казалось, что я действительно умер и это кто-то другой, близкий, как лучшийдруг, и жалеет меня, и плачет надо мной.
Могло ли быть иначе?Ужели человеческая фантазия способна создавать такие иллюзии, и воображение,мечта, нечто несуществующее — вызывать такие настоящие, подлинные человеческиеслёзы, которые неудержимо текли по моему лицу, а я, ослабший, не в силах был нирасплакаться как следует, ни удержать их.
Я не мог, не должен былжить, ведь это значило, не разрешив ничего, вновь вернуться к мукам стыда и ксамым жестоким мукам — мукам самолюбия. На это у меня не было сил.Скоропостижно я не умер. Оставалось одно — самоубийство, но я думаю, вы и самипонимаете, что на самоубийство я не способен. Господи, вся действительность,все факты были против меня! О, если бы можно было умереть и потом снова начатьжить, хоть недолго, хоть несколько дней. За смерть мне всё бы простили,главное, я сам бы простил себя, и проклятая память не жгла бы меня этимиподлыми укусами уязвлённого самолюбия.
И вот не знаю, как ужэто пришло мне в голову, — может быть, сила нечистая шепнула, если таковаясуществует, — только я так ясно, так ясно, как не всегда даже видишь вдействительности, увидал такую картину. Верочка получает телеграмму,распечатывает её и читает: «Скоропостижно скончался...»
Я не мог идти отволнения. Я видел так близко, так отчётливо её лицо, бледное, пристыженное...Она торопится, надевает шляпу, руки её дрожат. Она идёт ко мне, ей нужноувидеть меня своими глазами и тогда уже выплакать слёзы свои, вымолить прощениесвоё...
Эта картина решила всё.Бегом бросился я по улице, боясь признаться самому себе в том, на что ярешился. Я чувствовал, что если хоть одну секунду подумаю об этом, то, можетбыть, и не сделаю. Между тем сделать это необходимо во что бы то ни стало. И ябежал, умышленно заставляя себя думать о другом, притворяясь перед самим собой,что случайно иду именно по тем улицам и переулкам, куда мне нужно. Но вотконец. Задыхаясь, вхожу я на телеграф и, едва владея пером, начинаю писать.Буквы прыгают в глазах моих, я делаю страшное напряжение и с трудом дописываюдо конца.
В телеграмме, которую япослал, значился адрес Николая Эдуардовича и было написано следующее: «Такой-то(стояла моя фамилия) скоропостижно скончался у меня на квартире». И подписьодного нашего общего знакомого.
Я едва стоял на ногах,когда вышел с телеграфа. Всё было кончено. Жребий был брошен, и сразу отлетеливсе мысли, вопросы, сомненья.
Так вот, солгал я илинет?
«Воистину "странныйчеловек", — скажете вы, — да чего же тут спрашивать! Не то что"солгал", а соврал самым что ни на есть пакостным образом: пишет сампро себя, что скоропостижно скончался, это ли ещё не улика, это ли ещё невраньё!»
Может быть, я и странныйчеловек. Даже наверно странный человек, потому что сам себя так называю, тольковсё же я глубоко убеждён, что, посылая эту телеграмму, — не лгал. Я, конечно,не знаю, каким это словом назвать, только тут было нечто совсем не то, чтодолжно называться ложью.
Видите ли,психологически, для самого себя, по всем чувствам своим, я как бы действительноумер. Если бы я умер и в то же время я же мог остаться жить (чувствую, чтонелепость выходит, и очень хорошо знаю, что в одно и то же время не можетчеловек и умереть, и жить, а так это говорю, для пояснения), так вот, если быдругой-то я остался бы жив, то он, оставшийся, именно то же самое испытал бы,что и я в эту ночь.
Теперь я не умер, норазве от этого факта мои внутренние переживания меняются? Фальшь в том,что эти чувства не соответствуют действительности. Так что действительностьлгала, не смейтесь, пожалуйста, именно действительность. В душе моей всё докаждой точки так, как будто бы я умер, а я всё-таки фактически жив. Вот гделожь. И я, заявив, что я скоропостижно скончался, если уж на то пошло, правдувосстанавливал, внутреннюю правду между душой моей и действительностью.
Впрочем, всё это,конечно, малоубедительно, но всё-таки я остаюсь при своём мнении, и вы, вовсяком случае, должны признать, что вопросы о лжи, о неискренности — вопросычрезвычайно сложные, и часто человек сам не в силах ответить по совести: лжётон или нет...
По моим расчётам,Николай Эдуардович должен был получить телеграмму часа через три.
С замиранием сердцапредставлял я себе всю суматоху, которая там поднимется. Николай Эдуардович,наверно, сейчас же даст знать некоторым общим друзьям. Сколько передумано,перечувствовано будет за те несколько десятков минут, покуда они будут считатьменя умершим. И какая радость, какой восторг охватит всех, когда обнаружится,что это чья-то злая, возмутительная шутка. И при одной мысли, что это окажетсяшуткой и что я на самом деле преспокойно жив, я чувствовал, как и менязахватывает тоже волна общей радости.
Дерзкая, но доневероятности соблазнительная мысль пришла тут мне в голову. Почему бы мнесамому приблизительно к тому же часу не зайти к ним? Ведь всё равно меняразыщут. Зайти как будто бы по делу. Не застал, мол, вчера Николая Эдуардовича,и теперь, хоть это мне и неприятно после вчерашнего объяснения, но общественноедело прежде всего. Лицо у меня будет холодное и серьёзное, как у человекаоскорблённого и непонятого.
