Признаюсь, к социализмуя отношусь с отвращением по преимуществу. Ибо ваши машины, ваши научныеоткрытия — всё это обман, обман грубый и явный, не трудно увидать, что всё это«суета сует»; ну, а социализм — это обман ловкий, со всеми внешними признакамиправды. Вера в машины покупается на деньги эгоизма: верь, мол, что вмашинах великий мировой смысл, а мы за это тебя по железным дорогам возитьбудем. Здесь не то — здесь говорят: верь в то, что социалистический стройнаступит и что он действительно зачем-то нужен, а пока что... заплати нам жесамопожертвованием.
Помните известнуюкарикатуру, изображающую социалистический строй: ряд одинаковых стойл, в каждомстойле стоит одинаковая свинья и ест одинаковую порцию? Очень, очень злая иочень меткая карикатура: кушайте, мол, поровну! Это ли ещё не всемирноесчастье, не блестящий апофеоз блестящей человеческой истории; так сказать, коронана главу царя природы!
Я могу казатьсянесправедливым. Ведь, в самом деле, разве социализмом не руководят добрыечувства? Разве не страдание и слезы миллионов людей направляют социалистическоедвижение? И наконец, разве только затем должен наступить социалистическийстрой, чтобы всем поровну кушать было? Для социализма это первая необходимаяступень, чтобы миллионы полузверей обратились в людей, и тогда-то начнётсясамое настоящее, все будут наслаждаться искусством, все будут развивать своидуховные потребности — словом, теперь живут для хлеба, тогда начнут жить длячеловека.
Очень хорошо. Но моёотношение к этой «первой» ступени от таких заманчивых перспектив нисколько неменяется. Мне говорят: тогда получат возможность делать всё то, что сейчасдоступно немногим счастливцам. Я на это отвечаю: то, что делают эти немногие счастливцы,так же бессмысленно и ненужно, как бессмысленно и ненужно то, что делаютмиллионы несчастных. А потому, если и все начнут делать то же ненужное дело,которое теперь делают некоторые (я разумею развитие духовных богатств), то отэтого ничего не изменится. Потому и ступень эту первую, которая ведёт всехк той же глупости, которой уже достигли некоторые, я считаю непростительным,гнуснейшим обманом.
Но может быть, философиябыла счастливее и за многие тысячи лет своего существования сделала больше?
Ведь вы тожематериалист, хотя и неверующий в Антихриста, а потому разговор о философии унас будет краток, и вы вряд ли станете защищать её.
Что, в самом деле, можетбыть нелепее философии, которая несколько тысяч лет «разрабатывает» самые чтони на есть жгучие вопросы: вопросы о смысле жизни и о том, что такое человек, —и за все тысячелетия ничего умнее не выдумала, кроме того, что «бытие не естьбытие чего-нибудь, а потому бытие есть ничто»!.. Вот белиберда, в которой всясущность философии, изобрести которую были призваны так называемые гении:Платон, Аристотель, Декарт, Кант, Гегель и т. д.
Об искусствераспространяться нечего. Вы как материалист понимаете, что оно есть не чтоиное, как отражение жизни, — но очевидно, если не нужна наша жизнь, то тем болеени на что не нужно её отражение.
Вот-с как долженрассуждать неверующий трезвый человек. Я именно так и рассуждал прежде. Жизньдля меня была сплошным мучительным хаосом без всякого назначения и смысла;культура, созданная такими усилиями и жертвами, — жалкою и смешной, а люди,спешащие в течение несчастных двадцати пяти-тридцати лет, которые им бросилаприрода, натворить как можно больше всяческой пользы, неизвестно зачем и длякого нужной, всегда вызывали во мне презрение и злость.
Мой Антихрист раскрылмне глаза. Я знал теперь, зачем всё это нужно. Я понял великий смысл и науки, ифилософии, и искусства. Оставаясь материалистом, но узнав Антихриста, я ужепонимал, что ребяческое упорство идти против очевидности и объяснять великоезначение жизни фразёрством недостойно трезвого человека.
Значение науки страшноважно. Нужно скорее, как можно скорее, всю природу осмотреть в микроскоп; всёвзвесить, всё измерить, всю её ощупать и отпрепарировать. Философствовать ещёболее того необходимо, чтобы до мельчайших чёрточек узнать силы, способностинашего разума, чтобы всё, что только доступно нам о нас самих, всё этодокументальнейшим образом обосновать, в систему возвести. Искусство тоже важно,чтобы человеческая жизнь вся, как на ладошке, была для всех ясна.
И всё это нужно, и всёэто страшно важно, всё это действительно имеет громадное, мировое значение, ичеловечество действительно уже многое на пути этом сделало — и всё это длятого, чтобы, извините за выражение, стукнуться об стену лбом.
Вы недоумеваете? Да, яблагоговею перед наукой за то, что она ощупает всё до конца и скажет: всё этоочень просто, всё это «комбинация атомов». Я обожаю философию за то, что онапричудливейшими изворотами ума наконец всё испробует и скажет: ум наш — самаянесовершенная машина из всех существующих. А перед искусством я благоговеюпотому, что оно отразит всё это в громадной, душу потрясающей картине и всемсразу передаст то отчаяние, которое переживут немногие.
