Как это можно было прожить столько лет, видеть столько мертвых лиц и ни разу непосмотреть на мертвеца, оставшегося нетленным?
Монастырь был открыт. Явошёл в пустую холодную церковь. Богомольцы бесшумно, точно тени какие-то,ходили в разных направлениях. А вот возвышение, где покоится святитель. Целыепучки ярко горящих свечей. Запах воска и ладана, а за маленькой конторкойседенький маленький монах.
Я встал и сталосматриваться. Тело святого было покрыто тяжёлой парчой, и только около руквиднелось чёрное отверстие. Подошли две старушки, поцеловали это отверстиезвонко, так что раздалось по всей церкви. Послушник с лестницей прошёл изалтаря к выходу.
Я стоял и ждал, слюбопытством и нетерпением рассматривая тяжёлую парчу. Пришла ещё молодаябарыня, красивая и хорошо одетая, с мальчиком. Барыня крестилась, а мальчиккосился на меня.
Я перевёл свои глаза спарчи святого на молодую женщину и посмотрел на неё нисколько не лучше, чем всегдасмотрю на красивых женщин. Мне показалось, что и она посмотрела на меня так же.Я оглянулся на монаха: и он тоже смотрел на неё и, я уверен, тоже мысленнораздел её, как и я. Мы оба следили за движениями её, за тем, как она вставалана колени, грациозно, не забывая ни одной секунды, что она женщина.
Она купила свечку и,пахнув на меня хорошими заграничными духами, подошла к святому. Приложилась,подняла и приложила мальчика и, мягко, красиво ступая, пошла к выходу.
Темнело всё больше ибольше. Чтобы не обращать на себя вниманья, я отошёл в угол церкви. Богомольцыне приходили. Вот последняя старушка вышла. Я видел сквозь стеклянную дверь,что послушник стоит на дворе и с кем-то разговаривает. Я снова подошёл квозвышению. Свечи пылали уж не так ярко, расплавленный воск тяжело капал вниз.Старичок-монах сидел на стуле и, прислонившись к стене, дремал.
Я стал креститься икласть поклоны, а сам искоса наблюдал. Тонкая жилистая шея его склониласьнабок, старческий рот полуоткрылся, и я услыхал спокойное, ровное, негромкоедыхание.
Старик заснул.
Я быстро оглядел всюцерковь. Никого. Подхожу к возвышению. Я не узнавал себя, так проворны, легки,и главное, уверенны были мои движения. Менее чем в секунду я поднялпокров. Ещё что-то, ещё что-то и увидал тонкую чёрную сухую руку, большепохожую на палочку; ещё что-то снял я и на один момент увидал лицо. Да, этобыло несомненно человеческое лицо. Я не мог разобрать его черты, но тонкий носбросался мне в глаза...
Так же быстро я всёположил назад и сошёл вниз.
Монах спал. На дворепослушник всё говорил ещё. Никого не было.
Это было последнее, чтоя запомнил. А потом... потом произошло нечто поистине мистическое.
Называйте это какхотите: галлюцинацией, видением, бредом. Объясняйте тоже как хотите —наказанием за кощунство или следствием нервного потрясения, — не всё ли равно,какими словами называть это!..
...Я увидал большойроскошный храм. Народа масса. Всё блестит золотом, горит тысячами огней.
Я стоял в уголке, нокак-то так, что предо мной расстилалось всё.
Тихо-тихо... Пения неслышно. Все как-то странно быстро крестятся.
Медленно растворяютсяЦарские врата. И маленький седенький священник неподвижно стоит у алтаря, и двечёрные сухенькие ручки его подняты к небу...
И вот из Царских вратвышел он.
Я сразу узнал его: этобыл Дьявол.
Страшно высокий, серый,худой, с приподнятыми, сутулыми плечами, измученным, усталым лицом.
Я хотел кричать и немог. Ужас сковал меня. Медленно, с усилием передвигая большие костистые ноги,он вышел на амвон и равнодушным усталым взглядом обвёл всех молившихся.
Несколько секунд он стоялнеподвижно, глядя куда-то поверх толпы, и потом так же медленно пошёл поцеркви.
Он поразительно легкопроходил между всеми, хотя теснота была страшная. Громадная, серая, худаяфигура его точно плыла над морем человеческих голов.
Вот он всё ближе, ближе...Подходит ко мне. Кругом молятся как ни в чём не бывало. Снова приступнестерпимого ужаса охватывает меня, но что-то душит горло, и я снова не могукричать...
Вот он.
Тусклый, мёртвый взгляд.Трясущаяся усталая голова. Весь тяжёлый, опустившийся, страшно худой...
Не глядя на меня, онпроходит мимо. Я вижу перед собой его мохнатую сутулую спину, и главное, этожалкое, усталое, почти человеческое лицо.
Он обошёл церковь и также медленно снова взошёл в алтарь.
И я увидал, как онподошёл сбоку престола. Увидал, как нагнулась его сутулая худая спина... чтоэто?.. Он наклоняется над Святой чашей... И я, едва сдерживая рыданья, вижу,как из глаз его, по старческим, измученным щекам, текут слёзы и капают в Святуючашу...
Я очнулся на дворе.Вокруг меня несколько монахов. Старичок, который продавал свечи, поливал головумою холодной водой.
Да, это было видение! Покрайней мере, в первую минуту я был убеждён в этом. Но в чём его смысл? Почемуявился дьявол мне, и в таком страшном, человеческом образе? Зачем он шёл поцеркви, о чём плакал над Чашей, и главное, зачем показано всё это мне? Я ничегоне понимал тогда и ничего не понимаю до сих пор.
