отношения интеллекта к воспринимаемой извне предметности. Так, по словам Секста Эмпирика, «стоики говорят, что из ощущаемого и мыслимого лишь некоторая часть истинна; но ощущаемое истинно не непосредственно, а оно истинно лишь посредством своего отношения к соответствующим ему мыслям»[430]; т. е. истина рождается в интеллектуальной оценке человеком его непосредственных восприятий. Иными словами, она не находится ни во внешней интеллекту предметности, ни в интеллекте, но именно рождается в акте согласия интеллекта с тем, что некая существующая предметность такова. Этот акт согласия является у стоиков важнейшим пунктом, поскольку в целом достижение согласия не является полностью автоматическим, но представляет собой интеллектуальное усилие, на которое не каждый способен, и тот, кто не способен, окажется «глупцом», а способный – «мудрецом»[431].
Важность стоических понятий «мудрец» и «глупец» трудно переоценить. Это и есть то новое, что внесли стоики в древнегреческую философию, которая в принципе была учением о разуме-боге – разуме как аксиоме, определителе всего сущего, но в отношении себя не требующем никакого определения. Для стоиков разум остался богом в смысле первопричины всего – в их «физике» (учении о природе). Однако в их «логике» (теории познания) разум обретает свою силу «определять» – придавать истинность – не сам по себе, но в качестве оценивающего разума. Нет усилий оценки – нет истины. Уже недостаточно просто «мыслить», чтобы достичь истины, требуется акт согласия мышления с тем, что мыслится, акт оценки того, что мыслится, как истинного; и это – очевидное «понижение» разума, явственный скепсис по отношению к нему. Однако не догматический, но обязанный, скорее, стремлению посмотреть на разум – подчеркну, в его человеческом воплощении – в контексте определенного опыта. Значит, стоическая философия хотя и зафиксировала божественный статус разума в своем учении о природе, но сосредоточилась на «прикладном» разуме – в человеческом мире; и в отношении «прикладного» (не божественного) разума стоики были скептиками.
По сути, стоики задались вопросом о критерии истины. Вопрос этот не мог возникнуть во времена, свободные от имперского давления на общество, когда казалось, что для открытия истины, в том числе истины о справедливом порядке, нужно лишь не лениться мыслить. Если общественное большинство научится мыслить, полагал Сократ, то это и будет общество истины и справедливости – именно потому, что сама логика мышления является критерием истины, и эту логику можно разбудить в каждом человеке, поскольку ему по природе дано мыслить. Что же стало происходить с миропониманием людей при наступлении имперских времен? Весьма наглядно проявилось несовпадение, противоречие между действительностью и ее идеалом в философии.
Идеал изображал действительность космологическим гармоничным целым – разумным и справедливым. Притом, что сам этот идеал мыслился не какой-то мечтой, но в виде реально существующего общего, имеющего для единичного «установочное» значение (Платон). Таким образом истина и справедливость мыслились атрибутами социальной жизни, которые «есть» и существование которых не нужно специально доказывать, но нужно лишь проявить это «есть» через приучение людей пользоваться своим аппаратом мышления (Сократ). Имперский порядок, вознесший политическую власть над обществом, которое превратилось для власти в «массу», «материал», явно диссонировал с философским идеалом общества самостоятельно мыслящих людей, истины и справедливости. Философы до имперских времен, например, тот же Платон, могли указывать на наиболее разумное и справедливое, с их точки зрения, общественное устройство, находя его среди существующих политических режимов; но как философы, существуя в имперском режиме с его практикой строительства общественных отношений на принципах власти/подчинения, могли, подобно Платону, вообще верить в истину и справедливость? Это и есть скепсис, который должен был овладеть представителями всех философских школ эллинистического периода, а не только философами собственно скептического направления. Истина перестала быть тем, что «есть», и стала тем, что нужно доказывать. Задача же доказательства истины – это задача уже не философского, а научного мышления в современном смысле слова, независимо от того, как понимается истина вплоть до понимания ее как фикции или условности. Ключевое для научного мышления понятие – не «истина», а «доказательство». В науке некоторое высказывание считается истинным (и принимается научным сообществом в качестве такового) как доказанное высказывание. При этом не важно, как именно, с помощью чего доказательство достигается, но важна сама процедура доказательства, важно соблюдение всех его условий, главное из которых – указание на критерий (основание) оценки данного высказывания как истинного. Таким критерием может быть, например, наблюдаемый коррелят высказывания, а может – и некоторое теоретическое положение, в принципе любое «нечто», лишь бы это «нечто» само не нуждалось в оценке, само было себе оценкой.
