Как видим, Эпикур призывает отсечь «правильной мыслью» такую иллюзию, или такое излишество, как «надежда бессмертия». Он утешает человека не красивой иллюзией бессмертия, а доводом «обнаженной» сути, которая состоит в том, что жизнь и смерть действительно находятся «в разных измерениях». Эпикур призывает смотреть в суть, какой бы «непритязательной» она ни казалась; и это, повторю, минимализм в отношении «аксессуаров» сути и максимализм в отношении контроля над ними со стороны трезвого разума. Имея в виду бессмысленность погони за «аксессуарами», лишь уводящими от сути, Эпикур, например, говорит что «простые яства, когда они утоляют голод, доставляют такое же удовольствие, как и изысканные блюда… Мы должны предпочитать быть несчастными с разумом, чем быть счастливыми с неразумением, ибо лучше правильно судить о наших поступках, чем быть благоприятствуемыми счастьем»[488].
Точно таков же и позитивистский минимализм, главный мотив которого – не уйти от сути в ее «аксессуары» и для этого придерживаться ориентира не вообще разума (теоретического мышления), как у стоиков и представителей постпозитивистской философии науки, но, как у эпикурейцев, «трезвого» разума, способного отделять суть от ее «аксессуаров». Как и эпикурейцы, позитивисты не доверяют теоретическому мышлению и полагаются на «трезвое» мышление, которое не отходит от неких «бесспорно достоверных» вещей, идентичных искомой сути именно этой своей «бесспорностью», поскольку суть – это истина. В этом – корни и одновременно слабость позитивистского минимализма – в его вере в объективную истину самого высокого порядка. Эту высокую истину-суть позитивисты пытаются фиксировать в ее доступных, в прямом смысле очевидных, проявлениях – истинах факта, «предложениях наблюдения», – что и превращает действительно глубокую идею минимализма в определенный примитивизм. Позитивистский минимализм оборачивается своего рода примитивизмом, поскольку в плане метода позитивисты стремятся свести сложное к простому, и этим они не «очищают» суть, но уничтожают сам ее уровень, само ее качество, подменяют ее тем, что сутью не является. У эпикурейцев не было подобной редукции – их идея минимализма осталась на высоком уровне философского мышления. Позитивистов же возможно подвел метод, который, например, в архитектуре установил примитивный «коробочный» стиль, в биологической, психологической науке подменил сложную мотивационную сферу примитивными бихевиористскими моделями, а в философии науки редуцировал теоретическое мышление к «предложениям наблюдения».
Парадокс заключается в том, что позитивизм как философию минимализма оправдывает эпикурейская философия. Эпикурейцы не «опустились» до метода, и в этом их достоинство, как и недостаток позитивистов в том, что они перевели вполне достойную идею минимализма в далеко небесспорный метод – редукции сложной реальности к простой реальности. Возможно утверждать, что К. Малевич продемонстрировал своим «Черным квадратом» запрет на подобную редукцию, подчеркнув принципиальную невозможность выразить «очищенную» суть в наглядных образах, немедленно ее подменяющих, и продемонстрировав таким образом, что позитивизм хорош только как идея – возвращения человека к сути-истине через контроль «удовольствий» со стороны «здравого разума», определяющий последним меру, которая не отвлекает человека от сути-истины.
Эпикурейская философия и позитивизм во многом косвенно объясняют друг друга. Эпикурейская философия объясняет философское значение позитивизма, а позитивизм как метод – простоту эпикурейской философии. Недаром еще Гегель заметил, что эпикурейское учение не «сдвинулось с места» со времен Эпикура, не обнаружило внутреннего импульса к развитию – все было сказано уже тогда[489]. Позитивистская философия науки – метод, и потому она в какой-то степени разоблачает сама себя, является собственным критиком. Что же вызвало к жизни столь не бесспорный метод? Вряд ли его появление преследовало цель саморазоблачения.
Несомненно, появление позитивизма в широком смысле, а не только в виде позитивистской философии науки, обязано феномену науки, основанной на эмпирическом доказательстве, эксперименте. Именно успехи такой науки, быстро поднявшей человеческую цивилизацию на беспрецедентный уровень технологий, общественного здравоохранения и продолжительности жизни, сформировали общественное сознание, скептическое в отношении «пустого умствования», в разряд которого была зачислена философия и, вообще, попало все то, что не давало наблюдаемого результата. К середине XIX века, когда промышленно-революционный эксперимент науки вылился в зримые социальные плоды, именно наука была объявлена большинством интеллектуалов искомой сутью-истиной, образцовой моделью человеческой деятельности и человеческой рациональности. Наука с ее требованием доказательного эксперимента сама выступала скептическим сознанием, нацеленным отметать все, что не могло быть проверено и перепроверено в эксперименте. Так, во всяком случае, представлялась наука позитивистам, и они перенесли с этого своего представления о науке скептическую идею проверок и перепроверок на многие сферы деятельности – искусство, литературу, архитектуру и т. д., – внедряя в обществе философию минимализма именно в смысле минимализма, обязанного научной рациональности, отбрасывающей все то, что не может быть проверено.
