Именно «воздержание от согласия» К. Поппер и положил в основу своей модели научной рациональности. В поразительном соответствии с философией «догматических» скептиков он говорит, что научную истину невозможно удостоверить в силу того, что человек не обладает инструментом «решающего эксперимента», который бы вынес не подлежащий обжалованию вердикт относительно того, что данная теория представляет собой истину. Значит, сколько бы мы ни получали экспериментальных подтверждений теории, мы никогда не будем знать, достаточны ли они, чтобы назвать некую теорию истиной. Всегда будут сохраняться сомнения в ее достоверности, и это побуждает – в соответствии с методом пирронических скептиков – выдвигать альтернативные предложения, которые, подчеркну, не отрицают первоначальную теорию, но выдвинуты по мотиву воздержания от согласия, т. е. воздержания квалифицировать первоначальную теорию в качестве истины. Таким образом, К. Поппер, разумеется, не имея ввиду пирронистов, тем не менее проясняет их метод, давая понять, что это и есть научный метод. Действительно, последние, противопоставляя одному мнению альтернативное, не отрицали первоначальное, но просто демонстрировали его сомнительность, как и сомнительность любых мнений, в том числе и своего альтернативного мнения. Это была демонстрация необходимости «воздержания от согласия», воздержания, обращенного и на выдвигаемые альтернативы.
Далее возможно утверждать и дальнейшее сходство между методом «догматических» скептиков и методом К. Поп-пера (научным методом). Скептики выводят из ситуации невозможности сделать выбор между одинаково сомнительными мнениями то методическое же заключение, что ни одно мнение нельзя подтвердить, но любое мнение можно опровергнуть. Тонкость состоит в том, что у них единственной определенностью выступает не опровергающее мнение, но само действие опровержения, в котором они видят единственный островок достоверности в тотально сомнительном мире человеческой рациональности. Упор на опровержение против согласия – очень важный, именно методический, момент пирронического скептицизма, которого нет ни в скептицизме стоиков, ни в скептицизме эпикурейцев. Наклонность догматических скептиков к опровержению подчеркивает Гегель, отмечая, что Аркесилай, подобно Пиррону и Тимону, не утверждал никаких тезисов, но опровергал любые тезисы. Однако Гегель, по-видимому, не вполне оценил всю важность этой методики опровержения, поскольку, по его мнению, у Аркесилая, внедрившего в Академию дух скептицизма, который продержался там более двух сотен лет, фактически никто ничему не научился, кроме словесной ловкости и безразличия к истине[502].
Понятно, что Гегель не мог с одобрением отнестись к скептицизму этого рода, который никак не хотел «зацепиться» за истину, признать, что она дана человеку, ищущему и достигающему ее в реальной жизни; ему не нравилось, что тем самым «догматические» скептики закрывали путь к «содержанию», двигались по кругу «формы», объявляя любое содержание сомнительным, а достоверным – только опровержение как «форму». Гегель резонно ставил риторический вопрос о том, какое отношение к реальной жизни имеет такая философия. Однако критика им «догматических» скептиков за их словесную ловкость и безразличие к истине во многом повторяет критику Диогеном-киником Зенона-элеата за его «бессмысленное» сомнение в истинности движения, когда Диоген «наглядно» продемонстрировал, что движение есть; и, по иронии, Гегель встал в этом случае на сторону Зенона – правда, по формальному основанию: доводы элеата следовало опровергать доводами же, чего Диоген не сделал (см. раздел 3.2. данного исследования).
Между тем Гегель не обратил внимания на выдающееся достижение пирронистов, которое, как и результат, полученный Зеноном, состояло в том, что первые осознанно, как философы, а последний во многом невольно, можно сказать, как ученый (создавший теорию движения), поставили проблему истины, выяснив, что на уровне мышления она исчезает; как, например, в сопоставлении суждений «движение есть» и «движения нет», которые, опровергая друг друга, содержат основание согласия с обоими. Если так, то согласие ничего не решает, и от него как от бесполезного действия лучше воздержаться и сосредоточиться на ситуации опровержения альтернативными суждениями друг друга. Эта ситуация позволяет сделать вывод о том, что в отличие от акта согласия с суждением, не прибавляющего суждению достоверность, опровержение суждения – достоверность, поскольку нельзя сказать, что суждение «движения нет» не опровергает суждения «движение есть». Последователи Пиррона на этом остановились, ограничившись указанием на единственную для человека достоверность, состоящую в том, что любое суждение опровергаемо. К. Поппер пошел дальше, построив на этой достоверности опровержения свою модель научной рациональности, изложенную им в книге с красноречивым названием «Предположения и опровержения»[503].
