Античный скептицизм и философия науки: диалог сквозь два тысячелетия — страница 64 из 77

развитие. «Догматические» же скептики нарисовали картину идеального поведения человека, погруженного в драму своей рациональности. По всей видимости, трудно поспорить с тем, что идеальным для человека поведением, полностью гарантирующим от ошибок, было бы невмешательство в происходящую вокруг него «суету», которая не является уделом мудрецов, стоящих над ней. Мудрец – своеобразный «сверхчеловек», который абсолютно спокоен и равнодушен, поскольку он чужд пустого беспокойства по поводу истины, в том числе моральной истины. Разумеется, пирронисты не говорили о «сверхчеловеке», но их идеал мудреца – равнодушного человека явно находится «по ту сторону добра и зла». Хотя они и запретили ему любое вмешательство в социальную «суету», но уже выпустили «джина», который у Ф. Ницше, например, стал воинствующим социальным преобразователем, презирающим любые традиции, в том числе традицию морали, и имеющим право, именно как «сверхчеловек», к новым установлениям, в том числе к установлению «новой морали». В данном случае следует отметить, что эти своеобразные «ницшеанские задатки» мудреца «догматических» скептиков, хотя и имеют определенное философское значение, тем не менее не влияют на суть их скептицизма. Как не слишком важны, по крупному счету, в этой философии и «тропы», призванные «оправдать» главную ее идею внушительным по количеству перечислением явлений, показывающих, что люди различным образом воспринимают одни и те же предметы в разное время, разных обстоятельствах и разных состояниях.

Философская значимость «догматического» скептицизма заключается не в «тропах» и не в «скрытом ницшеанстве», но в показе драмы человеческой рациональности. Пирронисты продемонстрировали в своей философии драму родового человека, который благодаря дарованной ему рефлексии приобрел, в отличие от всех прочих родов живого, великое беспокойство поиска истины, существующей лишь в его рефлексии. Драма человеческой рациональности именно в том, что истина – это сознание истины, ставящее вопрос, что такое мир; и пока у человека есть рефлексия, он будет задаваться таким вопросом без всякой надежды получить правильный ответ. Надежды нет, поскольку рефлексия гарантирует вопрос об истине и не запрещает искать ответ, но не дает никаких критериев правильности ответа. Поэтому ответов может быть много, но выбор между ними, строго говоря, невозможен. Именно эту идею и высказали пирронисты, рекомендовав в идеале воздерживаться от выбора. Однако человек ведет себя не идеально, а оптимально, находясь не в идеальных, а в предлагаемых условиях, и он вынужден, как рефлексивное существо, не только задаваться вопросом об истине и искать ответ, но и делать выбор. «Догматические» же скептики, призывая воздерживаться от выбора, тем самым предлагали человеку забыть о рефлексии, т. е., получается, перестать быть человеком. Однако, в этом случае, – превратиться не в животное, но именно в «сверхчеловека» – существо, способное волевым усилием «отключать» свою рефлексию.

Между тем даже и линия своеобразного «скрытого ницшеанства» в философии последователей Пиррона, совсем не главная для них, откликнулась в последующей философской мысли не только напрямую – у Ф. Ницше, – но и косвенно, например, у К. Поппера в его критике «сверхчеловеческих» амбиций интеллектуалов, которые в своей философии или науке предлагают проекты «крупномасштабной социальной инженерии». К. Поппер называет таких интеллектуалов «эстетами», относит к ним в частности Платона и К. Маркса и резко критикует их. Имеет смысл обратиться к этой критике, из которой видно, что критикуется определенная модель рациональности – «эстетская», или, лучше сказать, «ницшеанская» – в противопоставлении модернистской и постмодернистской моделям рациональности. Так, комментируя идею Платона о том, что править в обществе должны философы, К. Поппер говорит: «Мне кажется, что идея верховной власти правителя-философа служит ширмой стремлению к власти Платона… Каким памятником человеческому ничтожеству является идея правителя-философа! Какой контраст она составляет с простотой и человечностью Сократа, предостерегавшего политика против опасности ослепления собственной властью, совершенством и мудростью, и пытавшегося научить его самому важному, а именно тому, что все мы – хрупкие люди. Какое падение – от сократовского мира иронии, разума и честности к платоновскому царству вождей, магическими силами возвышаемых над обычными людьми, хотя и не настолько высоко, чтобы уберечь их от использования лжи или от постыдной сделки шамана – в обмен на власть над своими товарищами поведать им магческие рецепты приумножения скота»[499].

