организации, который создаст новые катакомбы.
Вот по этому поводу мнетоже хотелось бы поговорить очень серьёзно.
Видишь ли, к Церкви, креформе её нужно подходить с чистыми руками. Понимаешь, что я хочу сказать? Нето чтобы там теоретически признать себя грешным, признать необходимостьпокаяния. Нет, нужно действительно сознать грех, действительно покаяться.Понимаешь, смиренно покаяться, до конца. И уж всё тогда по-новому!
У меня иногда бываетужасное, прямо ужасное — я не преувеличиваю — чувство греховности. Такоежгучее, особенное совсем чувство. Тебе это, наверно, знакомо. Не своей толькогреховности, нет — греховности вообще. И тогда всем существом своим понимаешь,как ещё сильно зло, и чувствуешь, что всё оно увеличивается в своей силе.
Он помолчал и шёпотомповторил:
— Мы страшно греховны...
И я заметил, что наглазах его блеснули слёзы.
Я начинал испытыватьрастерянность и беспокойство. Мне хотелось презрительно, даже злобно оттолкнутьв душе всё, что он говорил. Но вместо этого я чувствовал, что выслушиваю всё,как уличённый школьник.
Мне было противно ижутко.
— Ведь, в конце концов,различие Добра и Зла устанавливается не философией, — продолжал НиколайЭдуардович. — Может быть, ум человеческий никогда ничего окончательного здесьне найдёт. Но кто хоть раз почувствует разницу между сладким и горьким, томуникаких «теоретических» доказательств не надо, что это не одно и то же.
Кто хоть раз сознаетгрех, не как отвлечённое нарушение заповеди, а как нечто органическинедопустимое, другой природы, тому никто никогда не докажет, что Добро и Зловыдумали люди. Вот почему так поверхностны и бесплодны все эти «сомненья», покаони в области теоретических препирательств. Тут на половину фразёрства. Уж колисомневаться, коли уж такой трудный путь предназначен, так сомневайся самымстрашным сомненьем: потеряй чувство этого различия, усумнись душой!
Здесь я не выдержалсвоей роли. Я почти выдал себя. Будь на его месте кто-нибудь другой, можетбыть, он понял бы всё.
Последние слова НиколаяЭдуардовича были так неожиданны, так касались меня, были почти вызовом мне, чтоя потерял самообладание.
Как! потерять чувствоДобра и Зла, какой-то там путь! Не к Христу ли уж!
Это было слишком.
Я быстро встал с диванаи, очутившись почти лицом к лицу с Николаем Эдуардовичем, грозно смотря ему вглаза, проговорил:
— Это неправда... этоникакой не путь... здесь власть Антихриста!..
На лице моём дрожалкаждый мускул. Я резко повернулся, подошёл к окну и, прижавшись лбом к стеклу,стал смотреть на мокрые тротуары.
— Ты прости меня...лучше не будем об этом, — проговорил я сквозь зубы.
Николай Эдуардовичподошёл ко мне сзади, взял за плечи и, повёртывая меня к себе, ласковопоцеловал в лоб.
Я уж остыл, несопротивлялся. Мне как-то сразу стало «всё равно».
Ясно было, что он опятьвсё понял по-своему и, уж конечно, в хорошую для меня сторону.
Да, воистину дана будетему власть вести войну со святыми и победить их!
_______
И вот я опять один. Вкомнате почти темно. Только с улицы мутный свет фонаря падает туманным пятномна стену. Угол, где стоит высокий деревянный крест, кажется такимчёрным-чёрным.
Снова та же пустота,одиночество, ненужность.
«Господи, что же такое"я"? Слабый, полумёртвый уродец? К чему же я в этой вселенной, длякого я?»
«Катакомбы...Антихрист... возрождение... Добро и Зло...» Я бессвязно, одно за другим,повторял эти слова. Но и они были так же пусты, не нужны, как и всё в моейдуше.
Я машинально подошёл ккресту и взялся за него одной рукою.
Прямо перед моимиглазами был лик Христа, бледный и в темноте так похожий на покойника...
— Мертвец! Ведь и Тымертвец?..
И вдруг, не сознавая,что это такое происходит, я встал на колени перед крестом и поцеловал подножиеего. Снова встал и стал медленно один за другим класть земные поклоны.
Не подумайте, ради Бога,что во мне в это время шла какая-нибудь «борьба», какие-нибудь сложные«религиозные процессы». Ничего подобного. Наоборот, я в этом как-то совсем неучаствовал и с какой-то поразительной объективностью смотрел на самого себя.Сознание моё ухватывало всё до мельчайшей подробности.
...Я в углу... Зачем-товстаю на колени... пол такой холодный... башмак один неприятно скрипит... Каквсё нелепо! И зачем я это проделываю? Ведь это же игра — для кого она?
Но я не мог удержаться ивсё крестился, всё целовал крест и прижимался лбом к холодному полу.
Снова я посмотрел наобраз. Какое-то странное чувство пробежало во мне. Что это?.. Не товоспоминание какое-то, не то просто так жутко стало.
Я остановился на минутуи, почти касаясь губами своими образа, сказал вслух:
— Господи, я знаю, чтоне верю, не могу поверить. Ты знаешь, какой я. Спаси меня, спаси меня. Ты всёможешь простить. Не могу быть другим, а всё-таки прости: ведь Ты один у меня,куда я пойду...
Холодно было, тихокругом. Усталый, брошенный, никому не нужный, я сел на постель и стал думать.
