Однако стоики выглядят чудаками лишь с точки зрения обыденного сознания, которое практически живет в окружающей его «объективной реальности», не задумываясь ни о каких ее образах. С точки же зрения научного мышления, призванного ставить и решать проблемы, «пустая» дотошность стоиков в отношении «объективной реальности» вполне отвечает научно-методологическому стандарту не считать «очевидное» истиной, не принимать его на веру, а ставить его проблему, т. е. исследовать «очевидное» и именно искать истину. Собственно так, по научно-методологическому канону, и мыслили, например, философы-элеаты, современники тех же киников. Действительно, Зенон-элеат, «закрывая глаза» на очевидное, утверждал, что если о движении мыслить (ставить его теоретическую проблему), получается, будто движения нет. Согласно историческим хроникам, Диоген-киник в опровержение этого «нелепого» утверждения просто стал ходить перед Зеноном[432]. Можно вспомнить блестящую по этому поводу эпиграмму А.С. Пушкина («Движенья нет, сказал мудрец брадатый…») остроумно и прозорливо зафиксировавшего непонимание Диогеном-киником существа науки и, соответственно, распознавшего в Зеноне-элеате фигуру классического ученого.
Гегель, оценивая «находчивое» возражение Диогена-киника Зенону-элеату, заметил, что доводы нельзя опровергать делом (демонстрацией) – их нужно опровергать доводами же[433]. Столкновение Диогена с Зеноном было столкновением обыденного сознания (Диоген) с научным мышлением (Зенон). Зенон не смог бы выдвинуть свои апори, находясь на уровне обыденного сознания, поскольку на этом уровне он не сомневался, что выпущенная стрела обязательно преодолеет назначенный ей отрезок пространства, а не «зависнет» в бесконечном приближении к концу своего пути, т. е. Не сомневался, что движение на практике есть. Однако он в принципе сделал то, что сделал, например, А. Эйнштейн – теоретически показал, что некоторая привычная в обыденной практике физическая сущность (движение – у Зенона, пространство и время – у Эйнштейна) имеет более сложный характер, чем это фиксируют обыденные о ней представления.
Методологически наука и есть осознанный уход от обыденных представлений, осознанный скепсис в отношении «очевидного», когда оно не принимается на веру и не объявляется «истиной наблюдения», но подвигает к строительству своей теоретической модели. Последняя может открыть весьма неожиданные вещи, как это и произошло с апориями Зенона (теоретической моделью движения) или теорией относительности Эйнштейна (теоретической моделью пространства и времени). Функция подобных теоретических моделей – эвристическая, состоящая в возможности достичь новой истины о предмете. Сила науки – именно в построении теоретических моделей, которые в смысле своей эвристики могут рассматриваться как критерии истины. Заметим, что А. Эйнштейн в своей теории относительности в точном смысле слова доказал относительность пространства и времени, между тем как эта истина не только не доказывается, но откровенно опровергается позитивистским критерием «предложений наблюдения». Значит, возможно утверждать, что позитивистские философы науки не вполне усмотрели в ней главное – то, что она в своих теоретических моделях показывает путь к истине, т. е. в них содержится искомое теми же стоиками «согласие мышления с тем, что мыслится»[434].
Стоики не знали науки в том виде, в каком знали ее позитивисты. Однако поняв, что «объективная реальность» существует для нас только как «образ», притом на уровне нашего отношения к нему, они тем самым и подвели философию к порогу, с которого для теоретического мышления открылась новая перспектива – теоретического моделирования как поиска и одновременно доказательства истины. Иными словами, стоики открыли перспективу научной методологии, реализованную в частности Зеноном-элеатом, который создал теоретическую модель движения, не имевшую ничего общего с философскими фантазиями вроде рассуждений об основных четырех элементах бытия и т. п. Стоики выдвинули важное положение, согласно которому окружающая человека действительность дана ему не сама по себе, но только в его восприятии, формирующем ее образ. Значит, именно с этим образом, а не с самой действительностью, требуется мышлению установить согласие, т. е. прийти к истине, для чего и необходимо выработать к образу отношение, оценку, определить образ в процессе его осмысления – теоретического моделирования. Такое теоретическое моделирование и будет определением-доказательством истины.
