сойду с ума. Но торопливость ещё ускорялась, я это ощущал ясно, и всё-таки сума не сходил, только руки мои начинали неприятно трястись и на голову словнокто-то паутину накладывал.
Я не знаю, чем бы этонаконец кончилось, но одно незначительное происшествие придало всему совершеннонеожиданный оборот.
X
АНТИХРИСТ В РОЛИСПАСИТЕЛЯ ОТЕЧЕСТВА
Рядом с моей комнатой,за стенкой, жила какая-то прачка с маленькой худенькой девочкой Катей.
Я не люблю детей, меняраздражает их тупая, животная беззаботность. Меня нисколько не умиляет, когдакакой-нибудь пятилетний малыш преспокойно расправляет у мертвеца пальцы исмеётся, что они не двигаются.
Терпеть не мог я и Катю.Она, должно быть, инстинктом чуя, тоже меня боялась.
В моей комнате былослышно всё, что делалось за стеной. Меня это не раздражало. Я не мог равнодушнослышать только Катин смех. Но она, правду сказать, смеялась редко.
Однажды вечером,измученный до последней степени своей проклятой нервной беготнёй по улицам, ялежал на постели, казалось, неспособный ни на какое чувство.
За стенкой происходилочто-то необыкновенное.
— Папка, дай карандаш, —плачущим голосом говорила Катя.
— Дура, — запинаясь,хрипел в ответ мужской голос, — так разве просят, спроси как следует: папочка, мол,скажите, пожалуйста, вы не знаете, где мой карандашик?
Катя заплакала.
Облокотившись на локоть,я стал вслушиваться. В слезах есть большой соблазн. Подмывает этак поприбавитьещё обиды, чтобы всё тело, каждая жилка бы трепетала от неудержимого горя. Меняразжигало тяжёлое, непреодолимое чувство, убийственное, как яд. Мне и жалкобыло её, уверяю, жалко было до слёз за такое издевательство над ней, но вместес тем жадно хотелось, чтобы за стеной совершилось что-нибудь ещё грязнее, ещёбесчеловечнее.
— Скажи, скажи, переломисебя, — раздражённо приставал отец.
— Ну скажи, Катя, —проговорил слабый женский голос.
— Разве она скажет...Три года жили одни, делали, что хотели... У проклятая! — крикнул он, сразуприходя в ярость. — Дьяволы, переломи, говорю, себя!.. Не хочешь, не хочешь!..
Судорога теснила мнегрудь. Зуб на зуб не попадал от лихорадочной дрожи. Я почти не владел собой.
— Ещё!.. Ещё!.. —обезумев, шептал я, чувствуя, что ещё одно слово, одно движение за стеной, и яупаду в обморок.
— Не хочешь, — уже скаким-то злорадством хрипел за стеной голос.
— Папка... я... я небуду... папка, — торопливо залепетала девочка.
— Нет, врёшь теперь...
Раз, два... раз, два...Едва внятные удары по голому телу долетели до моего сознания. В исступлениирванулся я с постели и вбежал туда...
Высокий рыжий мужчинадержал трепетавшую от страха и слёз Катю, зажав коленями, и со всего размахабил то по одной, то по другой щеке.
— Не смейте, слышите...Я вас задушу!.. — в бешенстве крикнул я, выхватив девочку за руку.
Высокий мужчина встал,улыбнулся и заморгал глазами.
— Я, собственно, для еёже пользы, — пробормотал он, — потому, три года...
Но я уже не слыхалего... Я бросился вон на улицу. Без памяти перебежал несколько раз с однойстороны на другую. Черта была уничтожена. Всё во мне было само по себе. Ясознавал одно: надо уйти! Куда-нибудь, как-нибудь, неизвестно зачем, но уйти,уйти, во что бы то ни стало! В совершенном исступлении, задыхаясь от нервныхспазм, сам не зная куда, летел я по тусклым туманным улицам. Мерещиласьхолодная, бесстрастная река, с суровыми полузастывшими волнами; вечноебезмолвие, страшное упокоение. Бесстрашный образ с дьявольской силой притягивалк себе и предчувствием покоя наполнял мою грудь...
Вдруг почти лицом к лицуя столкнулся с Родионовым — это был мой товарищ по университету, болгарин.
— Здравствуйте, — сказалон, крепко стиснув мою руку.
— Да-да, здравствуйте, —пробормотал я, рванувшись дальше.
Но он удержал меня.
Почему я его встретил?Именно его и при таких обстоятельствах?
Глупый вопрос, скажетевы: случайность и больше ничего. А что такое случайность? Видите ли, я не точто фаталист, но иногда, когда что-нибудь совершается очень неожиданное, совсемчто ни на есть случайное, мне начинает казаться, что это не случайностькакая-то там, а именно то самое, что должно было случиться, что я даже знал,что это случится, и что всё, что я затем делаю, уж не я делаю, а так, как томуположено быть.
— Странная встреча, —нервно усмехаясь, сказал я.
Встреча действительнобыла какая-то необычайная. У меня даже мелькнула мысль: не галлюцинация ли это?
— Странная встреча, —снова повторил я, пугаясь своего голоса и чувствуя, что на глазах моихвыступают холодные слёзы.
— На вас лица нет, —шёпотом сказал Родионов, не выпуская мою руку.
— Я не здоров, но ивы... вас узнать нельзя.
К величайшему моемуизумлению, нижняя челюсть его начала вздрагивать, глаза стали странно-узкими, извук, похожий на сдавленный смех, шипя вырвался из его груди.
