные и философские результаты и достижения представляют собой, в конечном итоге, своего рода самообольщение. Для этого Секст Эмпирик и пишет 11 книг (!) против ученых, хотя вполне мог бы ограничиться тремя книгами пирроновых положений, в которых скептицизм со всех сторон представлен и вполне обоснован. Оказывается, что сосредоточиться на самом скептицизме, а тем более только на его этических аспектах (при всей их важности), с точки зрения скептиков, недостаточно. Надо помимо всего прочего подорвать основы догматической философии, показать ее представителям, что их положения представляют собой, по крупному счету, самообман. Последовательный скептицизм, говорит Секст Эмпирик, конечно же подорвет и свои собственные построения вместе с теми догматическими системами, на которые он направлен: ведь если все сомнительно, то сомнителен и сам скептицизм[395]. Как видим, Сексту Эмпирику не жалко даже собственного скептицизма, но это и не удивительно, потому что, как будет показано позже, скептицизм незауряден тем, что, по крупному счету, он не является философской системой, каким-либо построением, вследствие чего подорвать скептицизм практически невозможно: в нем нечего подрывать и нечего уничтожать. В этом смысле он неуязвим. Секст Эмпирик готов признать, что скептическое сомнение, разрушив догматизм, исчезнет само, подобно тому, как огонь, сжигая вещи, погибает и сам. Главное, подчеркивает скептический автор, что вещи-то оказались разрушенными. В этом и заключается роль и значение скептицизма: он не инструмент, который нужно всюду таскать с собой и бережно хранить, бояться его потерять или сломать. Скептицизм – это огонь, который не требует ни хранения, ни защиты: из ниоткуда берется он и, уничтожая всякий гносеологический оптимизм и самодовольное философствование, исчезает вновь в никуда, всегда готовый появиться там, где нужно, чтобы сделать свое дело.
«Опрометчивость догматиков» («τω̃ν δογματικω̃ν προπετέιαν») – вот тот единственный объект, на который направлены все 11 книг трактата «Против ученых»[396]. О структуре этого сочинения говорилось в первой главе. Главным же средством скептической борьбы против положительной философии Секст Эмпирик избирает рассмотрение и уязвление аксиом, на которых строится любое философствование. «…как при осаде городов, – говорит он, – подрывая основание стен, этим самым обрушивают башни, так и в философских исследованиях те, кто преодолел первые основания вещей, в принципе опровергают и восприятие каждой вещи [вообще]. Правдоподобно сравнивают некоторых занимающихся исследованием частичных вопросов с теми, кто преследует зверя по следам, или с теми, кто ловит рыбу удочкой, или с птицеловами, приманивающими птиц клеем или дудкой, а колеблющих все частичное на основании самого общего – с теми людьми, кто забрасывает [целые] сети, невода и тенета. Отсюда, насколько хитрее ловить зараз много добычи, чем каждое животное отдельно, настолько приятнее возразить вообще против всего в целом, чем придираться к частностям»[397].
Говоря об общей характеристике скептической критики положительных построений мысли, основной особенностью которой является радикальное сомнения в основоположениях любых теоретических конструкций, можно отметить, что современная наука (прежде всего в лице естествознания), говоря о границах научного метода, также отмечает аксиоматический характер основных своих построений, который, не только служит надежным фундаментом теоретических конструкций, но также, как то ни удивительно, делает их достаточно зыбкими. Например, частные утверждения и законы выводятся из общих первичных допущений, постулатов, аксиом и пр. Однако последние не выводимы и, следовательно, не доказуемы в рамках данной теории; а значит, всегда могут быть опровергнуты; это относится ко всем фундаментальным, т. е. Наиболее общим теориям: таковы, в частности, постулаты бесконечности мира, его материальности, симметричности и пр. Конечно же, невозможно утверждать, что эти утверждения совершенно бездоказательны. Они доказываются хотя бы тем, что все выводимые из них следствия не противоречат друг другу и реальности. Однако речь может идти только об изученной нами или доступной нам реальности; за ее пределами истинность таких постулатов из однозначной превращается опять-таки в вероятностную. Поэтому основания науки не имеют абсолютного характера и, в принципе, в любой момент могут быть поколеблены.