Скептики-пирронисты запрещали любой выбор из альтернативных суждений, справедливо полагая, что это выбор истины, которую невозможно удостоверить. К. Поппер обошел этот тупик воздержания от выбора, отталкиваясь от достоверности опровержения – если нельзя выбрать истину, то можно выбрать ту альтернативу из наличных, которая выдержит самый строгий тест на собственное опровержение. Если, рассуждает он, мы всеми силами будем пытаться опровергнуть гипотезу, а она окажет сопротивление, то мы выберем эту гипотезу не в качестве подтвержденной, но в качестве не опровергнутой именно на момент попыток опровержения с сохранением ожидания ее опровержения в любое время. Как видим, К. Поппер выводит «догматический» скептицизм на «содержательный» путь через снятие табу на выбор, сохраняя при этом глубокий скепсис по отношению к самому понятию истины. По К. Попперу, выбранная гипотеза – не истина, но знание, которое на сегодняшний день менее уязвимо, чем наличное альтернативное знание, и которое «завтра» может стать уязвимым, и тогда будет сделан новый выбор с бесконечным повторением этого цикла. Важно заметить, что каждый новый выбор – прогресс, поскольку каждый такой цикл завершается решением новой проблемы.
Таким образом, К. Поппер предложил решение проблемы истины в духе философского учения Пиррона, т. е. исходя из того, что не существует достоверности подтверждения, но существует достоверность опровержения. Это было развитием метода пирронистов, которые, в свою очередь, развили эпистемологию стоиков в отношении скрытой в ней идеи безразличия к истине перед важностью процедуры мышления, что у «догматических» скептиков и выразилось в методе «регрессивного» умножения альтернатив с запретом на выбор между ними. Сами они формулировали этот запрет как «воздержание от согласия» и в этом пункте выступали прямыми оппонентами стоиков, поскольку те вообще говорили о «согласии мышления с самим собой» как «моменте истины». В изложении Секста Эмпирика претензии догматических скептиков к стоикам выглядят следующим образом: «Стоики сами говорят, что мыслимое нами представление есть средина между наукой и мнением, из которых последнее встречается лишь у глупцов, а наука лишь у мудрецов. Говорится, что мыслимое представление обще им обоим и является критерием истины. Однако мыслимое нами представление не является критерием, позволяющим различать между наукой и мнением, ибо оно встречается либо у мудрецов, либо у глупцов, но у первого оно является наукой, у второго – мнением. Если оно вне них ничего не представляет собой, то на его долю остается лишь пустое название»[504].
Между тем с нашей позиции – огромной исторической дистанции по отношению и к стоикам, и к скептикам-пирронистам – хорошо видно то, что, разумеется, не могли видеть последние, находившиеся вместе со стоиками в одном времени, а именно – у стоиков «момент истины» не был существенным аспектом их эпистемологии, всего лишь наметившей тенденцию именно безразличия к истине. Эту скрытую у стоиков тенденцию и проявили «догматические скептики» в своем требовании «воздержания от согласия»; а в XX веке она оформилась сначала у К. Поппера в методе выбора теорий по тесту на их опровержение и затем у представителей исторического направления в философии науки, которые считали, что истина в науке – лишь функция, следствие процедуры, меняющейся со временем и меняющей саму парадигму истины. Так развитие эпистемологии от стоиков к пирронистам откликнулось в XX веке у представителей исторического направления в философии науки явно выраженной постмодернистской тенденцией. Действительно, идея разных и равноправных парадигм истины, тождественная идее, по которой истины, или «правильного направления» нет и что, следовательно, мы вправе и даже обязаны умножать альтернативы без выбора любой из них за счет других, – это вполне постмодернистское положение.
3.6. Античный скептицизм в перспективе становления современного научного метода и организации научной деятельности
Обосновывая корреляцию скептической ориентации эпикурейской школы с позитивистским направлением в философии науки, я отмечал, что позитивизм шире позитивистской философии науки, что его можно охарактеризовать в качестве своеобразной философии жизни; в лице которой позитивизм проектирует соответствующее общество, ставшее реальностью приблизительно первой половины XX века. Эта социальная реальность проявилась: в архитектурном стиле «баухаус» (домов-коробок); в литературе и кино – в жанре «экшн»; в поп-музыке; в науке – например, в бихевиоризме, исключившем «сомнительные» (не имеющие наблюдаемых коррелятов) теоретические построения.
Подобным образом, постмодернизм шире постмодернистской философии науки, выступая своеобразной философией жизни и проектируя соответствующее общество. Это означает, что античный скептицизм, высказавший в лице философов школы Пиррона и стоической школы «постмодернистские» идеи, предсказал не только постмодернизм, в том числе постмодернистскую философию науки, но и постмодернистское общество, которое стало складываться в мире приблизительно с 70-80-х гг. XX в. в результате технологической революции, связанной с изобретением компьютерных технологий коммуникации и управления, начавших перестраивать мировой социум в глобальное информационное общество. Непосредственным строителем общества стала информация, по сути, переведшая общественную жизнь в виртуальный режим, во многом переместив социальную активность из