Снятие для древнегреческой ментальности границы между «Я» и «не-Я» фиксирует также термин philos, который обозначает у Гомера и друга, и дом, и имущество, и родину. Однако помимо красноречивых в этом смысле понятий kydos и philos наиболее сильным понятием данного ряда было у древних греков все же понятие Arche, представляющее события-матрицы, которые, однажды случившись с непосредственным участием в них богов, всякий раз возвращаются в своем «матричном» виде, когда люди делают то же, что делали в этих событиях-матрицах боги; т. е. люди вместе с богами не в переносном, а прямом смысле становятся участниками именно тех – первозданных – Arche. Это – своеобразная древнегреческая «машина времени», которая уничтожала время – границу между тем, что «было» и тем, что «есть». Механизм этой «машины» действовал следующим образом. В событиях-матрицах Афина однажды показала людям, как выращивать оливковые деревья, она научила Пандросу выделывать шерсть, Эрихтона – приручать лошадей. В Афинах у Акрополя есть поле, на котором по преданию был взращен и собран первый урожай. Все эти божественные события повторяются всякий раз там и тогда, где и когда люди занимаются подобным. При этом Arche охватывает не только все человеческие ритуалы и виды деятельности, но и все явления природы, выступая, таким образом, действительно непривычным для нас представлением о времени. Так, по Гесиоду, земля когда-то породила воду, и это Arche-событие древний грек переживал всякий раз, когда видел водопад, реку, море. Неизменно воспроизводится Arche рождения дня из ночи: это всегда та самая священная ночь, каждое утро порождающая тот самый священный день. Чередование времен года восходит к событию похищения Персефоны, которая с тех пор постоянно проводит полгода в царстве Аида, а вторые полгода – на земле; и во всяком новом весеннем цветении проявляется одно и то же Arche – в мифологическом сознании это всегда «та самая» весна. «Люди видели, как земля пробуждалась от своего смертного сна, как она, возродившись заново, к их радости начинала плодоносить. Они становились современниками «того» великого события, и это было тем «остановившимся временем», которое и раскрывает смысл понятия Arche»[444].
Таким образом, античный человек жил вне времени и истории. Наиболее отчетливо это видно по античным «празднествам» – zatheoschronos, – когда Arche становилось культовым явлением, неким «спектаклем». Однако zatheoschronos не были «спектаклями» в нашем понимании слова. Как об этом говорит Э. Кассирер, «…актер в мифологической драме не играл бога, а был им, становился богом. Культовая мистерия – не просто подражание»[445]. Интересно, что Л. Леви-Стросс обнаруживает «…древнегреческую ментальность и в сегодняшних религиозных обрядах австралийских аборигенов, у которых обряд поминовения осуществляется не как воспоминание, а как непосредственное переживание прошлого, таким образом, становящегося настоящим»[446].
Можно ли как-то сопоставить античную – мифологическую – картину мира с научной? По К. Хюбнеру такое сопоставление вполне возможно. Так, в принципе сопоставимо центральное понятие античного сознания – Arche – с одним из основных понятий научного мышления – понятием закона. Подобно закону, Arche есть общее. Однако в отличие от закона, не имеющего отдельного единичного существования, Arche существует как отдельное единичное событие. Античное сознание – «слитное», оно не отделяет общее от единичного, субъект от объекта, «Я» от «не-Я», прошлое от настоящего. При этом заметим, что и научное мышление не только «аналитическое», разъединяющее мир на «переменные», оно также «синтетическое», собирающее «переменные» в целостность отношения, функции, понятия. Поэтому не исключена возможность сопоставления Arche с научным законом через древнегреческое понятие nomos, произведенное от nemein – «поделить», «выделить». Например, есть Arche, изображающее раздел мира между сыновьями Кроноса – Зевсом, Посейдоном и Аидом. Зевс получил в «надел» небо и землю, Посейдон – море, Аид – подземный мир; и к древнегреческому же понятию nomos этимологически восходит понятие «научный закон».
В принципе, можно рассматривать Arche как категорию «научного закона» античного времени – именно с учетом того, что у античного человека миропонимание, в том числе представление о времени и человеке, было не таким, как ныне. Действительно, в отличие от мышления в координатах Arche, научное мышление различает, во-первых, общее (собственно закон), во-вторых, подчиняющееся этому общему частное и, в-третьих, время, в которое укладываются по своей очередности закономерные единичные события. То обстоятельство, что между событиями и временем может существовать функциональная зависимость, т. е. закономерное отношение, не меняет дела, поскольку и тогда обе переменные остаются категориально разными. Таким образом, «связанное с законом представление о времени есть представление о некоем абстрактном пространстве протекания событий. Напротив, в Arche время обретает конкретный образ – самого события»[447].
