Таким образом, в концепции науки П. Фейерабенда достойно внимания то, что он обосновывает зарождение науки как мировоззрения, исторической традиции еще в античные времена. При этом дается убедительная картина античной предыстории и истории научной традиции в качестве характерного для человека погружения в процедуру, в процесс, результаты которого являются неким его «автоматическим следствием». Во многом, как у стоиков: истина – автоматическое следствие процедуры мышления. Действительно, по П. Фейерабенду, античные пионеры научной традиции реализовывали себя в теоретическом конструировании действительности, а сами результаты конструирования оказывались «малоинтересными» даже в прямом смысле «выхолощенной» в них жизни, которая «утрачивала многообразную окраску, становилась одинаковой, бесцветной». Достаточно привести по смыслу почти стоическую формулу познания, которую, конечно, не думая ни о каких стоиках, высказал нобелевский лауреат по физике Э. Ферми. Когда его спросили, как он пришел к своим выдающимся достижениям в науке, он ответил: «нужно получать экспериментальные данные, накапливать экспериментальные данные, сортировать экспериментальные данные – пока вдруг не возникнет некая упорядоченность, и надо будет только собрать результаты»[452].
В этом «автоматизме результатов», переносящем мотивацию научной работы с исследовательских результатов на исследовательскую процедуру, – как бы слабость научной традиции, возможность подмены в ней мотивации (по П. Фейерабенду); но в том же – бескорыстной погруженности исследователя в процедуру – и величие науки, когда высокое качество результата «автоматически» определяется добросовестным выполнением исследования (по Э. Ферми), добавим, с поправкой на ум и талант исследователя. Возможно, в заочном споре П. Фейерабенда с Э. Ферми неправ П. Фейерабенд, считающий большим минусом научной традиции то, что она в своих теоретических моделях «унифицирует, обесцвечивает жизнь». Насколько в этом «большом минусе» на самом деле заложен мощный эвристический потенциал науки – убедительно демонстрирует в частности американский ученый М. Кипперман. Он показывает, что великие научные открытия делаются тогда, когда мышление бывает способно объединить явления, представляющиеся обыденному сознанию совершенно разными, не связанными друг с другом, т. е. способно увидеть за качественным многообразием действительности ее простые и одинаковые (универсальные) «кирпичики». Это, по П. Фейерабенду, «унификация, обесцвечивание жизни». Однако, по М. Кипперману, подобное «упрощение» и позволило ньютону установить закон всемирного тяготения и, вообще, создать свою знаменитую механику, чего не произошло бы, не сведи он качественное разнообразие явлений к их количественному однообразию в виде «масс» и «скоростей». Именно такая «унификация» и дала ньютону возможность отождествить между собой, казалось бы, совершенно разнородные явления свободного падения и взаимодействие Земли и Луны и, тем самым, прийти к закону гравитации[453].
Однако необходимо уточнить, что П. Фейерабенд критикует научную традицию не столько за то, что она развивает «унифицированную» (в теоретических моделях) картину мира, сколько за ее реальные или воображаемые социальные минусы, которые несет в себе любая историческая традиция. Действительно, доминирующей мотивацией любой традиции является не достижение каких-либо «плодов», а своего рода «ненаправленное» самосохранение, поскольку традиция обязательно эволюционирует, и это усиливает ее стремление к самосохранению, т. е. логика существования традиции такова, что она в своей социальной эволюции может выбрать два способа самосохранения. Один из них – самоизоляция от общества в виде института «посвященных», исполняющих определенные ритуалы, пользующихся кодовым языком и смотрящих на остальных как на «непосвященных». Другой способ – реформирование себя по вызовам своей социальной эволюции.
Нетрудно понять, что для самосохранения любой традиции, в том числе научной, непродуктивен способ самоизоляции и продуктивен способ реформирования себя. Просто П. Фейерабенд считает, что научная традиция, заданная еще античными философами, пошла с нового времени, когда стала институтом, по пути самоизоляции. Этим и объясняется весь адресованный науке обличительный и «разоблачительный» пафос П. Фейерабенда, за который он и был прозван коллегами-философами науки «эпистемологическим анархистом». В данном случае ярлык «анархиста» едва ли даже и справедлив; он выступает за реформацию – именно демократизацию – института науки. По его мнению, последний в современном виде представляет собой закрытое сообщество «посвященных», которое: (а) развивает не столько объективно научную, сколько идеологическую, ценностную картину мира; (б) не допускает никакой внутренней демократии, плюрализма подходов и теорий, если есть один «авторитетный» подход и одна «авторитетная» теория; (в) является, следовательно, сообществом, в котором сильны «авторитетные» амбиции, разрушающие честную научную работу.
