связь.
— Знаешь, — совсеможивляясь, сказал он, — я тут в одной булочной постоянно покупаю хлеб, меняочень хорошо знают приказчики. Я вполне могу завести с ними разговор. Устроимнечто вроде «христианского профессионального союза»?
Скажу прямо: эта детскаянаивность, голубиная какая-то, без тени рисовки, настоящая, от сердца, —она внутренне страшила меня гораздо больше, чем вся эта знаменитая его«организация»!
О, как я хотел тогдахоть на одну секунду, на одну тысячную секунды, проникнуть в его душу и тампосмотреть, что это значит: жить религиозною жизнью, чувствовать Христа, любитьлюдей, как это можно — не знать страха!
Какое дивное лицо у негобыло! Тонкое, прозрачное, и эти мягкие чёрные волны волос. Да, голова пророка!Знаешь ведь уж, что он прекрасен, и всё-таки каждый раз снова хочется сказатьоб этом.
И человек с таким лицом,с такими глазами, которым, казалось, всё открыто, вдруг, как ребёнок, говорит окаких-то булочниках, о каком-то «христианском» профессиональном союзе.
И всё-таки, ей Богу, этокак-то шло к нему! Самое несоответствие это шло.
К концу вечера мы ужеокончательно «постановили» организовать «христианский союз» и с этой цельюустроить маленький учредительный съезд.
Николай Эдуардовичвзялся приготовить программы, я — написать несколько воззваний.
На этом первое«заседание» кончилось.
III
МАРФА И ВЕРОЧКА
Я таки добился своего:Марфа была у меня!
Подробностейрассказывать не стану. Одним словом, нашёлся предлог, чтобы съездить к«тётушке», там я наговорил что-то насчёт необходимости иметь в столице надёжнуюприслугу. Ну и в конце концов, при живейшем участии Александры Егоровны,уговорил Марфу ехать со мной.
Куда девался её«задорный» вид, когда она садилась со мной на ямщика! Что это — предчувствиеили обычная девичья пугливость? Как она была бледна, как стыдливо улыбалась, икак беспросветно-подло смотрел я на неё!
Я-то знал, на что онаедет. Я-то знал, что не уйти ей от меня «так себе». Пусть преступление сделаю,а уж так не выпущу, это я твёрдо тогда решил. Да и к чему преступление! Онажелезных дорог никогда не видала, а тут завезти за тысячу вёрст — ну, значит, иделай что хочешь. Куда она пойдёт? Небось, согласится на всё.
О, как она былабеззащитна, и как разжигала до боли, до безумия меня эта беззащитность!
Всю дорогу я держал себякак будущий «строгий барин». Я не позволял с ней ни малейшей вольности, нималейшей шутки. Я играл в дьявольскую игру. Она начинала приходить в себя,приободрилась. Я видел это.
«А вот постой, — дажехолодея весь от волненья, повторял я про себя, — постой, дай только привезтитебя!»
И я исполнил то, чтохотел!
Послушайте, господа. Мнедвадцать пять лет. Всю свою жизнь — вы знаете теперь это — я безудержноразнузданно, извращённо мечтал о женщинах. И вот только в первый раз в руки моипопала женщина, которая из страха выносила всё, что я хотел. И главное, котораяне стала трупом для меня, после первого же прикосновения и как это всегдабывало с прочими. Господа, поймите и... нет, не простите, какое там прощение, апризнайтесь, вы-то на моём месте как бы себя чувствовали, а?
Все таковы, все таковы —никому не верю!
Почему она не сталапротивна мне с первой ночи? Потому что была красавица? Вздор! Я видел красавици раньше. Я не могу дотрагиваться без отвращенья ни до чьей «говядины». Почемуже она, почему?
Может быть, перед тем,как окончательно и навсегда погрузиться в ту бездну, в которой я теперь доживаюсвою жизнь, мне нужно было выбросить вон ту каплю жизни, пустой, животной, новсё же жизни, которая таилась во мне.
Не знаю! Знаю толькоодно, что этот один месяц, который я прожил с Марфой, был сплошным кошмаром,безумием, каким-то вихрем дьявольским. Все двадцать пять лет жизни я взял отэтого месяца!
«А взамен отдалпоследнюю жизнь свою», — скажет какой-нибудь чистенький моралист.
Э, наплевать! кому и начто она нужна; разве такая жизнь могла спасти меня?
Итак, она была со мной,она была у меня! О будущем я не думал и не мог думать.
Со дня приезда ко мнеМарфы я не выходил из дому. Ни разу не был я и у Верочки. Можно сказать, что яни разу даже не вспомнил о ней.
Я не испытывал никаких«угрызений», никакой жалости, никаких вообще «сантиментальных» чувств. В простонародьипро меня сказали бы, что я «осатанел». Именно осатанел! Если бы кто-нибудь мнетогда сказал про Верочку, очень возможно, что я сразу даже не сообразил бы: оком, собственно, речь. Не преувеличивая говорю.
И вдруг Верочка самапришла ко мне.
Видимо, она ничего незнала, она так радостно улыбнулась мне, снимая свою маленькую круглую шляпку.
Я стоял посреди комнаты.
Верьте, о, верьте, что япишу здесь сущую правду! Пусть уж всякие там специалисты да «рецензенты»копаются и выискивают «литературные» промахи, а пошлые трусливые люди,бездушное ничтожество, спешат скорее назвать меня дегенератом и успокоиться,забиться глубже в свою конуру!
