рела на меня. Всёвозбуждённо-нервно радовалось вокруг меня. Я был мёртв, несомненно мёртв — ивдруг стал жив. Я буквально задыхался от прилива такой ликующей животнойрадости, в которой, казалось, слилась вся привязанность моя к жизни и весь ужаспотерять её. Ведь я мог бы быть мёртв и телеграмма такая могла бы быть, и дажев газетах напечатали бы... Но ничего этого не случилось, потому что я жив, жив,и ещё не известно, когда всё это произойдёт. Возможность смерти была такблизка, что в сравнении с ней когда-то грядущая смерть казалась вовсе несуществующей. И едва ли это был не единственный момент в моей жизни, когда яабсолютно не боялся смерти.
Умилённый, растроганный,потрясённый вконец ушёл я от них.
Но, должно быть, этомудню суждено было быть счастливейшим в моей жизни.
Придя домой, я засталписьмо от Верочки. Из него мне стало ясно, что весь мой стыд и муки моегосамолюбия были напрасны, ибо письмо она написала, разумеется, до телеграммы омоей смерти. Форма его, может быть, и не совсем литературная, но не будуисправлять и приведу его целиком, в том же виде, как и в подлиннике:
«Дорогой друг! Преждевсего я очень прошу вас, чтобы вы на меня не сердились и не думали, что я навас за что-нибудь сержусь. Теперь я постараюсь вам объяснить то, чточувствовала вчера. Первое и, пожалуй, самое сильное чувство — это была боязнь.Я боялась того чего-то нового и мне совершенно незнакомого, что может встатьмежду нами и разрушить то хорошее, что было прежде. Я не вас боялась, а того,что было в вас. Несмотря на то, что я так много и читала, и слыхала о любви,то, что было в вас, показалось мне таким непонятным и таким страшным. Можетбыть, это глупо, но это так. Я сама как следует не могу в себе разобраться, номне кажется, что я более или менее верно определяю свои чувства. Потом мнепришла в голову мысль, что, может быть, это уже было раньше, в деревне;подумав, я решила, что если вы меня и прежде любили, то почему бы считать мнеэто дурным. Если между нами будут прежние отношения, то я чистосердечнопризнаюсь, мне совершенно всё равно, как они называются. И если ваши ко мнечувства будут выражаться так же, как прежде, так чего же нам ещё нужно? Я знаю,я могу казаться очень наивной, но я и на самом деле совсем маленькая и с этимничего не могу поделать.
Но если к нашимотношениям примешается что-нибудь другое, то тут я вам ничего не могу сказать,ни в чём не могу разобраться, ничего не понимаю и ничем не могу помочь. Выможете на меня сердиться, можете относиться к этому как хотите, но я, право же,ничего не могу сделать.
Я иногда бываю ужасноэгоистична, я как-то сразу забываю о том, что существуют другие люди, которыемучаются и которым я немного нужна; я тогда впадаю в какое-то легкомысленноенастроение и делаю всякие глупости. Это очень скверно. Я думаю, что этопройдёт, когда я буду побольше. Но ради Бога, поверьте, что к вам я отношусьсовсем не легкомысленно и страшно жалею вас и страдаю за вас. Только однопрошу: не думайте, что я могу сердиться на вас, и сами не сердитесь на вашу
Веру».
IX
НОВОЕ ОТКРЫТИЕ
Моя душевная радостьбыла более чем кратковременна. Прежний страх и прежняя тяжесть вступали в своиправа.
Больше того. Начиналисьновые муки, и может быть, горчайшие, которые раньше были невозможны. Найденныймною смысл жизни не спасал меня от прежних страданий. Правда, я знал теперь,что живу не для того, чтобы сгнить, но всё же я жил и не для вечности. И еслимоя жизнь была нужна, то в конце концов опять-таки для той же смерти, чтобыприготовить приход её, приблизить окончательную победу в лице образаАнтихриста. Моя радость на первых порах слишком была похожа на злорадство.
Таким образом, всёоставалось по-прежнему: моё открытие не спасало меня, а лишь временноодурманило своей преступностью. Отчётливое же сознание, какие именно силывладеют мной, повело к совершенно новым, неожиданным и ещё более мучительнымпоследствиям.
Я не мог понять, что сомной делается. Жизнь становилась похожей на картину волшебного фонаря. Внеслияркий свет, и тени растаяли, нужные контуры исчезли — остались грубые, резкиечерты, и хоть картина всё та же, но значение её становилось другим. Жизньуплывала с поля моего зрения. Что-то уродливое, но знакомое и странное всёяснее и яснее выступало взамен неё. И наконец я понял всё: за обычнойбестолковой стремительностью жизни я чувствовал и видел того, комуневидимо служат и наука, и искусство, и вся жизнь, кто с каждым часом растёт,как чудовищная личинка в теле человечества, готовая явить себя миру ибеспощадно раздавить весь этот муравейник, именуемый народами и государствами.
Мне стало ясно, что вовсём, что было вокруг меня, я воспринимаю лишь тот же дух грядущего Антихриста,который жил во мне.
Мне очень труднопередать вам, в чём заключалась разница и мука тех новых восприятий жизни,которые открылись мне в идее Антихриста. Для этого вы ясно должны представитьсебе, как смотрел я на жизнь до своей веры в Антихриста.