Вы, может быть,спросите: повлияло ли «видение» на веру мою? Ведь некоторое время я безусловноне допускал галлюцинации, значит, Дьявол был для меня, во всяком случае, живымсвидетельством о потустороннем мире. Да — и всё-таки это не совсем так. Должнобыть, верой что-то другое зовётся. По крайней мере, видение это, хотя ядействительно Дьявола так и считал за Дьявола, всё-таки никакого «переворота»не произвело во мне. Должно быть, всё разбивалось об тогдашний мойиндифферентизм. «Это меня не касается», должно быть, парализовало то, что пологике действительно, казалось бы, должно было иметь роковые для меняпоследствия.
Повторяю, в вопросе верывидение никакого значения не имело. Но зато оно оказало другое, и нескольконеожиданное, действие.
VI
ПОЗНАНИЕ ДОБРА И ЗЛА
Да, очевидно, увидатьДьявола и не захотеть плодов древа познания Добра и Зла невозможно.
И я захотел. Захотел сжадностью совершенно исключительной. Это была какая-то предсмертная тоска поразличию Добра и Зла.
От солёного питьхочется. А мне вот так же от «видения» захотелось, жгучей жаждой захотелось,хоть на одну секунду почувствовать нутром, сущностью своей, разницу междуДобром и Злом.
«Может, и впрямь я"душой усумнился", и это "путь" своего рода!» — без злобы,скорее, с оттенком иронии подумал я.
А жажда всё разгораласьс каждым шагом моим.
И почему серый, усталый,сутулый призрак так пробудил во мне эту тоску по неведомому мне знанию? Я итогда старался вникнуть в это, и теперь много передумал. Но мысли мои, каквсегда, не столько утверждение, сколько вопрос.
Может быть, там, вцеркви, я находился, что называется, у кормила Зла, за которым дальше сейчас женачинаются благовонные поля Добра и «вечной гармонии». Ещё оставалась«последняя точка», и вот, шагни я через неё, я разом, как утренними лучамисолнца, был ослеплён бы сиянием Добра и тут разом же понял бы, какое отличиесвета от тьмы. Если так, то и жажда от этого видения не более какбессознательное предчувствие изнурённого путника, что там, за последнимпесчаным бугром пустыни, расстилается-таки прекрасное озеро прозрачной,холодной воды...
Из этих полудогадок,полуфантазий, полуявных несообразностей в мозгу моём родилась безумная мысль.Называю её безумной не по греховной смелости её (не диво быть греховно-смелымчеловеку, который и греха-то никакого не чувствует). Безумной она была по тойскрытой надежде что-то воистину познать, которая за мыслью этой всерьёз тогдашевельнулась во мне.
Мысль была такая.
Может быть, путь греха,которым иду я, приводит к Добру только тогда, когда путь этот проходится доконца. Может быть, для моего спасения, для «святости» нужно, чтобы я сделалсамое греховное, что только есть, и тогда наконец в ужасе от грехасвоего я отвернусь, и глазам моим представится Божественная гармония.
Не смейтесь, я искреннои серьёзно так думал. Даже почти теми же словами.
Мысль моя с такой жебыстротой, как пришла в форме вопроса, с такой же и превратилась вположительную уверенность. И я, по обыкновению своему, сейчас же заторопилсявесь и решил немедленно, сию же минуту, привести в исполнение.
Мне опять казалоськаким-то нелепым и ни с чем несообразным, что я до сих пор не додумался доэтого. Ну как же, в самом деле? Ясно же, я окружён грехом, я весь в грехе, весьво зле; куда ни двинься, всюду, прежде чем дойти до Добра, надо прорваться сквозьтолщу Зла, до последней точки его пройти. Надо, не труся, неостанавливаясь ни перед чем, без всяких нелепых колебаний, идти вглубь тогоЗла, идти, и чем яснее будешь чувствовать, что углубляешься в зле своём, темидти смелей и безостановочнее.
Мне начинало казаться,что уже какие-то проблески Добра зашевелились внутри меня. Я почтиторжествовал! Согрешить, согрешить, во что бы то ни стало самым страшным, самымтёмным грехом.
Мог ли я думать о том,какой это будет грех! Он должен превосходить всякое разумение человеческое,всякую злую человеческую волю. Такой грех вдруг, сам является. И я ждал, чтомне сделается ясно, что именно нужно сделать, чтобы переступить последнююточку.
Но куда же идти? Где этосвершится?
Домой? Опять в полноеодиночество, в эту опротивевшую комнату, где я столько хныкал и причитал? Илитак и стоять на улице, стоять и ждать. Или уж в питомник грязи и безобразия, вкакой-нибудь притон, в какой-нибудь «сад» с увеселениями...
Я нанял извозчика ипоехал.
Сезон почти ужекончался, и народа в «саду» было мало. Я прошёл через сырые аллеи, освещённыехолодным электрическим светом, в «закрытый театр». Там народа было больше.
Представление уженачалось.
Чувствуя неловкость вовсём теле и невольно меняя походку, прошёл я вдоль длинного партера,показавшегося мне бесконечным, к своему месту в первом ряду.
На сцене полуголаяшансонетка что-то пела по-французски.
Я сел и, деревенея всёбольше и больше, впадая в своё обычное мертвенно-автоматическое состояние, стал