Стоики, озаботившись критерием истины, тем самым обнаружили себя скептиками в отношении истины как того, что «есть», реально существует; но главное – они совершили революционный переход от философского мышления к научному мышлению, нацеленному уже не на «открытие» истины в свободном полете философского воображения, а на ее нелегкое доказательство, – нелегкое, поскольку истина для эллинистических философов, тех же стоиков, не только не очевидна, но представляет нечто неизвестное, нечто неопределенное, можно сказать, несуществующее – до своего доказательства-определения. Заметим, что в классическом определении науки – как системной деятельности по достижению объективной истины – ключевым понятием является не «истина», которая и есть сама себе оценка, а именно «объективная истина», которая оценивается в качестве истины по критерию «объективности», понижающего статус истины с абсолютного до относительного. По сути, статус «объективной истины» – «условная истина». Дело в том, что в современной науке с ее мощным теоретическим аппаратом «объективность» означает не столько совпадение с «объективной реальностью», сколько доказанность-определенность, достижимую в основном усилиями теоретического мышления, в которых и рождается то, что на данный момент можно считать истиной, и что не гарантировано от опровержения в будущем.
Во многом как раз таким образом, т. е. по канонам научного мышления, и решали проблему критерия истины стоики, которые понимали истину так, как понимают ее в принципе в науке: нечто становится истинным, когда переходит из состояния просто существования в состояние определенного (доказанного) существования, т. е. уже содержащего оценку самого себя. Например, все непосредственно наблюдаемые события – истины, поскольку они определяют (доказывают) себя в глазах наблюдателя. Оспорить подобные истины можно единственным способом – не верить своим глазам; и это – приманка для искателей критерия истины, легкий путь решения данной проблемы, когда «истины наблюдения» именуются «объективной реальностью», которой и приписывается значение искомого критерия истины, что, по крупному счету, и сделала позитивистская философия науки. Получается, что стоики оказались в каком-то смысле выше позитивистских философов науки – просто потому, что в эллинистическое время не существовало науки в том виде, в каком она существовала к моменту появления позитивистской философии. Позитивисты и назвали современную им науку «позитивной», имея в виду ее «дельный» – эмпирический, не спекулятивный характер, – в отличие от спекулятивной и, значит, «не позитивной» философии. Стоики решали проблему критерия истины в координатах спекулятивного (философского) теоретического мышления – координат эмпирической науки тогда не было, – и эти «предлагаемые условия» предопределили более тонкое и более реалистичное понимание стоиками будущего для них феномена эмпирической науки, чем понимание данного феномена современной ему позитивистской философией.
Так, если позитивистские философы науки некритически приняли за критерий истины «объективную реальность» в виде, в их терминологии, «предложений наблюдения», то стоики в своем далеком прошлом разглядели неочевидность «истин наблюдения». Они обратили внимание на то обстоятельство, что человек имеет дело, строго говоря, не с «объективной реальностью», а с ее чувственным образом. Значит, если бы родовым признаком людей были слепота и глухота, то «объективная реальность» имела бы совершенно другой вид. Хорошо, конечно, что люди не слепы, не глухи и осязают; и можно даже высказать небезосновательное убеждение, что они видят, слышат и осязают «правильно». Убеждение небезосновательно, поскольку это проблематичное «правильно» все же подтверждается каждодневным человеческим опытом. Вспомним, как вроде бы убедительно опровергает стоиков, переведших «объективную реальность» в ее образ, в отношение к ней, один из персонажей рассказа А.П. Чехова «Палата № 6»: «Легко стоикам говорить: боль есть только представление о боли – а защеми такой философ себе дверью палец – уж так взвоет, сразу забудет всю свою философию».
Действительно, упомянутый литературный персонаж наглядно продемонстрировал, что наш образ реальности правильно эту реальность отражает, что чувственный образ боли и есть сама боль, о чем и будет свидетельствовать наша незамедлительная реакция в виде характерного «болевого» поведения – стона, гримасы на лице и т. п. Точно так же, например, в ответ на стоический тезис «идущий сейчас дождь есть лишь наше представление о том, что сейчас идет дождь» можно демонстративно вымокнуть под этим «образом» дождя; и тем самым – продемонстрировать, что между образом и реальностью нет никакой разницы и что, следовательно, разговоры об образах объективной реальности пусты – нужно говорить просто об объективной реальности.