Столь же отличается мышление в координатах Arche от научного мышления в отношении понимания человека. В Arche человек умирает как личность для того, чтобы в его физической оболочке возродился бог, являющийся не только сущностью и причиной какой-то области бытия, но и конкретным лицом – единством телесного и духовного, – в котором исчезает граница между материальным и идеальным, внутренним и внешним. Когда же человек вписан в научную картину мира, он обретает свободу воли, вместе с которой в мир вступает различие между внутренним и внешним, материальным и идеальным – именно благодаря утверждению своего «Я» человек противопоставляет себя всему «не-Я». Отсюда – противопоставление субъекта объекту и все «эманации» такого противопоставления.
Поневоле возникает вопрос, чем же научное мышление «лучше» мифологического? Чем противопоставление субъекта объекту «достовернее» субъектно-объектного единства? Разве можно аналитическую, разъединительную функцию мышления противопоставлять его синтетической, объединительной функции? Разумнее предположить, что в античном мышлении попросту были слиты обе эти его функции, что на самом деле и является принципом человеческого мышления и что ярко проявляется в художественном мышлении, творящем образы – вневременные «сплавы» общего и единичного, субъективного и объективного, внутреннего и внешнего, «Я» и «не-Я». То, что стоики в своей теории познания подвергли подобные образы «охвату» мышлением с тем, чтобы прийти от образов к истинам, и было внятным шагом к новой ментальности – «аналитической», научной, разъединительной. Эта новая, уже не мифологическая, ментальность отделяла «истину» как общее-закон от «образа» как единичного события; и тогда, действительно, Arche-образ и закон-истина одинаково «истинны», но в своих системах мышления, которые, как у А. Эйнштейна «инерционные системы», равноправны. Иначе говоря: «переселившись» в координаты Arche, мы попадаем в лишенное времени пространство образов, в которых сплавлены все мыслимые дихотомии – общего/единичного и т. д.; «переселившись» же в координаты закона, оказываемся в историческом времени, в котором «текут» единичные события отдельно от их абстрактного, вневременного общего – их истины.
Ясно, что нельзя, находясь в координатах закона, опровергать координаты Arche и наоборот. Но это и означает, что категория истины/заблуждения одинаково условна, относительна и в мифологии, и в науке: «мы не имеем права оценивать ту или иную онтологию – научную, мифологическую – в терминах истины и заблуждения и должны, наконец, понять, что истина/заблуждение в науке есть порождение наших априорных предположений научной онтологии»[448].
Получается, что научный способ объяснения действительности – это не способ добывания истины, а всего лишь специфический принцип априорной организации опыта. Миф – такая же организующая опыт, безразличная к истине и заблуждению априорная концептуальная рамка, по Канту, – алфавит, помогавший древнему греку читать по складам книгу опыта подобно тому, как современный человек осваивает эту книгу с помощью понятий закона, времени, пространства, причины, следствия и т. д. «не существует теоретической возможности выбора между мифом и наукой, поскольку познаваемая действительность всегда есть уже истолкованная действительность – мифологически или научно»[449].
Поэтому удивительно не то, что античное сознание было на протяжении веков неисторическим сознанием, но то, что возникла другая ориентация сознания – научное мышление. Это удивительно, поскольку обе ориентации, как мы только что выяснили, возможно рассматривать как равноправные, и неисторическое сознание не могло само собой, по своей внутренней логике «перерасти» в сознание, находящееся в историческом времени. Однако смена ориентаций произошла, и возможно указать одну из основных причин этого события (см. раздел 3.2. данного исследования) – случайную во многом причину смены в Древней Греции демократического социального порядка на имперский порядок, который заставил людей «раскрыть глаза» на несовпадение идеала, образа с эмпирической реальностью. Отсюда и берет свое начало «аналитический», разъединительный уклон мышления, приведший к дихотомиям образа/понятия, временного/вечного, единичного/общего, субъекта/объекта, внутреннего/внешнего, «Я»/«не-Я»; и именно эллинистические философы были теми мыслителями, которые, находясь еще в античных координатах сознания, открыли путь в новые координаты.