развязно оглядываться по сторонам. Даже посвистал немножко в тон оркестру.
В первом ряду я былодин, и, почему-то долго не решаясь глядеть на сцену, я должен был сидетьвполоборота, чтобы нелепо не уставляться в пустые стулья.
Шансонетка кончила.Несколько хлопков. Чей-то хриплый голос сверху крикнул «браво!». Вышла другая.
Я повернулся и сталрассматривать её гораздо циничнее, чем мне этого хотелось.
Она была совершеннораздета, короткое красное трико туго обтягивало её и позволяло видеть всё. Онабыла красива и сложена в «моём вкусе». Впрочем, у всех мужчин одинаковый вкус.Влюбляются, разумеется, в разных, но женщин «вообще» все любят одинаковых.
И пусть мне не возражают— всё равно не поверю. Все, как воры, прячутся, комедию разыгрывают, а на уме увсех одно: и у моралистов, и у проповедников, и у студентов, и у офицеров, и уучёных, и у общественных деятелей.
Она плясала, показываято, что, она прекрасно знала, любят все без исключения. Когда она наклонялась,трико почти лопалось на ней, и мужчины стучали палками в знак своего одобрения.
Я невольно осмотрел зал,и сразу мне стала противна, злобно-противна эта скотская похоть, эта голая продажнаядевка, которая всем, всем без исключения, позволяет смотреть на себя.
Мечты, как искры,вспыхнули во мне.
О, какой эффект — встатьи сказать громовую речь о том, как осквернили они красоту, как забрызгалигрязью женщину, затоптали чистоту и целомудрие! Наполнить ужасом и смятениемсердца всех этих самодовольных, развратных, пошлых самцов, которые осмеливаютсятакими подлыми глазами смотреть на её танцы.
Сказать, что они несмеют, не достойны видеть её прекрасной наготы, её святого роскошного тела.
О, как струсили бы онивсе, когда я заговорил бы о близости смерти каждого из них, как восторженносмотрели бы на меня эти несчастные рабыни, которые за деньги отдают себя напозор.
А она, роскошная, голаятанцовщица, остановилась бы с недоумением на эстраде и, закрыв лицо рукамисвоими, устыдившись своей наготы, бросилась бы в уборную, чтобы прикрыть себя.
— Браво, браво! —кричали со всех сторон.
Она улыбалась, кланяласьнизко, неестественно — только чтобы показать получше публике свою грудь.
Ну где же, где настоящийгрех?
Я всё это знаю, всё, втысячу раз худшее, чем они. Всё делал. Где же окончательная, последняя точкагреха? Ну, хорошо, пойду в отдельный кабинет, напьюсь пьян; ну, разврат, грязь,бесстыдство! А Марфа? Что после тех ночей здешние игрушки? Может ли быть вразврате «последняя» точка? Разве ещё не весь его прошёл я? Разве не всё равно— здесь или дома? Не одна, а десять? Крестьянская девка или блестящая кокотка?Так что же, что же, наконец, сделать мне? Убийство? Я мысленно представил себе иподумал: могу, да, могу и убить. Только противно: кровь, мёртвое тело. Значит,не здесь. Ну, обида, несправедливость, оскорбление? Что же, о Господи, что же,наконец?
Я вышел в сад. Соткрытой сцены доносился резкий дребезжащий голос клоуна.
Вдруг распахнуласьбоковая дверь, и из неё вышла танцовщица, которую я только что видел. Высокаяшляпа и узкое кисейное платье изменило её, но всё же это была, несомненно, она.
Я пристально посмотрелна неё, она и не думала отворачиваться и даже, как мне показалось, улыбнуласьмне.
Я машинально сделалнесколько шагов к ней. И, глядя в упор, отрывисто сказал:
— Хотите ужинать?
Она приостановилась,быстро осмотрела меня смеющимся опытным взглядом и, сильно картавя, певучимголосом проговорила:
— С удовольствием, яустала, а вы положительно недурны и... comme il faut... в вашем лице что-тоесть...
— Однако вы философ нехуже меня, — неловко улыбаясь, сказал я.
Она засмеялась и,продолжая грубо рассматривать моё лицо, говорила:
— Вот странно, глаза увас такие серьёзные, точно вы учёный или правда философ, а как будто бы непохоже...
— Почему?
— А губы-то у васкакие!.. — захохотала она и взяла меня под руку.
Точно холодный ток пошёлпо моему телу от этого прикосновения. Я торопливо, даже резко высвободил рукуи, растерянно глядя по сторонам, сказал скороговоркой:
— Одну минуточку...подождите, я сейчас найду своего знакомого и скажу ему, чтобы он меня не ждал.
Не дожидаясь ответа, якруто повернул в сторону и пошёл в глубь сада.
Жёлтые блестящие листьякружились в воздухе и медленно ложились по дорожке; несколько гимназистов ввысоких воротничках, с хлыстиками прохаживались по скучным пустым аллеям.
Я почти бегом повернул квыходу. Да, без преувеличения могу сказать — последняя точка была близка отменя! Но, увы, не последняя точка греха, а умоисступленья!
А что, если бы и в самомделе с ума сойти, только окончательно, и там, в безумии, перенестись в какой-нибудьрайский сад, где нет «ни печали, ни воздыхания»?
Да нет, вот комуследовало бы сойти, всё переносит в трезвом уме!
Но всё же до последнейточки дошёл я. Ещё бы! Ведь, можно сказать, разом рухнули мои последниенадежды!
