спросил я.
Ей, видимо, стало вдругтак обидно, так незаслуженно больно, что она, даже если бы хотела, если бызнала, что ответить на мой идиотский вопрос, просто физически не смогла бы:скажи она слово — она разрыдалась бы.
Я видел это, о, япрекрасно это видел! Но ком снега всё катился, всё катился...
— Прекрасно, — не меняятона, продолжал я, — ты будешь молчать, и я тоже.
Верочка глазами, полнымислёз, смотрела в пол и одной рукой нервно перебирала скатерть. Я заметил, какдрожали её пальцы.
Она молчала.
Молчал и я.
Сколько прошло? Не знаю.Может быть, секунда, может быть, час, вечность... Не знаю! Я застыл, похолодел.Ком снега превратился в свинец. Я ничего не думал, ничего не хотел, ничего нечувствовал. Да и меня-то совсем не было — одна бесформенная проклятая тяжесть.
Тяжесть моя придавила иВерочку. Она, так же как и я, не могла выговорить слова и только ниже опустиладрожащие веки.
Молчание.
Я с трудом дышу. Дикие,нелепые, безобразные мысли врезаются в моё сознание. Я больше не владею собой.
— Ты должна сказатьчто-нибудь, — почти одним движением губ говорю я.
Верочка совсемсъёживается, делается такая маленькая. Голова совсем опускается на руки.
Мы молчим ещё несколькомгновений.
Я делаю резкое движение.Верочка, сразу меняя лицо, вскидывает на меня глаза.
Она всё сделать готова.Она всё скажет. Она любит, любит меня.
Но поздно уж.
— Молчишь, молчишь! — кричуя. — Ты хочешь с ума свести!.. Не смей, не смей молчать! Или... Я не знаю, чтоэто... Не смей молчать!..
Верочка с ужасомприжимает руки к своему лицу, что-то хочет сказать мне, но я уже не слушаю. Немогу слушать. Я бегу вон из комнаты и только издали слышу, как Верочкабессильно, безутешно начинает рыдать...
Вот вам «образчик».Последнее время так или почти так кончался каждый вечер.
Без Марфы дольше я житьне мог. У Верочки терялись последние силы в такой жизни со мной. Но всё равно,всё равно! Не знаю зачем, не знаю как, но Марфа должна была быть со мной!..
Наконец я решился начрезвычайно смелое предприятие.
II
ОПЯТЬ ОН
Однако, чтобыпридерживаться хронологического порядка, я должен рассказать о том, что к моим«сердечным делам» не имеет никакого отношения.
В моём «религиозном»развитии произошла одна значительная перемена. Об этом необходимо сказатьнесколько слов.
Верующим я не стал,конечно. Живого отношения к Добру тоже не получил. Я просто со многим стал«соглашаться». Не всегда, но в иные минуты, как-то помимо своей воли, я начинал«допускать», что там всё правда написана. И Бог есть, и Сын приходил, ираспяли, и воскрес. Убеждений и чувств своих я не изменил. А это так, в видекакого-то шестого чувства, наперекор и логике, и здравому смыслу!
И в то же самое время, сполной твёрдостью и ясностью, я понял, что, останься у меня это навсегда, тоесть перейди «допущение» моё в уверенность, — во мне ничего по существуне изменится. Ну, есть Бог, ну, распяли, ну, воскрес. А мне-то что за дело! Этоменя не касается.
Я очень настаиваю наэтом чувстве. Именно: это меня не касается.
Признаюсь, меня малопоразило новое открытие. Оно было, пожалуй, мне на руку; избавляло от лишнихмучений вопросами веры. Всё, мол, равно — есть, и отлично!
Я совершенно не помню,когда и как появилась эта новая черта во мне. Сильно подозреваю, что она всегдаво мне была.
Тут, с первого взгляда,как будто бы и есть какое-то противоречие: разве не казалось мне, что все мукимои происходят оттого, что я уверовать не могу? Но это так, только с первоговзгляда.
Может быть, немножко я ифантазирую, психологическими парадоксами занимаюсь, но мне положительноначинает казаться, что настойчивое, до отчаяния доходившее желание уверовать,то есть признать, что всё там действительно было, проистекало не из сознаниятого, что уверую я, так сейчас же и осчастливлюсь, а как раз наоборот.Уверуешь, мол, и ничего не изменится. Всё на своём месте останется. Значит,всё, что в тебе творится, — не от безверия. И разница между тобой и НиколаемЭдуардовичем не в этом.
Впрочем, может быть, всёэто и вправду парадокс... Как бы ни было, есть тут противоречие с прошлым илинет, только что я стал из неверующего «согласившимся».
Как раз в это времяприехал ко мне Николай Эдуардович.
Всё лето и часть осенион жил недалеко от Александры Егоровны в лесной сторожке, в полном одиночестве,и писал какую-то работу. «Спасался», как про него полушутя и в то же времяпочти с благоговением говорила тётушка.
Я обрадовался емуискренно.
Мы поцеловались с ним ивнимательно посмотрели друг на друга. Я — с любопытством; он — с нежнойсерьёзностью.
В Николае Эдуардовичетоже произошла какая-то перемена. Я сразу это почувствовал. Впрочем, вотношении его все мои восприятия становились до неуловимости смутными. Я не могего отчётливо представить себе никогда: он расплывался в какое-то загадочное,туманное пятно...