Эта позиция «мудреца», осознающего свою власть над толпой «глупцов», ведет его, продолжает К. Поппер, «к утопической инженерии – проектам переустройства общества в целом, претендующим на рациональное планирование всего общества. Хотя мы вовсе не располагаем эмпирическим знанием, необходимым для того, чтобы реализовать это честолюбивое намерение, так как не обладаем достаточным практическим опытом в планировании такого рода, а предвидение социальных фактов должно основываться именно на таком опыте. В настоящее время просто не существует социологического знания, необходимого для крупномасштабной инженерии… Размах утопической инженерии проистекает из убеждения, что надо дойти до самых корней социального зла, что недостаточно тех мер, которые не распространяются на всю порочную социальную систему. И Платон, и Маркс мечтают об апокалипсической революции, которая радикально преобразит весь мир. Я полагаю, что этот размах, этот крайний радикализм платоновского и марксова подхода связан с их эстетизмом, т. е. с желанием построить мир, который не просто немного лучше или рациональнее нашего, но который свободен от всех его безобразий. Их эстетизм вполне понятен. Однако этот эстетический энтузиазм имеет ценность только в том случае, если его сдерживает разум, чувство ответственности, гуманное стремление помочь тем, кто нуждается в помощи. В противном случае это – опасный энтузиазм, способный перерасти в форму невроза или истерии. Такой эстетизм наиболее отчетливо выражен у Платона. Платон был художником, и, как многие из хороших художников, он пытался мысленно увидеть модель, «божественный образец» своей работы и точно его «скопировать». То, что Платон называет диалектикой, – это по сути интеллектуальная интуиция мира чистой красоты. Для него обученные философы – это люди, которые «лицезрели правду относительно всего прекрасного, справедливого и доброго» и которые могут перенести ее с небес на землю. Однако для меня все это неприемлемо. Я не верю, что человеческие жизни можно использовать как средство удовлетворения потребности художника в самовыражении… Во всех делах мы можем обучаться только методом проб и ошибок, впадая в заблуждение и исправляясь. Те, кому этот метод не нравится, потому что он недостаточно радикален, должны будут «смыть» свое вновь созданное общество, чтобы начать писать заново на чистом холсте. Поскольку новое начало по тем же самым, что и прежде, причинам также не приведет к совершенству, они должны будут повторять этот процесс, не получая никаких результатов…Эстетизм и радикализм должны привести нас к отказу от разума и к замене его безрассудной надеждой на политические чудеса. Источником этой иррациональной установки является отравление мечтами о прекрасном мире. Можно искать небесный град в прошлом или в будущем, можно звать «назад к природе» или «вперед к миру любви и красоты», но это всегда – призыв к нашим эмоциям, а не к разуму. Даже лучшие намерения создать на земле рай могут превратить ее только в ад – в ад, который человек – и только он – может создать своим собратьям»[500].

Это длинное цитирование К. Поппера понадобилось здесь ради прояснения двух описываемых в цитате противоположных позиций. Одна позиция – Платона и К. Маркса, «лицезреющих правду относительно всего прекрасного, справедливого и доброго». Другая позиция – К. Поппера, защищающего идею, что «все мы – хрупкие люди» и что «во всех делах мы можем обучаться только методом проб и ошибок, впадая в заблуждение и исправляясь». Первая позиция – не что иное, как обольщение истиной, превращающее обольщенных в безудержных ревнителей открытого им «света истины», которые перестают слушать оппонентов, стремясь обратить их в свою «веру» и попросту уничтожая альтернативные точки зрения. Понятно, что эта позиция глубоко чужда духу пирронической философии. Таким образом, К. Поппер высвечивает важную сторону последней – именно то, что ее сторонникам глубоко чужд «эстетствующий» (ницшеанский) мудрец. Хотя, как уже отмечалось, в «рациональном равнодушии» мудреца скептиков-пирронистов и таится возможность его трансформации в ницшеанского мудреца, но только возможность, о которой, скорее всего, последователи Пиррона не думали; их «рационально равнодушный» мудрец был не более чем идеальной моделью поведения в реальных условиях тотальной неопределенности.

Позиция же К. Поппера – относительно «хрупких людей…» – вполне солидаризируется с духом философии «догматических» скептиков, и тем самым он наглядно показывает отклик пирронического скептицизма в постпозитивистской и даже (как уже говорилось) антипозитивистской философии науки, на пороге которой он и стоял. Выше неоднократно отмечалось: дух философии «догматического» скептицизма – в отрицании того, что людям дана истина. Это «отрицание» и является тем, что отличает скептицизм пирронистов от более мягкого, не отрицающего истину скептицизма стоиков и эпикурейцев; и только потому, что одна из разновидностей скептицизма есть скептицизм отрицания (истины), эту разновидность можно назвать «догматическим» скептицизмом. Примечательно, что К. Поппер в своей философии науки фактически «цитирует» догматических скептиков, поскольку его модель научного развития строится именно на «отрицающем» скептицизме. Напомню, что «отрицание» у последователей Пиррона было отрицанием любых утверждений определенности, в том числе и определенности отрицания, и лучше всего определил «отрицающий» скептицизм Секст Эмпирик, назвав скептический метод «воздержанием от согласия»