Я согласен, что здесьдерзость доходила до цинизма. Не только обмануть, одурачить, но ещё придти исобственными глазами своими посмотреть, как всё это именно произойдёт. Но одинли цинизм был тут? Может быть, мне необходимо было для спасения своегоокунуться в животворящий поток той общей радости, которую я предчувствовал?
Как бы то ни было, ровнов двенадцать часов я отправился.
Я был возбуждён, но вобщем чувствовал себя прекрасно. Что-то молодое, почти незнакомое, а можетбыть, забытое звенело во мне и заставляло ускорять и ускорять шаг.
«Скорей бы, скорей!.. Авдруг не получили ещё и получат при мне или после меня? Тогда всё пропадёт.Ведь необходима хоть минута полной уверенности в моей смерти. Не лучше липоходить, покараулить на улице... Как только телеграмма будет получена,разумеется, он немедленно поедет туда...»
Но вдруг... Нет, я не всилах передать этой силы внезапного впечатления!.. Горячая кровь хлынула квискам... Сердце дрогнуло и с болью остановилось в груди... ноги похолодели истали чужими...
На лихаче, прямо мненавстречу мчался Николай Эдуардович.
Мне бросилась в глазаего сгорбленная, сжатая фигура, страшное напряжение бледного и, казалось, ещёбольше похудевшего лица, и главное, то, что он судорожно курил папиросу. Язнал, что он не курит.
По какому-тонепонятному, инстинктивному чувству я отвернулся в сторону и с самымравнодушным видом продолжал свой путь. Даже сейчас я удивляюсь, каким образом ясмог тогда разыграть свою роль! Без малейшего усилия, без малейшей выдумки ясделал именно то, что было нужно.
Но я как-то сразу почувствовал,что он меня заметил. Я услыхал, как извозчик останавливал лошадь и быстрые шагиНиколая Эдуардовича. Я не оглядывался и ещё свободнее, ещё естественнее делалвид, что заглядываю в витрины магазинов.
— Постойте...слушайте... неужели... — и Николай Эдуардович крепко схватил меня за руку.
Я оглянулся и — верьтене верьте — улыбнулся ему, да, улыбнулся самым простым, приветливым образом,протянул свою руку и хотел было начать самую обыденную, спокойную фразу,которая как-то автоматически появилась в моём мозгу. Лучше самогогениальнейшего актёра, уверяю вас... Но нервы Николая Эдуардовича не выдержали,он как-то неестественно зажал себе рот рукой и тянул меня за рукав сесть вместес ним на извозчика.
— Расскажу... домой... —задыхаясь, говорил он.
И он рассказал мне, какполучили они телеграмму, как сейчас же дали знать всем, кого только успеливспомнить, а Николай Эдуардович полетел туда «совершенно без памяти».
— Верочка теперь тамразливается, — говорил Николай Эдуардович, весь сияя от радости и нервнопожимая мои руки.
— Но кто мог этосделать? — возмущённо-недоумевающе говорил я. — Или это непростительнаяглупость, или чудовищная подлость!..
И опять-таки, смейтесьсколько хотите, но клянусь вам, я действительно был возмущён и самымискреннейшим образом негодовал на кого-то. Разве не подлость, в самом деле,написать, что я умер, я!..
Но Николай Эдуардович,видимо, ещё не мог думать об этом: он слишком был потрясён метаморфозой своихчувств.
— Я думал, привидение вижу,— весь сияя, говорил он. — Верить не хотел, смотрю: живой, настоящий вы. Азнаете, какая смешная мысль пришла мне в голову, когда я только что прочиталтелеграмму, что, мол, это вас Бог наказал за Антихриста, помните, тогда, уЕвлампия?..
Я слушал его, и чувстворадости всё сильнее и неотразимее захватывало меня. Я был жив. Я воскресал измёртвых. И мне рассказывали то, что действительно было, когда я действительнолежал в гробу. Даже последние слова Николая Эдуардовича о Евлампии тогда как-тоскользнули мимо, не задев меня. Я вспомнил их только недавно.
Мы возвратились назад кНиколаю Эдуардовичу. Я просидел там с час. Но за этот час я пережил такуюполноту жизни, какой я не пережил бы во всю остальную свою жизнь.
Приехали все, комутолько дано было знать о моей смерти. Нервно, беспорядочно рассказывали они освоих чувствах, и все сияли так, как могут сиять люди, в буквальном смыслепережившие воскресение из мёртвых своего друга, ибо некоторое время ониотносились ко мне абсолютно как к мёртвому.
Но, кажется, больше всехсияла Верочка. Я не ошибся в своих предположениях. За несколько минут полнойуверенности в моей смерти она действительно пережила сознание своей вины,действительно поставила в связь вчерашнее объяснение с моей скоропостижнойсмертью. Я оказался жив, но впечатления были так сильны, что она продолжалаотноситься ко мне так, как будто бы я действительно умер от нравственногопотрясения. Я это видел по той застенчивой нежности, с которой она ко мне относилась,по тому, как вспыхивало лицо её, когда глаза наши встречались, и, наконец, потому виноватому выражению, с которым она смот