Вышеуказанные тезисы (а), (б) и (в) сам П. Фейерабенд раскрывает следующим образом. Когда, говорит он, нам указывают в том или ином эпизоде эмпирической истории науки на якобы «неопровержимые» факты и «объективные» аргументы, оказывается, что все это построено на идеологических постулатах. Математические и экспериментальные шаги Галилея к установлению закона свободного падения тел представляются, на первый взгляд, абсолютно объективными, ведомыми не чем иным, как только «нейтральной» реальностью. Между тем закон этот – неотъемлемая часть идеологии, сформулированной самим же Галилеем в тезисе, что книга природы написана математическим языком. Значит, данный «объективный» закон несет в себе лишь выбранный образ реальности – математический; а как быть с той реальностью, которая либо вообще не поддается математизации, либо поддается лишь отчасти – например, с биологическими, психологическими, социальными, историческими, художественными явлениями? не пускать в науку?
Эта ныне господствующая идеологическая – «физико-математическая» – модель научного познания и вынуждает общественные и гуманитарные науки доказывать свое «посвящение» физико-математической идеологии вместо того, чтобы разрушить существующий идеологический стереотип и осознать истину о неустранимо «слепом» или «полуслепом» человеческом познании, что и исключает в науке любые формы авторитаризма, будь то авторитаризм идей или личностей. Однако действующий в науке идеологический стереотип непререкаем, и она остается насквозь авторитарным институтом «посвящения» физико-математическому идолу, который, например, вынуждает психологов предпочитать тесты живому, неформальному контакту с личностью, у физиков-ядерщиков формирует убежденность, что их область заслуживает большей финансовой поддержки, чем общественные и гуманитарные науки вместе взятые, медикам-теоретикам внушает идею превосходства теоретической медицины над врачебной практикой и т. д. От ученых, находящихся в плену идеологии, не хотят отстать и политики, которые популяризируют идеологию устрашения в ущерб идее мирного сотрудничества наций. Политики «…формируют свои цели не в соответствии с подлинными устремлениями народов, а так, как они сами видят мир – с позиции специфических интересов групп, использующих свою систему ценностей и, конечно, свою политическую силу для дискредитации любой иной реальности, пусть даже та и совершенно очевидна»[454].
По сути, весь «анархизм» П. Фейерабенда – выступление против сложившегося в науке «имперского» порядка, когда плюрализм идей подавляется властью «авторитетных» идей и «авторитетов», стоящих на страже определенной идеологической модели познания. Этот даже не столько эпистемологический, сколько социальный протест прямо перекликается с социальным протестом эллинистических философов против современного им уже без всяких кавычек имперского порядка. Круг от эллинистических философов к П. Фейерабенду замыкается тем, что эллинистический социальный протест получил эпистемологическое выражение – в частности в стоической теории познания, где умаление значения истины перед значением процедуры подразумевает, что не может быть привилегированных «держателей истины», что истина принадлежит всем и никому. В этом – эпистемологический скепсис стоической, как и эллинистической в целом, философии; и в этом же – ее ключевая идея отрицания имперского социума в пользу социума на основе самоорганизации самостоятельно думающих личностей.
Точно такой же сплав эпистемологического скепсиса и призыва к демократизации эпистемологического и социального пространства науки представляет собой философия П. Фейерабенда, который не случайно находит именно у античных мыслителей не только начало научной традиции, но и должную ее модель. Пусть при этом он и апеллирует не к эллинистическим философам, а к Протагору. С точки зрения П. Фейерабенда, восходящая к Протагору идея общественного самоуправления и самоконтроля, общественной, а не кастовой, экспертизы все-таки «прорастает» в современном научном сообществе, где можно обнаружить тенденцию размывания модели «посвященных» экспертов. «Есть явные признаки, говорит он, – существования в науке «демократической партии», понимающей, что знание, по большому счету, вырабатывается всеми людьми, и ему нужны «воздух» и «широкая почва», и оно задыхается среди жрецов «единственно верной» идеологии. Современная небесная механика, теория катастроф, термодинамика открытых систем – вот примеры демократизации научного мышления, отказа его от построения столь же сложных, сколь и искусственных математических конструкций и приближения к опыту органичного сочетания «наивного» взгляда на вещи и нетривиальной истины о них. Вот фактический отход от познавательной идеологии XIX века, идеологии, у которой нет сегодня интеллектуальной, эвристической силы, но остается сила административная, политическая и финансовая»