ыне нам кажется»[406]. Далее он отмечает, что «скептик высказывает свои положения так, что по своему смыслу они сами себя упраздняют… произнося эти положения, он говорит о том, что ему кажется, и заявляет о своем состоянии, не высказывая о нем никакого мнения»[407]. Рассуждая о скептических тропах, он говорит, что «допустимо и то, что они несовершенны»[408]. В уже рассмотренной части трактата, посвященной скептическим высказываниям, Секст Эмпирик замечает, что «относительно всех скептических выражений следует заранее признать то, что мы вовсе не утверждаем, что они правильны, так как говорим, что они могут быть опровергнуты сами собой, будучи описаны вместе с теми вещами, о которых они говорят, подобно тому, как очистительные лекарства не только избавляют тело от соков, но вместе с ними выгоняются и сами»[409]. Кроме того, Секст Эмпирик, прекрасно понимая все возможные возражения против своего скептического метода, который якобы подрывает сам себя, приводит весьма яркие аналогии, иллюстрирующие его положение как отвергателя всякого доказательства и какой бы то ни было рациональной определенности. Так, например, Зевс является отцом богов и людей, но сам он тоже бог. Означает ли это, что Зевс является отцом самого себя? Так и доказательство, доказывающее, что никакое доказательство невозможно, тем самым не подрывает само себя и нельзя скептика упрекать в том, что отвергая всякое доказательство, он в то же время сам пользуется для этого доказательством, т. е. сам тезис о невозможности доказательства можно считать самодостаточным[410]. Но если даже рассматривать подобное заявление как неправомочное, то есть «если даже оно устраняет само себя, из-за этого не получается верха положения, что доказательство существует»[411]. Так, например, огонь, уничтожая те или иные вещи, существует только до тех пор, пока они не сгорели. Как только это произошло, погас и сам огонь. Поэтому и скептическое рассуждение, что никакое доказательство невозможно, нисколько не теряет оттого, что оно разрушило все положения, а само будто бы осталось. Оно тоже погибло вместе с разрушенными им тезисами, но ведь и эти последние оказались тоже разрушенными. Погибло доказательство несуществования каких-либо отчетливых положений, но само-то несуществование последних тем не менее осталось, т. е. сами эти положения все-таки оказались уничтоженными[412]. Наконец, нет ничего невозможного в том, что человек, взобравшийся на высокое место, откинул лестницу, по которой взбирался. Ведь для обоснования невозможности знания необходимо пустить в ход множество доказательств; но это не значит, что пребывание на высоком месте помимо всякого знания само является бездоказательным и противоречит всяким доказательствам несуществования знания. Можно ведь путем многих доказательств забраться на высокое место, и можно в то же самое время это последнее считать вполне бездоказательным[413]. Таким образом, видим, что скептицизм Секста Эмпирика представляет собой такое всеобщее сомнение, которое сомневается и в самом себе, но при этом отнюдь не вырождается ни в положительную догматическую систему, ни в какой-либо абсурд, но, напротив, не выстраиваясь в определенную структуру взглядов, является своеобразным, вполне оригинальным и достаточно эффективным способом философского мышления. Это своеобразное самосомневающееся сомнение Секста Эмпирика как завершающая стадия в философской иисторической эволюции античного скептицизма и составляет концептуальное ядро классического скептицизма, на основании которого вполне преодолевается утверждение о наличии в скептическом учении отрицательного догматизма и требование отказать скептицизму в наличии философской оригинальности. «Когда скептик выдвигает аргументы в философском споре, – справедливо отмечет А. Несс, – а философ считает, что этот аргумент достоин рассмотрения, скептик может усилить этот аргумент или разбить его набором новых аргументов. Но поступая таким образом, он не отстаивает скептическую позицию и не выступает противнее» («When the sceptic throws an argument into a philosophical debate, and a philosopher finds it worth consideration, the sceptic may support it or fight it with a set of arguments. In doing so, however, he argues neither for nor against a skeptical position»[414]. В силу этих своих особенностей античный скептицизм возможно квалифицировать, как справедливо утверждает английская исследовательница Г. Стрикер, в большей степени в качестве своеобразного философского подхода, нежели – теории «… ancient skepticism seems to consist in an attitude rather then a theory»[415].
Вновь обратимся к исследованию об античном скептицизме А.Ф. Лосева и приведем его рассуждение по поводу уже рассматривавшегося нами фрагмента из «Пирроновых положений» о живописце Апеллесе: «незаметно для себя Секст разболтал тайну античного скепсиса, которую мы и не сумели бы выразить более выразительными и более глубокими словами. Три истины скепсиса, три его основания выражены здесь с непревосходимой ясностью: отчаяние проникнуть в объект и овладеть им, невольное падение в бездну своего собственного субъекта и объективная правдивость бытия этого покинутого на самого себя субъективизма. Когда античный философ углубился в свой собственный изолированный субъект, когда он бросил эту губку в самое лицо неудавшейся картины, тут-то и выступила объективная правда такого субъективизма. Субъект саморазложился и превратился в пену. Но эта-то пена и оказалась тем, что представляет собой объективное бытие по существу. Послушание неведомо кем и чем направляемому становлению, и в субъекте и в объекте, оголенная от всякой рациональности действительность – вот последнее слово античной скептической эстетики»[416].