Никакой последней точкигреха вовсе нет, потому что и греха вовсе нет — вздор всё! И мог бы пойтипоужинать, и «десяток» бы повёл с собой. И убил бы, и изнасиловал бы, иоскорбление нанёс — всё можно, всё! И нет никакой точки, нигде нет, ни в чёмнет. А коли нет, так и добра никакого не существует.
«Так неужели же я ещёжить буду? И куда идти теперь? Только не домой, только не домой», — с ужасомподумал я.
Господи, и опять будеттянуться время, тихо, час за часом, тоскливо и неизбежно. Заснуть бы,одервенеть бы как-нибудь, в истукана какого-нибудь превратиться.
Дребезжат пролётки, икаждый звук как игла вонзается в мозг.
«Ну что ж теперь? — и ядаже остановился. — Но нельзя стоять! Надо идти, надо жить, надо мучиться,зачем-то надо, надо и надо!»
Я дошёл до какого-тобульвара, сел на первую попавшуюся скамейку и решил сидеть, покуда не прогонитсторож.
Вот тебе и познаниеДобра и Зла! Мразь какая-то...
VII
МОЛИТВА
Должно быть, я заснул.По крайней мере, очнувшись, я увидал около себя сторожа, который смотрел наменя положительно с любовью и говорил:
— Ну, барин, теперь наслужбу пора.
Я встал и поплёлся «наслужбу». Поплёлся бессмысленно «жить».
Рано было. Часов, самоебольшее, семь. В церквах звонили.
«А что, — подумал я, —пойти в церковь, так, хоть для разнообразия».
Я вспомнил про святого,мощи и сразу решил пойти в тот монастырь. Ни за чем! — так просто пойти.Оказалось, что я был от монастыря совсем близко. По мере того, как я подходил,меня начинало разбирать любопытство: не случится ли там ещё со мной что-нибудь«необыкновенное». Говоря по правде, необыкновенного на этот раз ничего неслучилось. Если не считать таким самое это хождение Антихриста «ко святыммощам».
Шла служба, народа былодовольно много. Церковь имела совсем другой вид, чем вечером. Она, скорее, похожабыла на ту, которую я «видел». Мне даже на минуточку показалось, что и в самомделе это та самая церковь. Я так был настроен, что в ту минуту ничему неудивился бы. Ну, та — и прекрасно!
Я протискался кзнакомому возвышению, к знакомому тяжёлому покрывалу из парчи с вырезаннымчёрным отверстием. Свечи целыми снопами пылали со всех сторон. Даже мнепочудилось что-то радостное в этих ярких огненных языках.
Пели Херувимскую.Многие, по преимуществу женщины, стояли на коленях. Священник в алтареприподнимал руки, и сзади риза так странно оттопыривалась горбом: мне почему-тоэто с детства чрезвычайно нравилось.
Мне хорошо было.
За ночь я страшно озяб,а тут так тепло. Немного клонило ко сну, от ладана приятно кружилась голова, ивсё точно покачивалось вокруг.
Хор был небольшой, нопел складно и, как мне показалось, даже с некоторым чувством.
«А вдруг из алтаря опятьвыйдет он? — без всякого страха подумал я и как-то бессильно прибавил: —Ну и пусть, и Господь с ним».
— Всякое ныне житейскоеотложим попечение! — донеслось до меня сквозь синий дым ладана.
«Так бы всегда, так бывсю жизнь... "Всякое ныне житейское отложим попечение"...»
И твёрдо смотря начёрное отверстие в парче святого, я торопливо стал про себя читать молитвы, неостанавливаясь и быстро-быстро крестясь.
«Господи, разучился ямолиться, но Ты научи меня, научи. Господи! Хочу я воскреснуть душою...Господи, видишь, что хочу... Хочу чистым быть, хочу как мальчик быть... чтобыстыдно стало... Женщин не знать... Тебе, Господи, служить хочу...
...Дай мне веру, дай мнесилы... Спаси меня. Призови меня к покаянию, научи Добру. Я устал, Господи, ячувствую, что разлагается душа моя. Ты один можешь спасти меня, знаю, чтотолько Один Ты!»
«Кому это ты молишься?Уж не этому ли чёрному трупу», — кощунственно-дико врезался откуда-то вопрос.
«Нет, нет, это грех,грех так думать... Господи, спаси меня. Господи, спаси меня, — ещё настойчивеетвердил я. — Это враг Твой искушает меня... Спаси меня. Ты можешь. Тыспасёшь... Ты всё можешь! Больше не буду я лгать... Господи, спаси меня отразвратных помыслов, от всего спаси. Господи мой, Господи!»
«Что это за чепуху ябормочу. Нелепость какую-то... спать хочется...»
«Господи, прости... Тывидишь, что не я это... Господи, я мучаюсь, Ты видишь. Успокой меня, дайверу!..»
И снова так хорошо,тепло стало мне, снова заколебалось всё вокруг, и из глубины синего душистоголадана ласково-ласково пели: «Всякое ныне житейское отложим попечение»...
...Я маленький-маленькийбыл, в синей рубашечке; бабушка утром одёрнет её и скажет:
— Ну, Ленточек, — онапочему-то меня звала так, — теперь молись Богу.
— Я вместе хочу!
— Ну, хорошо, вместедавай.
— Нет, ты постой, тыменя на руки себе возьми.
— Будет шалить-то,видишь, ты какой тяжёлый.
— Ну, милая, ну,бабушечка, возьми, так лучше.
«Всякое ныне житейскоеотложим попечение»...
«Господи, плакатьхочется... Хорошо мне, Господи.
Спаси меня. Пусть таквсегда... всегда имели бы, всегда бы ладан, всю бы жизнь так. Господи, о, как