образом «начать новую жизнь». Мысль, конечно, до смешного ребяческая и даже,согласен, немножко странная наряду с грандиозными мыслями о пришествииАнтихриста, финале мировой истории и т. д. Но кто же из людей, если честнопороется в своей памяти, не отыщет там таких же ребяческих фантазий наряду ссамыми трагическими переживаниями? Уж такова психика наша; поверьте, чточеловек и за крокетной игрой может решиться на самоубийство. Поройтесь-ка всвоей душе, и вы со мной согласитесь — конечно, если только вы раньше привыклиобращать внимание на то, что делается внутри вас. Хотя я заранее готовсогласиться, что едва ли не большая половина людей совершенно не знает, чемживёт и болеет их душа.
Что касается моейребяческой мысли, то я могу признаться, что привёл её даже в исполнение.
Идя по улицам, яволновался, как мальчик, которого в первый раз одного пустили гулять. Всёпроизводило на меня совершенно новое впечатление. И это так радовало меня,словно и в самом деле в новизне этих впечатлений были задатки новой,начинающейся жизни. Меня не раздражали и не злили, как это было обыкновенно,мелькавшие навстречу чужие лица прохожих. Что-то смутно для меня знакомое былово всех них. И мне хотелось подойти к каждому и сказать: «Я тоже знаю, зачем яживу... Только, конечно, самой сущности, ради чего я на свете живу, я вам неоткрою».
Я и этой мысли чуть былоне привёл в исполнение.
На какой-то площади мнепопался толстый, весёлый, бритый господин в бобровой шапке. Он так вызывающевесело посмотрел на меня — мне даже показалось, что он едва уловимо улыбнулсякраешками своих толстых губ, вся фигура его выражала такое, что, мол, «я тоже».Но вдруг меня внезапно, как громом, поразила мысль, которая — я решительно неумею сказать почему — мне раньше не приходила в голову и которая так ошеломиламеня, что я в глупой позе пропустил мимо себя бритого господина, который не безлюбопытства на меня покосился. Я это тоже заметил.
Признаюсь, теперь я дажерад, что эта внезапная мысль помешала мне. Воображаю, какая нелепая сцена моглабы разыграться. Но тогда меня, может быть, и тянуло сделать эту выходку то, чтоона должна была бы кончиться бессмысленнейшим скандалом, скандалом настольконелепым, что даже на действительную жизнь не походило бы. Кошмар! Кошмар! Этоли ещё не начало «новой жизни»?
Мысль, так ошеломившаяменя, была такова: «Почему бы не пойти мне к Верочке».
Согласитесь, в этоймысли было много кое-чего ошеломляющего. Признаюсь, о Николае Эдуардовиче ятогда не подумал: во встрече с ним было слишком много трудностей. Вся суть былав Верочке.
Она была такая ещёмаленькая, хрупкая, ей и в голову не могло придти ничего подобного, она ещё ипонять-то была бы не в силах, на какие утончённости душа человеческая способна,— и вдруг перед такой-то девочкой взять да и распахнуть всю свою подноготную,вывернуть всего себя наизнанку, показать свою самую что ни на есть грязную«святая святых». Ведь тут столько завлекательного, такой соблазн, особенно еслипринять во внимание, что я не видал её с деревни и мы расстались с ней такими«простыми» друзьями.
Ну, я и не устоял. В тотже вечер пошёл к ним и, к величайшему своему счастью, застал Верочку одну.Странный произошёл между нами разговор — и более чем странно было егоокончание. Конца такого, разумеется, я предвидеть не мог, но что касаетсясамого разговора, то как же могло быть иначе. Ведь о самом-то главном, о том,чем душа живёт, у нас ни иносказательно, ни прямо говорить не принято. У насязык-то к этому не приноровлен. Вы послушайте, о чём у нас разговаривают: или опустяках, о самой что ни на есть серенькой повседневности, или ужглубокомысленные споры ведутся, так называемые «принципиальные разговоры». Авсё, чем, собственно, и живёт-то человек: все его самые глубочайшие падениядушевные, его радости, сомнения, всё развитие духа его, все болезни — этокаждый человек сам по себе пережить и перестрадать должен. Ведь так, как вроманах пишут, люди в действительной жизни никогда не говорят. Теперь этоявление радует меня (из дальнейших «Записок» вы узнаете, почему), но тогда ещёя всеми нервами своими чувствовал ужас такого положения. Муку разговоров опустяках особенно поймут натуры посложнее. Муку в полном смысле безысходную. Всамом деле, сталкиваетесь вы с людьми? Должны ли вы разговаривать с ними?Должны — нельзя же молча сидеть. Душа ваша полна глубочайшими процессами духа,а вы говорите о чае. Не могут же все только и делать, что друг с другомисповедываться. «Уединяйтесь в такие минуты», — скажете вы. Но, во-первых, всясуть в том, что вы не знаете, когда и в каком месте заговорит в вас душа, — нельзяже бежать из-за стола, не допив стакана, а во-вторых, и это самое главное, вуединении не совершается самая острая сторона внутренней работы, онасовершается среди людей, в связи с внешними впечатлениями. И вот такой сложныйчеловек мало-помалу втягивается в эту роль смеющегося страдальца и мало-помалудоходит до того, что вы ни за что на свете по внешнему виду не определите, чтоделается в его душе. Больше того: человек втягивается в своеобразную прелестьперешагивать через самые глубокие, самые головокружительные пропасти незаметнои невидимо ни для кого, в моменты балагурства и зубоскальства самогонепростительного.
