процедуру. Стоики дали понять, что истина не главный вопрос в познании, а главный вопрос – процедура перехода мышления с эмпирического уровня на теоретический уровень. Такова – подсказанная стоиками – приоритетная мотивация в науке: понимание и объяснение эмпирической реальности путем создания ее теоретических моделей. Это мотивация к решению творческих задач; и когда задачи решены, начинается уже совершенно другая их история – социальная, в которой решения проверяются временем, корректируются, нередко отбрасываются, в том числе, приходит осознание их социальных последствий. В частности, что касается осознания социальных последствий решения научных (технологических) задач, ясно, что, например, разработчики оружия массового поражения, той же водородной бомбы, – не какие-то монстры, сознательно стремящиеся найти способ эффективного уничтожения миллионов людей. Они – ученые, погруженные в решение чисто творческих задач и профессионально не задумывающиеся о том, что будет «после».
Так мотивационно устроена наука, выталкивающая за свои «скобки» все «прикладные» вопросы, например – истины, связанные с социальными последствиями, – все то, что не относится к процедуре творчества теоретического мышления. Это открыли в своей теории познания стоики, и это подтвердил Т. Кун, разъединивший в научном развитии контекст «парадигмы», когда ничто не «возмущает» процедуру творчества теоретического мышления, и контекст смены «парадигм», когда происходит смена процедур. Повторю: стоики, в сущности, открыли сосредоточенность познания на процедуре (а не на истине), Т. Кун подтвердил это базовое в познании значение процедуры, но уточнил, что процедура со временем меняется, причем во внешнем для себя (для науки как процедуры) контексте «готовых» истин.
Собственно, открытая стоиками эмпирически-теоретическая структура мышления – это открытие ими логической структуры мышления, которое, по Т. Куну, оказалось еще структурировано и исторически. Если сосредоточиться на логической структуре мышления, то можно попытаться ответить на вопрос, который сами стоики не ставили, – что такое эмпирический и теоретический уровни мышления. Напрашивается следующий ответ. Наше мышление действительно устроено в «два этажа». На «нижнем этаже» мы не поднимаемся над наблюдаемыми явлениями, стремясь выявить в их «хаосе» тоже наблюдаемые сохраняющиеся (воспроизводимые) связи. Однако в процедуре мышления заложен наш обязательный переход на «второй этаж», поскольку мышление экспансивно, и оно стремится не только зафиксировать наблюдаемые воспроизводимые связи, но и понять и объяснить их.
Проиллюстрировать работу мышления на обоих уровнях можно на примере установления физического закона, согласно которому «тела при нагревании расширяются» или физического закона Бойля для идеальных газов. Первый и второй законы получены на «нижнем» уровне работы мышления, поскольку оно устанавливает непосредственную функциональную связь между наблюдаемыми переменными, в одном случае между переменной нагревания и переменной расширения, а в другом – между переменной давления и переменной объема. Однако на этом уровне – назовем его эмпирическим – нет ответа на вопрос, почему тела при нагревании расширяются или почему давление определенной порции газа при постоянной температуре обратно пропорционально его объему, т. е. Нет ответа на вопрос, почему обнаруженная функциональная зависимость имеет место. Может ли мышление остановиться и не задаваться таким вопросом? Может в обыденной жизни у нелюбознательных людей, но в науке и в принципе – нет. Принцип экспансии мышления прост: высказывая некий тезис «А», невозможно не перейти далее к тезису «В»; и потому процедура мышления уводит его работу на уровень – назовем его теоретическим, – где и строятся объяснительные модели и где оно устанавливает ненаблюдаемые связи, можно сказать, «догадываясь» о них, выдвигая соответствующие гипотезы.
Разумеется, ничего этого у стоиков не найти, но у них есть база для такой детализации логической структуры мышления – в виде процедуры достижения мышлением «согласия с самим собой», демонстрированной ими публично даже на языке жестов (см. раздел 3.2. данного исследования). Нельзя не увидеть у стоиков в общих чертах и структурирование процедуры достижения истины на два уровня работы мышления. Действительно, в стоической «пантомимической» демонстрации, насчитывающей четыре разных жеста, особо выделяются два, характеризующие начало и завершение «охвата» эмпирического материала мышлением, т. е. Начало и завершение собственно познавательной работы мышления. Начало – когда пальцы руки немного сжимались, что символизировало уровень начального, поверхностного знания. Завершение – когда пальцы крепко сжимались в кулак как символ глубокого, завершенного знания. Если стоики употребляли для демонстрации «рабочей» части познавательного процесса два разных жеста, значит, они рассматривали процесс не линейным, но «скачкообразным», ступенчатым, двухуровневым; и остается только признать в этих двух уровнях то, что в XX веке философы науки стали называть эмпирическим и теоретическим уровнями научного мышления.
