ваше недоверчивое замечание: каким же образом, при вашей боязни смерти, ваммогло придти в голову, не в мечтах, а в действительности, ехать туда, гдесвищут пули?
Ваше замечаниесовершенно справедливо, и, как всегда, моё единственное оправдание в том, что ястранный человек.
Видите ли, мечтаясначала как о чём-то совершенно несбыточном, а потом задав себе вопрос, почемубы этому и не быть, я ни одной минуты не сомневался в том, что нималейшей опасности себя не подвергну. Я не знал, как именно всё это сделаю,как я умудрюсь съездить в Македонию и вернуться оттуда героем, ни разу неподвергнувшись опасности, но я внутренне уже решил, что это как-то возможно,что я всё это сделаю. Мне даже думать не хотелось, как именно всё это я устрою.Даже больше: такие мелочи способны были лишь расхолодить меня.
Таким образом, опасностьменя не пугала нисколько. Но что, кроме этого, могло удерживать меня дома?Ничего. Даже больше, такая поездка меня выбрасывала из колеи, а это опять-такидля меня было одно из необходимых условий, чтобы выйти из того ужасногопсихического состояния, в котором я находился последние дни.
Я знал, что черезРодионова дня в три все мои знакомые узнают о моём отъезде. Мысленно я неговорил себе «я еду», но очень хорошо чувствовал, что вопрос решён и что всёсделается само собой.
Когда теперь я вспоминаюто время и всю эту странную до нелепости поездку, мне страшно хочется узнать,случалось ли и с другими что-нибудь подобное? Во мне многое есть такое, что, яуверен, не есть моё исключительное достояние. Но вот насчёт этого я не знаю.
Не думайте, что этопраздное любопытство. Знаете, я уверен, что в таких фактах больше всеговыражалась моя «трупная» психология: нужно совершенно потерять всякую жизнь,чтобы какие-то силы могли так качать из стороны в сторону человеческуюличность. Вот я и хотел бы знать — ведёт ли трезвость взглядов к такому безумномукачанью всякого? Если да, то, Боже, какой хаос ожидает жизнь в недалёкомбудущем, даже думать смешно!
XI
ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ?
Я очень хорошо помнюлицо Верочки, когда она отворила дверь и почти шёпотом сказала, не глядя наменя:
— Здравствуйте.
Она уже слышала о моёмотъезде. Я это знал и пришёл с ней попрощаться.
Я расскажу вам, какумею, о том, что произошло в этот памятный вечер, но сумею ли передать самоеважное, вскрыть самую главную черту того, что произошло, этого я не знаю.Вообще, чем глубже я вникаю в самого себя, тем яснее чувствую всю неуловимостьсамых основных начал психической жизни. Остаётся говорить о фактах жизни, а чутьзахочешь заговорить об их источниках, сейчас же упираешься в загадочнейшееслово «индивидуальность».
Это альфа и омега всего.
С первого же взгляда наВерочку я заметил в ней что-то особенное.
Теперь, когда я вспоминаюеё глаза, сиявшие какой-то скрытой радостью, непривычно сдвинутые чёрные бровии нежно-розовые полудетские губы, мне хочется безумно рыдать, не знаю от чего —от нестерпимой жалости или от ужаса перед всем случившимся много спустя послетого далёкого вечера. Но тогда, о, тогда я не был так сантиментален, и хотя яне понял причин её перемены, но инстинктивно чувствовал неприязнь к ней.
Она молча провела меня всвою комнату, так похожую на детскую, маленькую, уютную, тихую, усадила надиван, с какой-то новой для меня заботливостью и с необычайной неловкостьюдвижений.
— Вы едете... я слышала,— отрывисто сказала она.
— Да, еду.
Мы помолчали.
Опять начиналась ложь —явная, несообразная ни с чем и, вместе с тем, верьте мне, так бесконечнопохожая на правду! Судите меня, как хотите, но опять я буду клясться вам, что,сидя в «детской» Верочки, зная, что она видит во мне героя, едущего в Македониюумирать, и не только не разубеждая её в этом, а наоборот, разыгрывая комедию,рисуясь, если хотите, своим несуществующим благородством, — я искренно трепеталвесь от тех чувств, которые были бы совершенно такими же, поезжай я в Македониюна самом деле.
— Я не понимаю вас, —каким-то бессильным шёпотом говорила Верочка, — зачем... почему в Македонию,разве здесь нельзя?.. разве здесь мало дела?..
— Если бы вы знали, чтоделается в Македонии, вы не сказали бы этого, — с искренним упрёком сказал я.
— По-моему, вам ехатьумирать в чужую страну — это... это подлость!
Слова её вырвались свнезапной неудержимой силой, и столько было в них напряжённой жгучей ненависти,что я совершенно растерялся.
Секунду, одну толькосекунду, мы в упор смотрели друг другу в глаза и, как по уговору, оба встали сосвоих мест.
Я не узнавал Верочку.Бледная, суровая, со сжатыми плотно губами, она была так нова, взрослая,сильная. Мне стало жутко; между нами начиналось нечто такое сложное, роковое,чему я, слабый, растерянный, помешать был не в силах.
— Вы не понимаетеменя... вам очень стыдно говорить так, — начал я, чувствуя, что медленно,мучительно краснею.
— Вы едете туда напоказ!— в каком-то исступлении, задыхаясь, кричала она мне прямо в лицо. — Напоказ!из самолюбия, тщеславия — вы жалкий, ничтожный урод... помните, как тогда...Это тогда вы о себе говорили, я отлично понимаю теперь... Это у вас в душетакая грязь, такая мерзость...