Такого мнения я держусьо других людях. Ну, а обо мне и говорить нечего. Я никогда и заикнуться не мого том, что во мне делается. Как заколдованный актёр, по внушению чьей-топроклятой силы, залез я в костюм, замазался гримом и, изнемогая от усталости,изо дня в день, из года в год, не видя конца перед собой, должен играть одну иту же ненавистную роль...
В этот вечер Верочка,как нарочно, была оживлена и весела чрезвычайно. Болтала она без умолку.Рассказывала о Трофиме Трофимовиче, о поездке на мельницу после моего отъездаиз деревни, о какой-то пресмешной девочке, которая говорила: «Привези мнекуклу, чтобы ётик был маленький, как ноготок там, где тейненький».
Мне она слова не даваласказать. Её оживление и наивная весёлость только ещё более подзадоривали меня.Смеясь, она нагибалась вперёд всем туловищем, и, глядя на неё, я думал: «Вот,постой, я тебя огорошу». И при мысли, как она побледнеет, как потемнеют глазаеё и тоненькие ручки бессильно упадут на колени, сердце моё тревожно замирало исудорога кривила рот.
Вообще в моей внешности,очевидно, появилось что-то странное.
По крайней мере, Верочкавнезапно переменила тон и, не по-детски серьёзно посмотрев мне прямо в глаза,тихо спросила:
— Что с вами?
Я так ждал этогомомента, так ждал, что разговор как-нибудь случайно приблизится к нужной дляменя черте, что вдруг заволновался весь; ничего не мог ответить и толькоулыбался, чувствуя, что улыбка выходит глупая, неуместная, и краснея за своюулыбку.
— Вы расстроены чем-то,— участливо продолжала Верочка, со вниманием осматривая меня. — Вы, может быть,нездоровы.
— Это вы так потомуговорите, — запинаясь, начал я, — что вы ещё очень маленькая, совсем ещёдевочка... Если бы вы побольше были, вы бы знали, что порядочные люди здоровыминикогда не бывают.
Верочка молча, снедоумением смотрела на меня. А мне только этого и нужно было.
— Да, да, — с жаромпродолжал я, — что-нибудь надо одно выбирать — здоровье или порядочность. Нервычеловеку для чего, вы думаете, даны? Для счастья, да, для счастья? Нервы даны,чтобы с ними жить при нормальных условиях, чтобы одну радость да безмернуюблагодать Божию ощущать. Чтобы с улыбкой встать, за день одно райскоеблаженство пережить, а вечером с той же улыбкой лечь спать. Вот для чего нервыданы. А вдруг вместо того, вместо райского-то блаженства, по ним с утра довечера что есть силы палкой бьют. Какое же тут здоровье. Здоровыми могут бытьили дети, или мерзавцы — потому что и те и другие ничего не видят дальше самихсебя.
— Опять, опять вы застарое, — всплеснула Верочка руками и заговорила так же порывисто, с тем жеувлечением, с которым она вообще всё делала. — Разве же мало на свете счастья?Разве мало на свете благодати Божией, как вы выразились? Нужно уметь видетьхорошее. Злое видеть гораздо легче, потому его и кажется больше в жизни. Выговорите: «дети или мерзавцы». Разве можно так говорить? Вы не имеете права такговорить. Вы в Христа верите, а Христос о детях так не говорил... Просто выкапризничаете, вот что я вам скажу.
Но Верочка теперь дляменя была не тем, что в деревне. Её упорство лишь ожесточило меня.
— Где это вы счастьеувидали? — с ненавистью сказал я. — Вы ещё жизни не знаете. Всюду разврат,нищета, голод. Всюду люди страдают, до исступления страдают, до скрежетазубовного, а вы — «благодать Божия»! Позвольте-ка вас спросить, что, если бычеловек от сырости, от голода, от разврата на глазах ваших умер, могли бы вы с улыбкойспать пойти? А что изменится оттого, что не на глазах? Для порядочного человеканичего не изменится. Порядочный человек одинаково людей любит, и когда ониперед глазами страдают, и когда за версту страдают. А если так, то позвольтевам заявить, что не один человек, сотни людей мрут в подпольях. И раз вы этознаете, вы должны так же страдать, как если бы они умирали на ваших глазах.Порядочный человек ни одной минуты не проживает на свете без слёз...
— Неправда, неправда, —махала руками Верочка, вскакивая и от волнения бегая по комнате. — Прекраснодаже можно и улыбаться, и смеяться, и всё что хотите... Конечно, на свете многозла, я это тоже прекрасно знаю, не думайте, пожалуйста, только позвольте и вастоже спросить: разве не существует нравственного удовлетворения? Как,по-вашему, неужели человек, который целый день с утра до вечера работает,приносит пользу, всего себя отдаёт на служение людям, на борьбу со злом истраданием, ужели такой человек не может, как вы выражаетесь, «с улыбкой спатьпойти». Не может, не может? — наступала на меня Верочка.
— Не может, — с каким-тозлорадством, тоже встав с своего места, сказал я. — Вы только представьтетакого человека. Не словесно, не отвлечённо, а плотью и кровью представьте,живым, в пальто, шляпе... Вот приносил-приносил этот ваш человек пользу, и