Впрочем, я не столькодумал, сколько бессвязно вспоминал.
И вдруг одно далёкоевоспоминание особенно ярко и неотступно встало предо мною.
Мне было лет шесть. Яспал с бабушкой. Комната была низенькая и всегда жарко-жарко натопленная.
Я проснулся среди ночи.В углу висело много икон. Лампадка особенно ярко освещала икону ВоскресенияХристова. Икона была старинная и очень уродливая, особенно один воин. Он стоялна коленях, странно дугой изогнув спину и схватившись обеими руками за шею.
Бабушка спала крепко. Ядолго, внимательно смотрел на воина. Вдруг внезапный острый страх пронизалменя. Я боялся дышать. И вот мне стало казаться, что сейчас откуда-то с потолкаспустится большой чёрный паук и укусит бабушку. Ошеломлённый этою мыслью, нанесколько мгновений я застыл без движения, но не выдержал и со страшным крикомбросился обнимать бабушку.
Воспоминанье это словнотолкнуло меня. Я быстро встал с постели и снова подошёл к кресту.
Мне молиться хотелось.Да, да, молиться Тому, Кому не верил, Кого я не знал.
Нелепо — но это так!
Зрелище, должно быть,было! Антихрист на молитве!
Я так жалок был себе,так хотелось мне плакать, рассказать кому-нибудь всё-всё, до самого дна души;помощи просить, прощенья просить. И вот, я упал пред крестом, жалкий Антихрист,мертвец, урод, развратник, обманщик, сумасшедший, дегенерат... ну ещё что там?Да, я упал и, валяясь на полу, целуя и пол, и крест, бессвязно говорил Ему,распятому мертвецу, говорил о всех грехах своих!
— Господи Боже мой,помилуй мя грешного, помилуй мя... Да, да, развратил Марфу, издевался надВерочкой, всех надувал, как подлец, как мошенник, ходячий труп. Антихрист. НоТы Христос мой, Бог мой, прости меня, спаси меня! Не могу я людей любить... немогу...
Всё это я говорилискренно, по-настоящему плача, клянусь в этом. И в то же время, откуда-то избеспросветной глуби, всё же продолжая наблюдать за самим собою. Как я дикотрусил тогда, что вдруг и в самом деле Христос что-нибудь скажет мне!
Напрасная боязнь!Христос молчал и преблагополучно висел на кресте.
Я тихо отошёл прочь и,повернувшись к Нему, как к живому, внятно проговорил:
— Аминь!..
V
ВИДЕНИЕ
Что я, собственно, хотелсказать словом «аминь»? Не знаю, право. Во всяком случае, здесь было желание выразитьчто-то окончательное.
Но, увы, этим дикимвечером мои молитвенные «приступы» не кончились.
Весь следующий день янаходился в странном и довольно неожиданном для меня возбуждённом состоянии. Ячего-то ждал. В этом ожидании не было ничего определённого, но какая-тоглубокая и твёрдая уверенность, что ждать есть чего.
Вечером, первый раз зацелый месяц, я вышел на улицу. Я чувствовал себя, как после тяжёлой болезни.Свежий осенний воздух дурманил меня. Уличный шум казался особенно резким ивызывающим.
Мертвецы, под именем«прохожих», по обыкновению, куда-то спешили.
Как это они моглиостаться совсем такими после всего того, что со мной случилось!
Меня сразу поразило однообстоятельство: церкви возбуждали во мне совершенно особенное внимание. Раньшея никогда так не смотрел на них — должно быть, поэтому и не замечал, чтоих такая масса. Я гулял не больше получаса и уже заметил пять-шесть церквей ичасовен.
Шла какая-то служба.Через решётчатые окна я видел красные огоньки восковых свечей. Молились.
Больше всего, кажется,поражали меня не самые церкви, а прохожие, которые останавливались перед ними итут же, на уличной трескотне, крестились и клали поклоны.
Нелепо, но долженпризнаться, что около одной церкви я также снял шляпу и перекрестился. Зачем?Просто так, посмотреть, как это выйдет. Я оглянулся на прохожих.Они ничего, как будто бы так и быть должно: шёл человек мимо церкви иперекрестился. Набожный, мол, должно быть, из купцов или из духовных!..
Мертвецы, мертвецы! Так,прикидываетесь только живыми, на тридцать лет прикидываетесь, а потом разом бухв яму, и сразу обнаружится истинная «природа» каждого.
И тут почему-то явспомнил о мощах.
Я раньше никогда как-тоо них не думал. Мощи! Что это такое? Просто грубый обман или какой-нибудь«закон природы»: тело не разрушается от каких-нибудь своеобразных физическихусловий?
Нет, я хотел бы сгнить!Уж лучше один конец! А то лежит мертвецом долгие-долгие века, сначала в земле вгробу, потом где-нибудь в церкви. Страшно это. Всё высохнет, окаменеет,застынет... Особенно должны быть безобразны волоса на почерневшей, как земля,коже.
Я не могу бороться ни счем! Что придёт в голову, то и сделаю: лишь бы для жизни опасности не было.
И вот на этот раз мнепришло в голову нечто совершенно неожиданное и, пожалуй, даже кощунственное:увидеть мощи.
Не соображая, невзвешивая, даже не отдавая отчёта себе, как это я сделаю, я быстро пошёл понаправлению монастыря, в котором знал, что есть мощи.
Я шёл и положительно сизумлением спрашивал себя: как это до сих пор у меня не явилось такое желание?