— Позвольте, вырасстроены... может быть, хотите пройтись, — забормотал я.
Но он, не двигаясь сместа и, видимо, делая страшные усилия овладеть собой, совершенно чужим голосомсказал:
— Я сейчас получилписьмо... мой брат, помните, Георгий, убит в Македонии турками.
Ни один нерв не дрогнулво мне. Словно всё это было именно так, как я ожидал. И совершенно для себянеожиданно, как заводная кукла, я проговорил:
— На днях я тоже еду вМакедонию.
Родионов вскинул на меняглаза, схватил за плечи и что-то хотел сказать, но не мог.
— Знаете, заходитезавтра ко мне, — сказал я.
Его присутствие тяготиломеня. Мне нужно было остаться одному.
— Хорошо.
Он тиснул мою руку иисчез так же быстро, как и появился.
_______
Встреча с Родионовымсовершенно потрясла меня. Георгий, задумчивый, нежный, с лучистым взглядом,убит! Сколько невыносимого, безобразного содержания в этом слове. Схватили загорло. Прижали коленкой в живот и всунули, как в рыхлую землю, нож в живоемясо. И ужас, и боль, и отчаяние! А в последнюю секунду, в последнюю терциючего-то такого, что называется «жизнь», мелькнула, наверное, мысль о роднойсемье, о тёплой знакомой комнате, письменном столе с полуразбитой чернильницей,которую подарил брат Коля... и турок ничего этого не чувствует, не знает...темно и... смерть!
О, это проклятое,гнусное слово; всякий раз, когда оно мелькает в моём мозгу, мне кажется, что яи сотой доли не выразил того, как боюсь и ненавижу его. И вдруг я еду вМакедонию, бороться за чью-то чужую свободу! Я, отдающий свою жизнь за счастьедругих, я в роли спасителя отечества — что может быть смешнее и нелепее этого?
Если вы спросите меня, счего я выдумал эту новую ложь, я не отвечу вам. Мне, при всей моейоткровенности, часто немыслимо бывает ответить на вопрос. Не думайте, что туткакая-нибудь бессознательная психология или что-нибудь в этом роде. Просто,можно сказать, никакой нет психологии. Сплошь и рядом я выпаливаю совершеннонеожиданные вещи буквально как автомат и только потом соображаю настоящий ихсмысл и значение.
Не раз со мной бывалитакие случаи: идёшь по улице, вдруг кто-нибудь спросит: «Скажите, пожалуйста,как пройти на такую-то улицу?» — «Это вам налево», — предупредительно инеожиданно для себя говорю я; и в то же время чувствую, что делаю какую-тонелепость, потому что улица, о которой меня спрашивают, совершенно мне неизвестна.
Нечто подобное случилосьи с Македонией. Клянусь, у меня не было никаких, ни злых, ни добрых, намеренийсказать эту ложь. Сказал, а зачем, почему — не знаю!
И всё-таки... всё-таки вМакедонию я поехал!
Выдумка, фантазия,литературные эффекты! О, господа, я вместе с вами в безумном веселье стал быхохотать над собой, если бы это было так. Но я странный, очень странный,необычайно странный человек, и это со мной случилось. Я сам спешу согласиться,что это почти неправдоподобный случай, почти гнусная выдумка, но всёпроклятие-то и заключается в этом маленьком словечке «почти». Оно невидимо, какпаразит, прилепляется к каждому человеческому слову.
«А кто нам поручится, —скажете вы, — что всё сейчас здесь написанное правда? Если вы такой странныйчеловек, вы, может быть, и в самом деле всё это врёте, так себе, сами не знаетезачем?»
Если бы вы сейчас виделимоё лицо, то вы знали бы, что я тоже смеюсь вместе с вами, потому что такаямысль очень, очень смешна и совсем даже не обидна...
Но буду рассказывать попорядку.
Не прошло и получасу,как я совершенно незаметно для себя очутился в Македонии, с отрядоминсургентов. Чудеса храбрости совершает наш отряд, а я всюду первый, у всех навиду, пули свищут вокруг меня, но я неустрашимо мчусь вперёд, и турки бросаютсяврассыпную...
Человеческая душапредставляет из себя самый возмутительный сумбур. Я тут же умудрялся воображатьсебя и турком, который врывается в болгарскую деревню, загоняет всех женщин вцерковь, и начинается потеха. Говорю это между прочим, для курьёза.
А главное — возвращениев Москву: разговоры, расспросы и то высшее уважение, которое всегда чувствуетсясамо собой в тоне голоса, которым говорят, в выражении глаз, которыми на тебясмотрят.
— Странное впечатлениепроизводит свистящий звук пули, — буду рассказывать я, — впечатление какой-тотоски, не то это в тебе, не то около тебя, и так жалко-жалко делается чего-то.
И я задумаюсь, точновспоминая, и все задумаются.
— Теперь я только узналокончательно, — тихо скажу я, — что христианство действительно спасает отстраха смерти. Раньше я был уверен в этом без опыта, но теперь, положа руку насердце, могу сказать, что ни малейшего страха не испытал я, несмотря на полноесознание того, что достаточно на вершок взять вправо, и пуля попадёт в сердце.
И снова все задумаются,и жутко станет за прошлое, и радостно, что ничего такого не случилось, и я,герой, так просто говорящий о своих подвигах, снова среди своих друзей.
Мечты были таксоблазнительны, так реальны, что невольно вставал вопрос: почему бы не поехать?
Я сейчас же предвижу