устал я, возьми меня к Себе, как бабушка, на руки хочу...»
...Она в Вятку ездила.Как мы ждали её каждый день, с утра на лавочке за воротами. Поле широкое,дорогу видно за несколько вёрст. Едет, едет! Бабунчик едет. Я впереди всех.Маленький, худенький, шапка в траву слетела. Вот и она. Милая, добрая, бабунчикмой! Уж и целует, и целует волосы, глаза...
— Что же ты плачешь,глупый, ну, на тебе грушу!
Я не слушаю, мне такжалко, так жалко чего-то.
— Бабунчик, ты навсегдатеперь к нам, навсегда! — сквозь слёзы шепчу я ей на ухо.
— Ах ты милый мой,ненаглядный внучек мой, Господь с тобою, полно. Ну конечно, навсегда...
«Господи, Боже мой, нехочу я больше быть Антихристом, не надо, возьми меня к Себе, возьми, Господи.Господи, разве я не маленький, не худенький внучек Твой? Приди же ко мне, придиже ко мне, приди навсегда, не оставляй меня. Больше не в силах я быть один...»
Кончили. Священник резкозадёрнул занавеску. По церкви прошло движение.
«Точно войску "вольно"скомандовали», — подумал я.
«Так и останешься один,— грубо прервал я себя, — некому приходить к тебе. Не Христос ли уж в самомделе: Бог в человеческом теле! Вот разнюнился! Никто не придёт, никто! Пустоеместо там, вот такая же чёрная дыра, как в парче святого, — сушёный труп там, иничего больше. Бог твой ел, пил, спал, все "функции" совершал — ну,значит, по всем правилам искусства и разложился. Никого и ничего нет. Будетдурака-то ломать».
«Господи, отгони отменя, это враг...»
«Э, будет: враг, враг,отгони, отгони! Кого отгони? Разве не сам я всё это говорю? И то сам, и этосам. Там сам разнюнившийся, а тут в здравом уме и трезвой памяти. Большеничего».
«Господи!..»
«А то, пожалуй,помолись, помолись. Посмотрю я, как Он придёт к тебе. Пусть придёт — я первыйосанна запою. Нет, брат, кабы действительно пришёл, все бы уверовали, да и какне уверовать. Себя возьми. Разве не уверовал бы? А коли все веру потеряли,значит, ни к кому не приходит! Понаделали деревяшек и молятся. Ишь какая —толстая на колени встала... Раздеть бы...»
«Спаси, Господи...хочу...»
«Довольно, ведь уж и самвидишь, что никто не придёт. Подумай только, из-за чего разнюнился: дым этот — обыкновенныйладан, в лавочке куплен, угли из печки. Хор не ангельский, а из послушников, которыена женщин с клироса посматривают и под Херувимскую раздевают их за милую душу.Священник тоже, простой поп, придёт и попадью свою станет щупать. А всё твоёхныканье ещё того проще объясняется: не спал ночь, иззяб на бульваре... Эх,дурак, зачем вчера из сада убежал. Как бы ночь-то провёл. Небось, танцовщица —мастерица своего дела.
Уходи-ка отсюдапоскорей. Предоставь уж толстым бабам перед пустой чёрной дырой на землеваляться. А тебе не к лицу. Ты понял истинный смысл жизни. Тяжело это: ну, а тынеси — за всех неси!»
Я окончательно пришёл всебя и тупо-холодно осматривал церковь.
Крестились набожно,по-прежнему многие стояли на коленях. Но лица показались мне нерадостными,утомлёнными, скучающими, никакого «попечения» не отложившими.
И зло меня взяло насебя, что я так по-мальчишески глупо чуть не разревелся и в какого-то Богауверовал, вообще «взмолился».
«Ну, уж это былопоследний раз», — оправдывался я перед собой. «Аминь» — теперь по-настоящему,навсегда, до гроба...
А всё-таки приложусь «напрощанье». Нарочно, назло. Не верю, не люблю, в грязи весь, и вот подойду, каквсе, глупую рожу скорчу и «благоговейно» приложусь.
Я всё это проделал ипошёл вон из церкви.
VIII
НЕОЖИДАННЫЙ ПОСЕТИТЕЛЬ
Дома меня ждал сюрприз.
— Вас какой-тонезнакомый барин дожидаются, — сказал мне швейцар.
Вот ещё напасть!
Незнакомый бариноказался неким Глебовым, товарищем моим по гимназии.
С первого класса мымолча и упорно ненавидели друг друга. Он был очень ограниченный и испорченныймальчик, с третьего класса таскавшийся по всевозможным притонам. Между нами небыло ничего общего. Я презирал его за «безнравственность», он — за моё«христианство». После гимназии я ни разу не встречался с ним.
И вдруг Глебов,напомаженный, в пенсне, сидит и дожидается меня.
С полным недоумением яподал ему руку.
— Я к тебе по одномустранному делу, — гадко улыбаясь и выставляя ряд чёрных гнилых зубов, начал он.— Если хочешь, разумеется, можешь со мной об этом не говорить, хотя, конечно,как христианин, вряд ли ты прогонишь, в некотором роде, своего ближнего!
— Я слушаю и, если могучем-нибудь помочь...
— Нет, какая там помощь,— хихикнул он. — Я к тебе с вопросом.
— Всё равно. Если могуответить, разумеется, отвечу.
— Предупреждаю, чтовопрос интимный и, так сказать, тебя лично касающийся. Но прежде я долженобъяснить, почему, собственно, решил с этим вопросом придти.