— Послушайте...замолчите... это ложь!..
— Ложь, ложь? — сверкаяглазами, с истерической усмешкой спрашивала она меня в упор.
— Ложь! — почти кричаля.
— Так зачем же вы едете?— неожиданно мягко дрогнувшим голосом сказала она. — Ну зачем, что вам Македония?Нет, у меня голова кругом идёт.
Я ничего не понимал.Смутно, по-прежнему с неприязнью, я не то чтобы догадывался, а как-топредчувствовал глубоко скрытую причину совершенно неожиданных выходок Верочки.
— Я не могу жить здесь,когда эти зверства, эти нечеловеческие зверства там, в горах — за несколькосотен вёрст...
— Что же вы, спасатьпойдёте?
— Да...
— Хотела бы я васпосмотреть в полном вооружении, — с коротким злобным смехом сказала она.
Я молчал.
— Что же вы молчите...Говорите, что вы меня любите, что вы умираете от отчаяния, покидая меня, что выобо мне будете думать всю дорогу, и когда вас будут мучить турки, вы будетедумать обо мне, обо мне одной. Ну говорите же, говорите!..
— Верочка, что с вами,успокойтесь, — бормотал я, в изумлении смотря на неё.
— Отвечайте мне,понимаете ли вы, как вы смешны, худой, узкогрудый, с больным лицом, усталымиглазами, в воинских доспехах с саблей, револьвером, винтовкой? Вы карикатура...вы...
Послушайте, вы способныоскорбить, — внезапно приходя в прежнее почти истеричное состояние, прокричалаона. — Или вы Христосик всепрощающий... Так знайте же, что я ненавижу, ненавижувас всеми силами души!
— В таком случае мнеостаётся... — Я повернулся, чтоб идти.
— Постойте... Ради Бога,скажите мне, только так, чтобы я поняла вас, почему вы решили ехать?
Я остановился.
— Я не знаю, сумею ли яобъяснить. Ведь Македония... Балканский полуостров... Болгары... турки... всёэто такие далёкие безжизненные слова... Но представьте себе всех этих болгартакими же живыми людьми, как мы с вами... Лица у них открытые, добрые, чистославянские. Ребятишки бойкие, весёлые... Так вот, видите ли, пусть это неБолгария, не Македония, а Тверская и Московская губернии. Только представьтесебе это ясно, отчётливо. Пусть обесчещена девушка не какая-то там болгарка, аваша сестра, пусть по деревням на копьях носят не каких-то македонцев, а вашихбратьев, Николая Эдуардовича. Не думайте, ведь и у них бывают братья, сёстры,невесты. Заполните, Бога ради, эти мёртвые картины живыми образами, представьтесебе несчастную страну, сжатую со всех сторон грубой варварской силой,терзаемую до издевательства; обиженных, обесчещенных людей, которым не к комуобратиться за правдой, — и вы поймёте, что нельзя жить, когда всё это творитсяна земле, жить, не бросившись туда, хотя бы затем, смейтесь сколько хотите,чтобы целовать ноги так страдающих людей...
Я замолчал. Я былуверен, что, как тогда, перед нашим объяснением, она поддастся моей власти. Яждал, что она в раскаянии, со стыдом будет молить меня о прощении.
— Я вам не верю, — едвавнятно произнесла она.
Я молча повернулся ипошёл прочь.
Но Верочка быстро всталамежду мной и дверью.
— Уходите? — как вознобе, дрожа всем телом, совершенно чужим голосом сказала она.
— Вам будет стыдно...
— Хорошо, идите. — Онаотворила передо мной дверь. — Только знайте... — И наклонившись ко мне, так чтолицо её скользнуло по моей щеке, неслышно, одними губами она прошепталакакое-то слово.
Я не расслышал, но понялего.
Я нелепый, дикий, а не«странный» человек! Любовь выражает человеческую личность! Ну, а что такое любовь-то!Поцелуи, объятья, сладкие улыбки. Или, может быть, любовь — это мучительство,это потребность бить, терзать, издеваться? Я не знаю, что такое любовь, идумаю, что люди выражаются не столько в любви, сколько в том, что они называютлюбовью. Для одного любовь — это полнолуние с соловьём, для другого — слёзы,кровь, неистовое безумие, а для третьего любовь — отвращение. Не верите,думаете, автор на фальшивые психологические тонкости пускается? О, я насквозь вижувсю суть «обыденных» рассуждений, которые так же далеки от жизни, какегипетские пирамиды. Но если вы до сих пор верили мне и хоть сколько-нибудьпонимали мои странности, то поверьте и этому.
Неожиданный,застенчивый, почти детский шёпот Верочки о любви меня, странного человека, ненаполнил ни блаженством, ни страстью. Испугом и холодом вошли слова её в моёсердце. Но я, автомат, мёртвая форма мёртвой жизни, мог ли я, как на каких-топружинах, не обнять её, не прижать к своей груди, словом, не поступить каквлюблённый? И я всё это сделал порывисто, страстно, как полагается, сделалмеханически, не думая, если хотите, не притворяясь, а как-то само собой — в товремя как на душе, кроме тяжёлого непонятного испуга, ничего не было.
Я прижимал её к себе ичувствовал, какое худенькое у неё плечо, как вздрагивает её тело. Она в