И тогда... тогда весьмир упрётся в стену. Уж никаких вопросов не останется, и для последнегоребёночка станет ясно, что дальше стена.
Вот то новое — то, что снебывалой силой начинало меня мучить и заключалось в ощущении этой стены.Всюду, в каждом ничтожном явлении, я чувствовал её близость. Первое время, ядолжен признаться, меня занимало это новое чувство. Мне доставляло какое-торебяческое удовольствие видеть, как двое каких-нибудь прохожих спорили,горячась и жестикулируя. Мне казалось: вот, вот сейчас они обязательно упрутсяв стену и, растерянные, жалкие, опустив руки, будут смотреть друг другу вглаза, не в силах выговорить слова...
На публичных лекциях,когда какой-нибудь учёный муж, с взъерошенными волосами и развязнымидвижениями, говорил с нахальной смелостью: «Господа, в этом явлении нет ничегонеобычайного — это просто гипнотизм...», я чувствовал, что он вот-вотупрётся в стену и вместо того, чтобы продолжать лекцию, жалко улыбнётся и каквиноватый скажет: «Господа, как же это?..»
Когда я получал толстыежурналы и начинал читать озабоченно-деловитые статьи о том, сколько масла быловывезено в Англию за 19** год, для меня не подлежало никакому сомнению, чтонасчёт масла — это «так себе», а самое важное, что даже неприлично в журналеписать, да и чего автор, может быть, сам ещё не сознаёт, самое важное — это то,что ещё немного, ещё маленькое усилие, и он достанет наконец лбом так долгожеланную стену...
И я был доволен. Менязанимало, что за пёстрым калейдоскопом жизни я вижу неподвижную, мрачную стену,к которой все так стремительно несутся.
Но очень быстро эта постояннаястена перед глазами, каждое движение собой сопровождающая, начала мучить исамого давить своей тяжестью. Хотелось хоть на миг освободиться от неё. Нонапрасно: стена выплывала, как привидение, решительно из каждой мелочи, и отнеё веяло на меня духом Антихриста.
По ночам я внезапнопросыпался, и воображение моё быстро-быстро начинало работать, картины одна задругой как вихрь неслись передо мной, хотя я делал невероятные усилияостановиться, чтобы размышлять, не торопясь и не волнуясь.
Всё, что делается наземле, мне хотелось представить и охватить разом, со всеми мельчайшими,неуловимейшими подробностями — во всех странах, у всех народов, и в дикихлесах, и в знойных пустынях. Напряжение становилось выше физических сил.Холодный, больной пот выступал на лбу. И я чувствовал, что вся жизнь, каждоедыхание человеческое, начиная с якута, в полузабытьи спящего у костра, кончаясладким шёпотом влюблённых где-нибудь на берегу южного моря, — всё каким-точудесным образом действительно начинает отражаться в моём сердце и что япринимаю в душу свою всю силу живущего в мире Антихриста, и, почти теряясознание от сотрясенья, впадал в полусон, с тем, чтобы через час сновапроснуться от какого-то внезапного толчка и снова до изнеможения думать, думатьи думать...
С каждым днём, можносказать, с каждым часом, я всё сильнее ощущал, что вне меня невидиморазлита во вселенной та же тяжесть, та же мучительная тоска, то же дыханиесмерти, что и во мне самом.
А внутри меня всё торопливееи торопливее шла какая-то работа.
Не только мысли мои, моёвоображение болезненно ускоряли свою деятельность, до мучительной торопливости,с которой я не в силах был справиться, — эта же торопливость переходила вдействие. Я не мог просидеть двух минут на одном месте, не двигаясь и не торопяськуда-то. Меня тянуло всё вперёд... и вперёд. Я до изнеможения ходил по улицамбез всякой видимой цели, обессиливая, с тоской необычайной, с нервами вконецнатянутыми, но лишённый воли не идти, не торопиться, отдохнуть, задержать волейсвоей ту чудовищную стремительность, которая толкала меня вперёд.
«Вот ещё до той тольковитринки дойду, посмотрю, что там, и тогда уже домой пойду», — говорил я себе.Я доходил до витрины какого-нибудь чулочного магазина, а спех мой от этоготолько разжигался. Я делал вид, что совсем не о той витрине говорил, истремительно ускорял свой шаг.
Приходя домой в тихуюкомнату, я, казалось, успокаивался; слабость разливалась по всем членам,сладкая истома туманила глаза, хотелось спать... Но всё это разом, по мановениюисчезало — я судорожно хватался за шляпу, насилу удерживался, чтобы снова небежать на улицу, и, несмотря на усталость и совершенное нежелание своёдвигаться, начинал, всё ускоряя и ускоряя шаг, ходить из угла в угол своеймаленькой комнаты, пока головокружение не сваливало на кровать. Но даже в самомголовокружении моём проклятая торопливость не оставляла меня, и, как в полусне,в мозгу моём неслись клочки пережитых впечатлений, и я, изнемогая совершенно,чувствуя себя больным и разбитым, беспомощно отдавался их власти.
Ночи проводил я как влихорадке, теряя грань между сном и действительностью, а утром, притворяясь,что иду за хлебом, спешно надевал пальто, и на целый день начиналось то же.
Каждый раз мне казалось,что дальше так нельзя, что ещё хоть на йоту усилится во мне это чувство, и я