Вы-то, вы, живые люди,живые души — если такие есть, — вы-то поверьте мне, поверьте всему, что ярасскажу вам, и прокляните меня серьёзно, твёрдо, вдумчиво, как я этогозаслуживаю.
О, если бы в душе моейосталась хоть одна искра живой жизни, она сейчас разгорелась бы во мне и я бывместе с вами проклял самого себя.
Верочка не хотелавидеть, что во мне что-то недоброе; она соскучилась обо мне. Две недели невидалась. Ей улыбаться хотелось, ей ласки хотелось.
Она быстро сделала комне несколько шагов. Но я так же быстро отступил назад и проговорил голосом,которого сам никогда не забуду.
По совести говорю, я неуверен теперь, что тогда я это сказал. Это он сказал:
— Постой... любишь ли тыменя?
Она остановилась иумоляюще-детски смотрела на меня. Ей тяжело было, ей хотелось, чтобы всё былохорошо. Не надо опять этой мучительной тяжести. Она так рада, что видит менянаконец.
— Ну, люблю же...
— Нет, не «ну», а простоскажи, любишь ли ты?
— Люблю, — шёпотомсказала она; она всегда шёпотом начинала говорить, как только слёзы подступалик ней.
— Если любишь, так всёдля меня сделаешь?
Я сам не знал ещё, зачемзадаю этот вопрос. Так, от злости, от мёртвой пустоты своей задал его.
— Да, — прошепталаВерочка.
— Всё?
— Всё...
— Марфа! — неожиданнодля себя и тоже почему-то шёпотом окликнул я.
Марфа нерешительновзошла в комнату.
— Расскажи, как мыпровели сегодняшнюю ночь... Она хочет...
Марфа молчала ирастерянно-глупо смотрела на меня... Верочка слабо вскрикнула, точно её ударилкто, и подняла худенькую ручку, загораживаясь, как от удара.
— Постой, постой, —шипел я, не сходя со своего места, — любишь, ну послушай... Марфа, я приказываютебе.
Но тут произошло нечтобезобразное.
Верочка бросилась вон изкомнаты, а я вдогонку ей стал кричать:
— Ты думаешь, я любилтебя, дохлую! Уходи прочь, не надо мне тебя, уходи!
_______
Через месяц Марфа ушлаот меня.
Рано утром она пошла влавку и больше не возвращалась. Я до сих пор не знаю, куда она делась идобралась ли до своей деревни.
Не выдержала. Слишкомбыло даже для неё!
Ещё бы! Если бы вытолько знали, до какого разврата доходил я!
Хочется, небось, узнать?Я знаю, что хочется.
Я нисколько не уважаювас, «благосклонные читатели» моей исповеди. Может быть, даже презираю вас.
Стану я расписывать вам,чтобы вы тут, от нечего делать, смаковали мою грязь. Я-то грязь свою пропиталчёрною кровью сердца своего, а вы? Так, на даровщинку хотите? А есть чтоописывать! Но одна мысль, что вы станете «со вкусом» читать это, вызывает вомне злость и тошноту.
Да зачем «описывать»?
Довольно сказать, чтоМарфа, покорная, забитая, напуганная, как собака, — не выдержала и ушла. Ушлабез копейки денег на все четыре стороны.
С вас этого достаточно!
И вот я остался один.Один совершенно и, как мне казалось, окончательно.
Я обессилел. Онбезраздельно воцарился во мне.
Нет слов, нет силпередать всю муку тягостной пустоты, безнадёжной, безысходной, окончательной,которая придавила во мне каждый нерв.
Не дай Бог вам! —искренно говорю!
О ком же было о другомвспоминать мне в это время, как не о Верочке?
Она одна любит меняпо-настоящему, она одна всё может простить. Я знаю это.
И вот я, запершись всвоей квартире, можно сказать, не сходя со своего стула, не раздеваясь, неложась спать, сидел и ждал тупо, бессмысленно, не имея душевных сил заставитьсебя даже написать ей.
Я мечтал о ней. Моясантиментальная фантазия опять расцвела пышным цветком.
Верочка приходила ко мнетакая нежная, ласковая, она целовала мой лоб и говорила: «Забудем всё. Я люблютебя. Я прощаю тебя. Будем жить счастливо, радостно. Ты перестанешь мучиться. Язнаю, что перестанешь! Ты найдёшь наконец покой своей измученной душе. Мы будемс тобой такие счастливые-счастливые, как дети, как те ласточки, которые,помнишь, вызвали такой гнев в тебе».
Она, тихо смеясь,прижмётся своим лицом к моему лицу.
— Милая, родная мояВерочка, приди ко мне, спаси меня, прости меня, моя девочка...
Я говорил это вслух, ислова мои жутко звучали в пустой тёмной комнате.
IV
КАТАКОМБЫ
В таком состоянии засталменя Николай Эдуардович.
Одного его появлениябыло достаточно, чтобы сразу меня отрезвить.
Приход НиколаяЭдуардовича касался не меня, а господина моего, «Наездника» моего. Ну, он,разумеется, сейчас же и приободрился, и я, вымуштрованный актёр, заговорил подсуфлёра.
Да, все мои восприятияот этого «Христосика» были всегда туманны и неопределённы. Но зато ничьёприсутствие не заставляло меня с такой определённостью чувствовать самогосебя, с таким напряжением прислушиваться к легиону голосов, которыеокружали господина моего!
Вот, должно быть,почему, только увидав Николая Эдуардовича, я понял, что история с Марфой прошладля меня недаром.
Если в ту далёкую ночь,после Евлампия, я