Античный скептицизм и философия науки: диалог сквозь два тысячелетия — страница 62 из 77

тический», то, несомненно, скептиков, стоиков и эпикурейцев можно рассматривать как идейно близких друг другу мыслителей, различия между которыми заключается в нюансах их скептически ориентированных учений.

Скептицизм стоиков заключался в отрицании ими «истины для всех» и призыве к «эмиграции» каждого думающего индивида в свое мышление для поиска своей истины, а критерием в этом поиске назначалось само мышление, «мудрое» по определению, т. е. стоический «мудрец» в принципе не мог быть «глупцом» – просто потому, что давал себе труд мыслить. Стоический «мудрец»-критерий в виде теоретического мышления превратился у эпикурейцев в скептический «здравый разум», определяющий «удовольствиям» меру, которая не уводит от сути-истины. Все, что сделали «догматические» скептики, – распространили скепсис на фигуру «мудреца» и у стоиков, и у эпикурейцев. Если «мудрец», будь он стоическим или эпикурейским, рассуждали пирронисты, призван одобрять «правильное», то у него те же ресурсы одобрения, что и у «глупца». Эти ресурсы не имеют отношения к содержанию мысли, поскольку нельзя одобрять какое-то мыслительное содержание другим мыслительным содержанием – все мыслительные содержания одинаково требуют одобрения. Это же, в свою очередь, означает, что стоический и эпикурейский «мудрецы» одобряют нечто бессодержательным мыслительным актом. Но в таком случае невозможно отличить «мудреца» от «глупца» – как невозможно отличить один бессодержательный мыслительный акт от другого бессодержательного мыслительного акта. Поэтому вывод последователей Пиррона заключался в том, что не существует «мудрого по определению» мышления, и значит, рушится механизм одобрения мышлением своего содержания, т. е. механизм рождения истины, которой нет вообще – нельзя ничего утверждать, а можно лишь говорить «мне представляется…», «мне кажется…», «я полагаю…» и т. п[492].

Стоики и эпикурейцы допускали в самом понятии «мудрец» хотя бы интерсубъективную суть-истину. Скептики-пирронисты исключили для человека даже и интерсубъективную область, поместив его в мир полной субъективности, в котором попросту не было сути-истины, но было столько субъективных миров и столько истин, сколько людей на земле. Тем самым, они поставили пусть и в утрированной форме, но реальную и актуальную проблему человеческого мира – проблему смысла и взаимопонимания. Возможно, у стоиков и эпикурейцев эта проблема есть в «подтексте», но они ее не ставили. Пирронисты же сформулировали проблему явно, и в этом заключается их философское достижение – не меньшее, чем достижение Д. Юма, обнаружившего, что невозможно доказать объективное, без человека, существование смысла, истины, времени, пространства, причинно-следственной связи. Однако также невозможно доказать и их субъективность – человеку не дано посмотреть на собственное сознание «со стороны». Чтобы строго оградить себя от заблуждений, ему остается одно – ничего не утверждать, но зато он может все опровергать без опасения оказаться неправым.

Именно философами единственно возможной истины – истины опровержения – и выступили «догматические» скептики. Цена такой философии – состояние полного безразличия, невозмутимости, неподвижности. Человек – целеполагающее существо, однако пирронист скажет, что все намечаемые цели есть некие утверждения, а утверждать ничего нельзя, и поэтому не нужно никуда стремиться, ничего желать, ничего бояться. Суть «догматического» скептицизма вполне выражается тезисом о том, что «не ошибается тот, кто ничего не делает». Последователи Пиррона видели, что человек не имеет надежного критерия истины, на которую хочет опереться и, значит, не имеет критерия истины вообще. Поэтому, считали они, ему лучше опереться на единственно надежное основание – собственное недоверие ко всему, чтобы не впасть в безысходное беспокойство от невозможности установить, находится он на пути истины или заблуждения.

«Рациональные» скептики – стоики, эпикурейцы, а также киники, – предостерегая человека от ложного пути, указывали ему истинный путь, на котором он мог обрести душевную невозмутимость в виде «подтверждающего» согласия с самим собой. Этот индивидуальный путь нахождения сути-истины состоял в уходе в теоретическое мышление (стоики), опоре на «здравый разум» (эпикурейцы), отчуждении от социальных связей (киники). «Догматические» же скептики предоставили человеку возможность исключительно «опровергающего» согласия с самим собой – пути, на котором не было никакой сути-истины, никакой опоры; пути, который вынуждал человека быть в каком-то смысле «сверхчеловеком» – быть выше любых эмоций, сохранять во всех ситуациях не натужную, но именно равнодушную и даже презрительную невозмутимость. С точки зрения «рациональных» скептиков в социальном мире нет объективной истины для всех, но есть объединительная интерсубъективная истина, заключенная в мышлении, которое помогает человеку освободиться от разного рода иллюзий и, тем самым, обрести согласие с самим собой. С точки зрения «догматических» скептиков в социальном мире нет ни объективной, ни интерсубъективной истины, мышление не может ничего утверждать, а может лишь все отрицать, в силу чего человек вполне одинок; причем он является сильным и выживающим, если он тверд в своем равнодушии, и – слабым, обреченным стать жертвой, если он недостаточно эгоистичен.