Николай Эдуардовичникогда не «начинал разговора», он всегда сразу приступал к тому, зачем пришёл,а приходил всегда зачем-нибудь.
— Я к тебе, — мы с нимуж на «ты» были, — с разными проектами практическими, но важными и неотложными.
Он говорил спокойно, каквсегда серьёзно, без всякой дружески-фамильярной игривости!
Да, он был оченьспокоен, как-то по-новому. Не было в нём никакой дёрганности, нервнойрастерянности, которую так часто люди выдают за глубину душевную.
«Он настоящий», —с удовольствием подумал я.
Смешно, но я почтигордился им!
— Какие же дела? —невольно подчиняясь его тону, спросил я.
— А вот слушай — попорядку! Только одна оговорка. О внутренней стороне сейчас мы говоритьсовершенно не будем. Мы так одинаково чувствуем и воспринимаем, что это покудане нужно.
Так вот. Я пришёл кзаключению, что нам пора выходить на активную общественную работу. Само собой,работу религиозную. Смутно это сознавалось, конечно, и раньше, ну, а теперьопределилось окончательно.
Главное несчастиехристианского дела в том, что все силы разбиты. Никто не может найти другдруга, все врозь. Очевидно, необходимо создать нечто вроде христианскойорганизации. Как же это сделать? Я думал над этим всё лето и пришёл к такимвыводам. Я, конечно, в общих чертах говорю, одну только суть. Пришёл я квыводам, что нам необходимо воспользоваться в этом смысле опытом других партий:опытом их организационной работы.
Мы заведём по всейРоссии связь с сочувствующими нам людьми. Эти люди на местах образуют комитеты,которые откроют кружковую работу.
Все комитеты будутобъединяться центральным комитетом. Он может находиться здесь у нас. Теперьдальше. Такая организация может осуществиться только в том случае, если у насбудет своя политическая и экономическая программа и своя литература. А потомусамое первое, что я хочу предложить: это собраться всем нам (тут НиколайЭдуардович назвал несколько наших общих знакомых) и выработать программы,опять-таки пользуясь существующими в других партиях, но, так сказать, срелигиозной основой.
Я знаю, — поспешносказал он, приняв моё случайное движение за желание возразить, — я знаю, чтотут надо быть страшно осторожным в религиозном смысле. Так легко незаметно длясамого себя продать душу за чечевичную похлёбку; превратиться в каких-нибудьпошлейших немецких «христианских социалистов». Я очень хорошо понимаю. Но ведьв этом люди виноваты, а не самое дело. Для нас «программы» — внешние условия,так они внешними и останутся.
Так вот, что ты обо всёмэтом думаешь?
Что я должен былответить на этот вопрос, если бы вздумал отвечать совсем искренно? Что ядействительно обо всём этом думал?
А думал, как всегда, водно и то же время вещи самые противоречивые, даже, пожалуй, взаимно друг другаисключающие. Словом, как всегда в такие моменты, путаница у меня подняласьневообразимая.
Но всё же преобладающимибыли не «мысли» какие-нибудь, а вопрос: насколько это полезно дляхристианского дела?
Вопрос этот вертелся вмоём мозгу всё время, пока говорил Николай Эдуардович. Я, разумеется,совершенно не имел склонности к тому, чтобы решить его в положительном смысле.Чувство такое было: я, замаскированный неприятель, попадаю во вражеский стан итам узнаю от вождя, какой ход намеревается он предпринять.
Чтобы не отвечать прямона вопрос Николая Эдуардовича, я на вопрос его ответил вопросом:
— Другими словами, тыхочешь организовать христианскую политическую партию?
— Нет, не совсем. Я хочусоздать «Союз христиан» с религиозными целями. Выработать церковную программу иеё положить во главу угла, но так как в настоящее время жизнь требует отхристиан участия в политической и социальной жизни, то выработать политическуюи экономическую программу. Христиане тогда будут знать, что им делать в этомнаправлении согласно своей христианской совести.
— Ну да, я понимаю. Всёже, поскольку здесь будет политика, это будет христианская политическая партия.
— Да, пожалуй.
— Что же, по-моему, всё,что ты говоришь, страшно важно и может иметь прямо грандиозные последствия; этоможет подготовить реформацию, в смысле настоящего церковного возрождения,конечно.
Я проговорил этодовольно горячо. Я уже вполне определённо почувствовал, что ничему негрозит опасность от этого «религиозного» предприятия.
Это не страшно! Я боюсьдругого. Никакие практические начинания меня не пугают.
Николай Эдуардович стал«развивать» свои мысли. И чем ясней становилось для меня, что для «Христова»дела «Союз христиан» ничего не прибавит, тем с большей горячностью, даже,пожалуй, с радостью, с искренней радостью, поддакивал я этому плану.
Николай Эдуардович,разумеется, понял мою радость по-своему и, так как очень высоко ценил меня как«проповедника», был, видимо, страшно доволен.
Мы проговорили с нимцелый вечер.
Что-то детское, чистое,почти трогательное было в той наивности, с которой он брал бумагу, записывалтемы для брошюр, вспоминал разных лиц, с которыми можно было бы вступить в