Видишь ли, скрывать мненечего, я, как тебе известно, терпеть не могу христиан. Проще говоря, никакомухристианству я не верю. И твоему, в частности. Ты всегда гордился своей чистотойи презирал нашу компанию, помнишь, ещё которую «санкюлотной» прозвал. Конечно,ты имел право, христианин всё может. Я, в некотором роде, спился теперь, а ты,как истинный христианин, чуть не профессор... И вот сделай кто-нибудь какую-нибудьмерзость, я бы плюнул, и всё тут. Ну, мерзость и мерзость. Сам таковский...
— Я очень хорошо понимаютебя. Спрашивай, пожалуйста, о чём хочешь.
Он широко улыбнулсясвоим чёрным ртом и просиял весь, только в самой глубине глаз его вспыхивали игасли злобные огоньки.
— Я же уверен был, чтоты как христианин не оттолкнёшь моего искреннего недоуменного вопроса!
Итак, дело в следующем.Вчера вечером я, так сказать, в силу чистейшей случайности, был свидетелемтвоих похождений... Ты — и вдруг в таком «заведении»! От неожиданности я непоклонился. Растерялся, в некотором роде. Ну, а потом, — подмигнул он мне, — какты заговорил с m-lle Фанни, я уже не решился подойти. Ведь с нами такие неразговаривают. Эти Фанни меньше чем сотню за сеанс не берут... Так вот, взяломеня сомнение. Пойду, думаю, спрошу, как это христианский проповедник, и вдругочутился под ручку с Фанни? Может быть, по поручению какой-нибудь «армииспасения» или так, по своей надобности, — снова сияя и подмигивая и почтишёпотом выговорил он.
Несколько секунд мысидели молча. Признаюсь, первое движение моё было схватить и вышвырнуть вон этугадину. Но я не очень-то способен на такие «благородные» порывы, а потомунамерения своего в исполнение не привёл, а вместо этого почти ласковым тономсказал:
— Я не совсем понимаю,что тебе хочется знать: с какими намерениями я разговаривал с Фанни, иливообще, как может христианин ходить по таким местам?
На первое я тебе неотвечу, потому что это касается не одного меня, — солгал я. — Могу толькоуспокоить тебя, что ничего дурного не было, в чём ты можешь удостовериться хотябы из того, что я ушёл от неё. Ну, а на второй вопрос готов ответить...
— Великолепно! —воскликнул Глебов. — Ты уж меня в некотором роде успокоил, а ведь я, грешнымделом, когда ты отошёл-то от неё вчера, подумал, что вы в цене не сошлись. Ужочень вид у тебя пришибленный был, — сиял Глебов. — Уж будь отец родной, неоставь и насчёт «вообще» христиан, то есть как это они в кафешантаны попадают. Успокойгрешную душу. Ведь мы, окаянные, вашей праведностью только и живём. И вдругсоблазн такой!
Я встал. Во мне не былони малейшего сомнения, что Глебов просто издевается надо мной. Но по какой-тостранной причине Глебов для меня разом превратился в символ, точно за нимстояло что-то действительно важное и неотступное, что-то такое, чему я обязанбыл дать отпор. Вопрос оскорбил меня так, как он не мог бы оскорбить, будьГлебов для меня просто Глебовым... Ну, пусть, я христианин и пошёл вкафешантан, взял себе певичку... отрёкся от всех своих святителей. Пусть так. Язаплачу за это гибелью своей, страданием своим. Сам дам ответ Богу в грехахсвоих, а не какому-то там Глебову!
И забывая, кто сидитпредо мной, не глядя в пьяное, напомаженное, злобной весёлостью сиявшее лицо, струдом владея собой, я сказал:
— Ты хочешь знать, какхристиане попадают в кафешантаны? Я знаю, зачем ты спрашиваешь и что тыспрашиваешь. Ты хочешь облить их грязью и сказать, что и они как все!
Да, бывает, что ихристиане предаются разнузданному разврату, может быть, такому, который неснился другим людям. Но знаешь ли ты, сколько страдания несут они туда? Можешьли ты, самодовольный прожигатель жизни, понять, сколько мук, кровавых слёзпролито ими?..
Я знаю, зачем ты пришёл.Ты хочешь сказать, что я грешник? Что ж — я принимаю твой вызов и прямо, неотпираясь, заявляю: да, да, грешник, падал хуже всякого из вас, как разбойник,падал, но и, как разбойник, воскресал.
Я входил в роль. Я лгал.Я никогда не воскресал. Но какая-то правда была же в моих словах. Какую-тозавесу приподнимал же я со своей души! Я вдохновенно говорил, властно. ДажеГлебов притих. Я видел это.
— Я раз навсегда скажутебе и всем обличителям своим, — грозно продолжал я. — Вы — ничтожные, жалкиеморалистики, с аршином копающиеся у моих ног и вымеривающие, подхожу ли я кхристианству, вы — подлые паразиты, питающиеся моими муками, которые я несу завас и за многих.
Да, вы не знаете греха!Вам легко мерить аршинами и вершками, потому что вы никогда, слышите, никогдане подымались из грязи. Вы не падали низко, потому что неоткуда падать вам — вывечно копаетесь в грязи. А если бы вы хоть раз поднялись к небесам, вы понялибы, что с высоты паденье бывает глубоким!
Разврат! Да смеете ли выупотреблять это слово! Не разврат ли уж эти ваши мелкие трусливые похожденьица,в которых неизвестно чего больше — подлого самолюбия или зловонной слякоти. Выне знаете всей великой тайны разврата. Вы оскверняете своим поганымприкосновением великое слово «грех».
Ты хочешь знать, грешилли я? Да, да, грешил — но я за свой грех заплатил всей своей жизнью... Ямученик!.. Знаешь ты это... Мучеником рос с детства, мучеником лягу в гроб.
Я начинал говоритьправду. Слёзы давили мне горло.