Еще раз можно отметить то, что всеобщее отрицание не является подлинным духом скептицизма. Положительной, или догматической (как говорят скептики) философии скептицизм противопоставляет не отрицание ее идей и построений, но всего лишь критику ее основоположений. Предметом скептической атаки является не философия как таковая, а те рациональные положения, которые пытаются сделать ее базисом. Не случайно скептики неоднократно провозглашают основным объектом своих нападок не действительность как таковую, а высказывания о ней, суждения, претендующие на статус достоверности. Согласно одной из основных скептических идей познание истины невозможно без опосредующей роли самосознания и самопознания, а также – критики самих условий и результатов гносеологической деятельности (это обстоятельство, несомненно, в значительной степени роднит скептицизм с критицизмом и дает лишнее основание отказаться от положения о его близости к агностицизму и релятивизму). Теоретическое познание, лишенное подобного самоанализа, вполне может встать на ложный путь и заболеть своего рода интеллектуальной болезнью, основной симптом которой заключается в том, что за истину выдаются произвольно порождаемые умом фантомы. «Скептики подходят к философии, – говорит А.В. Семушкин в своей статье, посвященной античному скептицизму, – как ее врачеватели, изгоняющие из нее бесов воображения. И в этом они остаются верны первородному завету философии – императиву самопознания»[417]. Со скептицизмом по отношению к философии произошло приблизительно то же самое, что и, в свое время, с философией по отношению к мифологии, т. е. скептицизм выдвинул в адрес философии те же по сути возражения, которые некогда рождающаяся философия предъявила традиционному мифологическому мировоззрению. В основе движения от мифа к логосу лежала радикальная смена самих способов представления реальности, или, иначе говоря, – гносеологическая рефлексия. Противостояние философии, переживающей свое рождение, и мифологии было, главным образом, обусловлено именно этим коренным переворотом в самосознании. Одна из несомненных заслуг философии заключается в том, что она, усомнившись в надежности эмпирических и рациональных предпосылок мифологической картины мира, отвергла и преодолела ее. Однако, парадоксальным образом, усомнившись в надежности и прочности предпосылок мифологической картины мира, философия к своему «удивлению» и «разочарованию» оказалась неспособной к тому, чтобы «застраховать» себя от произвола собственных «призраков» в лице беспредпосылочных, по крупному счету, метафизических построений. Если даже картина мира, формируемая философией, и представляется более рациональной и убедительной, чем та, которую предлагает мифология, то и она, в конечном итоге, ни эмпирически, ни логически неверифицируема, так как, отвергая и преодолевая мифологию, с одной стороны, философия унаследовала от нее особенность беспредпосылочного творческого конструирования мира, с другой стороны (причем эта особенность является одной из основных черт природы философского знания). Возможно утверждать, что в натурфилософских учениях досократиков и особенно в учениях Платона и Аристотеля мифологическое и поэтическое творчество переживает свое второе рождение, теперь – спекулятивное, т. е. логос, отвергнув миф, в то же время стал своего рода его продолжением и уподоблением, так как выстраивал свои положения не столько путем доказательства и обоснования, сколько – декларации, умозрения и веры.
Рефлексия, которая во многом была обязана своим рождением борьбе с мифологией, до поры принималась философами в качестве ее несомненной и убедительной альтернативы, так как вполне создавала впечатление, по сравнению с мифологией и в отличие от нее, интеллектуального беспристрастия мыслителей. Однако с течением времени рамки до-сократической и классической рефлексии пришли в противоречие с аксиологическими и эпистемологическими запросами эллинистического духа, в результате чего философия, в данном случае, сама оказалась в положении мифологии, которую когда-то критиковала за интеллектуальную неудовлетворительность. Как некогда миф потерял свой авторитет перед лицом философской рефлексии, так последняя на определенном этапе сама превратилась в объект сомнения, требующий тщательной критики, орудием которой как раз и явился скептицизм, представители которого категорически отграничивали традиционную (или догматическую, как они говорили) философию от того образца философского сознания, который они рассматривали в качестве радикальной и обязательной замены последней. Таким образом, скептики ставят перед философией своеобразную дилемму: либо она должна отказаться от своих привычных (прежних, или старых, с точки зрения скептиков) способов философствования, либо должна безропотно разделить участь мифологии и покинуть арену духовной культуры человечества. Будучи определенным историческим и идейным порождением эллинистической эпохи, одной из характерных черт субъекта которой было нежелание принимать на веру обобщенные суждения о природе вещей, скептицизм начинает, как уже говорилось, с решительного преобразования объектно-субъектной структуры мышления, которая пересматривается и интерпретируется в плане отчетливо выраженного самосознания. Для досократической и классической греческой философии данная структура мышления характеризовалась выраженной приоритетностью объектив