Понятно, что скептицизм и минимализм эпикурейцев, ничего не знавших о науке, основанной на доказательном эксперименте, питались иными источниками, чем скептицизм и минимализм позитивистов. Однако эпикурейская идея контроля над «удовольствиями жизни» со стороны здравого разума (а не теоретического мышления – как у стоиков) вполне напоминает позитивистскую идею контролирующей функции доказательного эксперимента. Таким образом, эпикурейцы своей идеей «здравого разума» во многом предсказали науку, основанную на доказательном эксперименте, а также – позитивизм в широком смысле – как философию минимализма, обязанную феномену науки, основанной на том же доказательном эксперименте. В данном случае важно не столько то, что позитивистское видение науки является во многом односторонним и потому не лишенным возражений, и что научная рациональность выстраивается не только доказательным экспериментом, но и сложным механизмом теоретического мышления, собственно и ставящим доказательный эксперимент в подчиненное к себе – «теоретически нагруженное» – положение; сколько то, что позитивисты увидели в науке (а эпикурейцы – в «здравом разуме») базу, или суть-истину существования человека как существа рационального, в принципе скептического, способного отделять «зерна от плевел». Именно в идее рационального скепсиса, нацеливающего на пусть минимальное, пошаговое, но надежное развитие, – философская заслуга эпикурейцев, а также позитивистов, которые одними из первых подошли к разработке идеи общества, основанного на науке.
Близость эпикурейской идеи рационального скепсиса с ударением на слове «рациональный» позитивистскому представлению о научной рациональности в отношении их социального смысла подтверждает К. Поппер. Так, по его словам, «рационалистическая позиция, или, как ее можно назвать, «позиция разумности», очень близка к позиции науки с ее уверенностью, что в поисках истины мы нуждаемся в сотрудничестве и что с помощью доказательств можно добиваться некоторого приближения к объективности»[490].
Мы видим, что К. Поппер характеризует научную рациональность не только «доказательностью», но еще и «сотрудничеством». Это важное дополнение означает, что рациональный скепсис, будь он эпикурейским или научным, достигает приближения к истине (к «объективности», в терминологии К. Поппера) усилиями не одного человека, а многих, поправляющих друг друга. У эпикурейцев не было этого уточнения, но сам их рациональный скепсис, отчетливо выраженный в наделении «здравого разума» контрольной (проверочной) функцией, предполагал «сотрудничество». Действительно, скепсис, если он рационален, а не догматичен, является также и сомнением по отношению к самому себе. Отсюда следует, что рациональный скептик, т. е. тот, кто верит в возможность достичь истины, хотя бы приблизительной, и при этом сомневается в том, что делает, будет искать поддержки у других рациональных скептиков, т. е. рационально-скептический «здравый разум» – это обязательно коллективный разум, чем реально и является наука, которая устанавливает свои истины не в неких разовых «решающих экспериментах», но в эстафете независимых проверок и перепроверок своих гипотез.
Впрочем, позитивисты, как и эпикурейцы, не рассматривали рационально-скептический разум/научное мышление в историческом измерении, и потому ни у тех, ни у других не встречается идея о коллективном рационально-скептическом разуме. Это обстоятельство тем более роднит эпикурейцев и позитивистов. Эпикурейцев в очень важном смысле роднит с позитивистами и, далее, модернистами конца XX – начала XXI вв. сама идея рационально-скептического интеллекта. В этой идее эпикурейцы предсказали общество, основанное на науке. Вдохновленные наукой позитивисты сформировали философию общества, основанного на науке. Модернисты же рубежа прошлого и нынешнего столетий зафиксировали реальное формирование общества, основанного на науке, введя в научный оборот одноименное понятие – «общество, основанное на науке»[491]
3.5. Пирронический скептицизм и постмодернистские идеи в философии науки
Эллинистический период дал не только рациональный скептицизм в лице стоиков, предсказавших науку как теоретическое мышление, и эпикурейцев, предсказавших ее как доказательный эксперимент, но и условно «догматический» скептицизм в лице представителей школы Пиррона – собственно скептиков (далее термин «догматический скептицизм» употребляется с кавычками для слова «догматический», объясняемыми нынешней оговоркой относительно того, что этот эпитет для последователей Пиррона является в данном случае условным и призван всего лишь терминологически отделить скептически ориентированные учения стоиков и эпикурейцев от пирронических идей). Если выйти за рамки во многом условных понятий «рациональный» и «догма