Стоики в своей теории познания «спроектировали» феномен науки в виде намеченной в общих чертах логической структуры познавательного процесса. Стоическая теория познания «угадала» логическую структуру науки как (1) приоритетную заботу о процедуре, а не об истине и (2) логику эмпирического и теоретического уровней познания. В первой половине XX в. позитивистская философия науки, в основном, занималась пунктом (2) стоической теории познания именно в чисто логическом ключе, как это было у стоиков. Притом, что в отличие от последних, просто не рассматривавших логику познания в контексте времени, позитивисты сознательно отвергли этот контекст и в противоречие стоикам пришли к «плоской» схеме познания, в которой не было теоретического уровня – собственно научного творчества, открытия нового, – а был один только «скучный», чисто «бухгалтерский» эмпирический уровень. Характерно, что наиболее «бухгалтерская» школа позитивистской философии науки – логического позитивизма – признавала единственно «законным» занятием методолога науки выяснение эмпирического содержания теоретических терминов, а проблему научного открытия вообще исключала из проблематики методологии науки.
Постпозитивистская, а в ряде случаев, – и антипозитивистская – переориентация западной философии науки, начавшаяся с середины 50-х гг. XX в., явилась определенным возвратом к стоической теории познания – именно постольку, поскольку первые представители этой философии науки добавили к прозрению стоиков об эмпирико-теоретической дихотомии познания историческое измерение этой дихотомии. Более того, постпозитивистские философы науки взяли на себя смелость утверждать не просто о единстве логического и исторического в научном познании, но об определяющей роли исторического в этом единстве. Заметим, такая «смелость» не только не противоречила стоической теории познания, но была ее развитием, которое не могло состояться во времена стоиков по причине отсутствия в античном мире исторического сознания как такового. В частности, немецкий философ К. Хюбнер посвятил специальное исследование доказательству того положения, что «истоки современного научного мышления восходят именно к неисторическому сознанию древних греков, получившему выражение в древнегреческих мифах не в качестве «ложного сознания», но в качестве донаучной парадигмы объяснения мира, из которой и в развитие которой и выросла наука»[440].
Если у древних греков было «мифологическое» сознание, то какое оно, согласно К. Хюбнеру, формировало миропонимание? «Древнему греку, – говорит он, – был чужд дуализм материи и духа. Античный человек все воспринимал в единстве, целостности»[441]. Заметим: если это так, то сознание античного человека не было способно отделять субъект от объекта, т. е. человек не отчуждал себя от всего «другого» по отношению к себе. Например, не отчуждал себя от такого «другого», как боги; и действительно, обращает внимание К. Хюбнер, античный человек не отделял богов от своей повседневной жизни, можно сказать, становился ими (или они воплощались в нем), когда оказывался в «секторе», который персонифицировал тот или иной бог. Например, Гелиос персонифицировал все, что связано с солнцем, Аполлон – с проницательностью и музыкальностью, Афина олицетворяла разум, Афродита – любовь и т. д. Причем все эти персонификации, которые сами по себе были материально-духовным (субъектно-объектным) единством, воспринимались античным человеком как его личная жизнь, создавая материально-духовное (субъектно-объектное) единство уже с участием человека.
К. Хюбнер подчеркивает, что «…влияние богов на события жизни античного человека не было воздействием одной субстанции на другую субстанцию, но осуществлялось как непосредственное наполнение событий божественной субстанцией. В мифологическом сознании человек практически утрачивает свое «Я». Воплощенное в человеке единство материального и идеального оказывается божественным «лицом», человек и бог становятся неразличимыми, бог полностью принимает образ человека: Зевс превращается в Амфитриона, Афина – в Ментора, Арес – в Акамаса и т. д.»[442].
Для античного человека с исчезновением «Я» исчезало и различие между внутренним и внешним. «наполняющая человека божественная субстанция делается достоянием не только его самого, но и окружающих. Она не только вливается, но и истекает из него. Если, например, он приобщается к kydos – к тому, что можно было бы весьма неточно перевести как «слава», то kydos проникает в целый город, наполняет его дома и улицы, согревая и возвышая сердца родных, друзей и сограждан героя. Kydos распространяется и на имущество героя, его вооружение, которое становится не просто «славным», но воспринимает часть сути героя – божественной сути. Вот почему кража оружия воспринималась мифологическим сознанием как катастрофа – ведь пострадавший утрачивал при этом частицу своего «Я»