Обратим внимание на принципиальный момент стоической теории познания. Стоики не игнорировали объективную реальность, существующую вне нас и без нас. Они просто констатировали, что какой бы ни была объективная реальность сама по себе, для нас она существует только в нашем отношении к ней, и нам в принципе не дано посмотреть на нее вне этого отношения. Значит, «наше отношение» является базовым, на уровне человеческой природы, фактором ориентации человека в мире, в том числе в сфере познания. Выдающееся достижение стоиков в том и состоит, что они вообще «нащупали» этот ускользающий от обыденного сознания «фактор отношения» в раздвоении объективной реальности на «реальность для себя» и «реальность для нас». По сути стоики утверждали, что «реальность для нас» только начинается в своем чувственном образе, и эта начальная «картинка» логически уже минимально определена (нашим отношением) в сравнении с абсолютно неопределенной и темной, неистинной «реальностью для себя». Таким образом, этим нашим начальным, чувственным контактом с «реальностью для себя» задается сама логика познавательного движения от неопределенности, незнания (и в этом смысле, когнитивном, а не онтологическом, – неистинности) к определенности, знанию, истине; и такая логика задается неустранимым для человека «фактором отношения».
Остановимся на этом ключевом моменте стоической теории познания. Введя «фактор отношения», стоики тем самым изъяли из философствования обыденное сознание, которое принимает «по умолчанию» тезис о совпадении «реальности для себя» с «реальностью для нас». Отказ же от обыденного сознания в деле приобретения достоверного, истинного знания и есть ментальная революция, связанная с переходом к научному мышлению, которое не только не вбирает в себя обыденное сознание, но освобождается, «очищается» от него по мере своего движения от незнания к знанию – движения, часто занимающего большие исторические периоды и нередко оказывающегося движением от заблуждения к истине. Например, в развитии химической науки это в частности – исторически длинный путь от ошибочной теории флогистона до принятой научным сообществом в качестве истины кислородной теории горения А. Лавуазье; или, в развитии физической науки, это такой же путь уточнения истины от механистического мира «обыденных» скоростей ньютона до антимеханистического мира сверхскоростей Эйнштейна. Оба примера отчетливо демонстрируют, что истина в науке рождается и корректируется по мере оспаривания теоретическим мышлением представлений обыденного сознания. Ясно, что теория флогистона и механика ньютона были более близки обыденному сознанию, чем теории Лавуазье и Эйнштейна.
Поэтому, в отношении методологии теоретического мышления стоики определенно выступили ранними методологами науки – коль скоро они нанесли удар по обыденному сознанию, сделав предметом теоретических рефлексий «реальность для нас». Методологическая инновация стоиков заключается именно в том, что они оставили «за скобками» познания «реальность для себя» как бытие, которое существует независимо от нас, а взяли в эти «скобки» то из «реальности для себя», что входит в наше сознание; и эта «реальность для нас», будучи сама исходным продуктом нашего отношения, подлежит превращению в конечный продукт человеческой рефлексии – теоретическую истину. Тем самым стоики и создали «скобки» науки, поскольку уже у них содержится свойственное науке понимание истины – как согласия мышления не с «реальностью для себя», но с мыслимой предметностью, когда такое согласие достигается в ходе определения-познания того, что мыслится. Притом, что в науке понятие «согласие» относится не к индивидуальному мышлению, а к консенсусу внутри научного сообщества. Научное сообщество соглашается или не соглашается с тем, что вынесенный на его суд данный результат теоретического мышления может считаться истиной.
Истина для стоиков, как и в науке, – не то, что в готовом виде существует помимо познания, но то, что рождается, определяется в процессе познания; и для стоиков, и для науки то, что существует помимо познания, – не истина, а «реальность для себя», просто некая объективность, не несущая в себе характеристик истины/заблуждения. С точки зрения науки эти характеристики приходят уже к «реальности для нас» – вместе с субъектом познания, который, действительно, может заблуждаться и именно поэтому должен доказывать истину. Тем самым истина в науке является заведомо, в принципе проблемой, которая немедленно ставится самим актом познания и решается в усилиях субъекта познания избежать заблуждения. Эту природу научной истины хорошо понимал К. Поппер, выдвинувший идею, согласно которой в науке истинные теории – не те, которые можно эмпирически подтвердить, но те, которые выдерживают самый строгий тест на свое опровержение; т. е. в науке само понятие «истина» достаточно условное – главное, чтобы научное мышление было максимально застраховано от заблуждения. С позиции науки познание – это, прежде всего, огромный риск заблуждения, который снижается благодаря усилиям теоретического мышления доказывать те или иные свои положения.
В методологии доказательства – суть науки, и исторические корни этой методологии находятся, помимо прочего, в теории познания стоиков. Речь идет именно об исторических корнях, поскольку строго в отношении пункта