Существенное отличие «рационального» скептицизма от «догматического» скептицизма Пиррона заключается в том, что «рациональный» скептицизм стоиков, эпикурейцев и киников не проповедовал эгоизм, поскольку переселял человека из «неистинного» объективного мира в мир интерсубъективной истины, в то время как пирронический скептицизм был своеобразной проповедью эгоизма. На эту сторону «догматического» скептицизма обратил внимание в частности Л. Фейербах, который заметил, что «скептик не имеет интереса к объекту, потому что он интересуется только самим собой, а скептицизм выступает в человечестве только там, где человек сосредоточивается на самом себе и своих ближайших делах»[493].

Если у «рациональных» скептиков желанное состояние невозмутимости достигалось вследствие опоры на интерсубъективную суть-истину, то у «догматических» скептиков невозмутимость была опорой самой себе и единственной опорой человека в этом опровергающем самого себя мире. Вспомним, что согласно утверждению одного из наиболее видных последователей пирронизма, его позднего представителя Секста Эмпирика «…начало и причина скепсиса лежат в надежде на невозмутимость»[494].

По уже упоминавшимся (в предыдущей главе) свидетельствам, в частности Диогена Лаэртского, «догматические» скептики нередко сами выступали образцом проповедуемой ими эгоистической невозмутимости: о поведении Пиррона, а также его учеников и последователей есть свидетельства, которые напоминают своего рода анекдоты, – настолько эксцентричны в них образы философов. Например, когда однажды его ученик Анаксарх попал в болото, а Пиррону случилось оказаться рядом, он не обратил ни малейшего внимания на тонущего и прошел мимо. Его безразличие в этом случае резко осудили, сам же Анаксарх, которому все же удалось выбраться, восхищался атараксией учителя[495]. Рассматривая приведенные свидетельства Диогена Лаэртского можно во многом усомниться, например, в восхищении тонувшего Анаксарха Пирроном, даже не подумавшем спасти своего ученика, как и в будто бы неадекватном поведении Пиррона в этом эпизоде. По всей видимости, подобного рода факты могут объясняться тем, что «догматические» скептики уже в силу «сверхценности» своей идеи – тотального недоверия – вполне могли быть «странными» личностями. Однако едва ли важно, насколько правдивы свидетельства об их «странном» поведении. Гегель не без основания называл эти свидетельства «анекдотами о философии скептиков», призванными «сделать их философию смешной», и отмечал, что «в этих анекдотах общее скептическое учение противопоставляется какому-нибудь частному случаю, так что на примере кажущегося последовательным при подобных обстоятельствах поведения сама собой выступает бессмысленность этого учения… Подобного рода анекдоты должны быть отброшены; они должны быть признаны нелепыми…Такого рода рассказы выдумывались единственно лишь с той целью, чтобы высмеять скептическую философию, показывая, к каким крайним последствиям должен привести ее принцип»[496].

Продолжая гегелевскую мысль, можно отметить то, что философия этих «странных» людей не умерла вместе с ними. Значит, скептицизм школы Пиррона не был неким «казусом», годным лишь для представления в комических ситуациях, но содержал открытия, не менее существенные, чем сделали стоики и эпикурейцы. Достаточно сказать, что сами последователи Пиррона называли догматиками стоиков и эпикурейцев, поскольку те утверждали, что нашли истину, а себя – «ищущими» (истину)[497]. «Догматизм» пирронистов в том и состоял, что они не могли сказать, что истина есть, но и не могли сказать, что ее нет, поскольку отрицание истины было бы неким утверждением определенности, запретным для них. Потому они и выбрали такое утверждение неопределенности, как пребывание в вечном поиске – того, чего не дано найти. Это и был, преимущественно, догматизм поиска, а не отрицания.

Возможно утверждать, что скептики-пирронисты продвинули стоическую эпистемологию на том пути, на который стоики с их критерием «мудреца» – теоретического мышления, предполагавшем плюрализм истин мышления, едва только вышли, и который во второй половине XX в. привел к постпозитивистской философии науки, утвердившей принцип теоретического плюрализма и историчности (относительности, условности) научных истин. Согласно Сексту Эмпирику, общий способ рассуждения скептицизма заключается в том, что «…вследствие равносильности в противоположных вещах и речах мы приходим сначала к воздержанию от суждения, а потом к невозмутимости…Под противоположными же положениями мы подразумеваем отнюдь не всякое утверждение или отрицание, а только те, которые борются друг с другом… всякому положению можно противопоставить другое, равное ему; вследствие этого… мы приходим к необходимости отказаться от всякого рода догм»