Я не знаю, может быть,для тех безумцев, которые верят в Христа, жизнь кажется очень странной, научнаядеятельность для чего-то нужной, а искусство прекрасным и великим. Но длячеловека трезвого тут всё представляется иначе.
Я уверен, что вы готовывоскликнуть: «Это вы-то трезвый человек?! Со всякими страхами, с маниейпреследования и манией величия, несчастный больной, вообразивший себяАнтихристом! Да вы или в самом деле больной, или мистик отчаяннейший!»
Но вы жестоко ошибаетесь— я именно не мистик. И в этом, может быть, самое моё большое несчастие. Яматериалист до мозга костей и самый крайний эмпирик, судящий всегда по себе ипризнающий лишь одну истину — истину, которую даёт опыт, да ещё не всякий опыт,а именно мой собственный.
Под словом трезвыйя разумею именно такого человека, который наконец освободился от суеверия, чтодеятельность человеческая зачем-то нужна, и очнулся от гипноза, во времякоторого какие-то сумасшедшие внушали всё время человеку, что силы в нёмнеобъятные, что кого-то он победит, что-то сокрушит, вообще сотворит что-тонеобычайное. Всё это вздор. От всего этого надо отрешиться и сознать, что всякипучая деятельность, вся лихорадка, вся изобретательность XIX века и всё томуподобное, принимаемое за прогресс в каком-то туманно-идеальном смысле, есть нечто иное, как стихийное, стремительное бегство баранов к пропасти, чтобыскорее, как можно скорее, самым передовым образом упасть в пропасть и разбитьсявдребезги.
Вот вы теперь иотбросьте Антихриста и рассмотрите жизнь, подобно большинству людей, как нечтосамостоятельное, чем можно и должно гордиться, тогда вы сразу увидите, чтоизменяет вера в Антихриста.
Только вы хоть на одинмомент напрягитесь всеми силами своими и сбросьте с себя предрассудки,впитанные с молоком матери и вбитые всем укладом нашей жизни.
Как же, в самом деле, непоморщиться вам от нетерпения, если я заявлю: ни наука, ни философия, ниискусство за все тысячелетия ровно ничего не дали человечеству. Не думайте, чтоя разумею тут что-нибудь «иносказательное», какую-нибудь толстовскую мысль,что, мол, всё это не способствовало личному самоусовершенствованию. Нет, может быть,и способствовало, я уж этого сам не знаю, только что, по-моему, наука,философия и искусство и все иные области деятельности человеческой ничего людямне дали, в самом прямом и подлинном смысле этих слов. А уж если хотите говоритьпро самоусовершенствование, то и оно тоже ничего человечеству не дало.
Ещё раз имейте в виду,что мы рассуждаем с вами покуда как трезвые материалисты, неверующие вАнтихриста.
Так позвольте васспросить, что дала человечеству наука? Сначала без прикладной своей части.Наука для науки. Ну, узнали вы, что формула куриного белка C204H322N52O6S2, а белка собачьегогемоглобина C726H1171N194O214S3; что порода лакколитовотносится к концу третичного периода, а зеленоватый хлоритовый гнейс игнейсовый сланец можно считать представителем силурийских образований. Чтокапиталом называется: «результат предыдущего труда, направленный к дальнейшемупроизводству», а труд «есть мерило всех ценностей, но сам он не имеет никакойцены»...
Согласен — всё это вещи,может быть, и любопытные, но какой в них толк трезвому человеку?
Так вот вы и ответьте,зачем вам знать формулу куриного белка? На этот вопрос, кроме ответа чистоженского, что, мол, «так!», я уверен, вы ничего не сможете сказать. Особенноесли вы «учёный»; «учёные» на вопрос, ребром поставленный, никогда ничего неотвечают. Я не могу считать за ответ напыщенные фразы о величии науки: мой умэтим не удовлетворяется.
«Ну положим, — скажетевы, — наука для науки может казаться бесплодною, но практического еёприменения, после блестящих открытий XIX века, уж конечно, не будете выотрицать!»
Буду, уверяю вас. И есливы действительно от гипноза очнулись, вы и спорить со мною не станете. Я простоприведу вам маленькую аналогию.
Случалось ли вамкогда-нибудь видеть похороны военных генералов? Несут в роскошном гроберазлагающееся мясо его превосходительства, а впереди на подушках ордена... Есливы видели когда-нибудь такую сцену, то неужели, глядя на побрякушки, которые,словно в насмешку над жизнью человеческой, несут впереди гроба; неужели,глядя на это, вы никогда не думали: всё, что даётся жизнью для тридцатилетнегонашего существования, в отношении гроба нашего есть не что иное, как такие жежалкие регалии.
Так вот, как бы вы ниназывали все ваши машины «блестящими завоеваниями XIX века», я утверждаю, чтовсё это не больше, как блестящие ордена на подушке, которые несут с комическойважностью «учёные» впереди разлагающегося тела человечества.
«Но позвольте, —раздражённо скажете вы, — не станете вы отрицать, по крайней мере, того, чтонаука обосновала социализм! И таким образом на научных основанияхвоздвигнут тот идеал человеческой жизни, к которому все должны стремиться».