— Терновый венец! —почти кричал я. — Да знаешь ли ты, что не венец, а всё тело, все ноги, всягрудь — всё исколото у меня терниями.
Не вам судить меня,тянуть меня к ответу. Это вправе сделать только тот, кто так же, как я, горелвсю жизнь, кто ночами с безумными воплями валялся у подножия креста Господня,кто выстрадал всю жгучую, огненную боль религиозных сомнений...
Я душой усумнился!..Понимаешь ты, душой усумнился!.. Суди же меня, если хочешь... если смеешь...
Задыхаясь, я почти упална диван.
Глебов быстро встал и,положительно растроганный, потянулся ко мне. Не то он поцеловать меня хотел, нето просто руку пожать. Но я не двинулся с места навстречу ему. И он, неловкокланяясь и пятясь к двери, произнёс скороговоркой:
— Ты уж слишком,голубчик, я этого не хотел. Простите, недоразумение!.. До свидания...
Он ушёл.
По обыкновению,возбуждение моё разом схлынуло. И от нелепой сцены, только что разыгравшейся,остался лишь какой-то осадок досадной, ненужной пошлости.
Итак, всему конец.
Кажется, никогда с такойосязательностью не чувствовал я всю безысходность и беспросветность своейжизни. Казалось, жизнь не может двигаться дальше. Должен же кто-то понять, чтобольше нельзя так.
«Верочка бы!» —промелькнуло в усталом мозгу. Ничего ей не нужно рассказывать, она не станет«обличать»... Просто бы отдохнуть около неё. За руку бы взять. Нельзя же дальшетак...
Я быстро схватил листпочтовой бумаги и написал: «Верочка, приходи, если можешь»...
IX
ОПЯТЬ НОВАЯ ЖИЗНЬ!
Ну конечно, она пришла!Разве она могла не придти! Моя святая, маленькая, худенькая девочка! Она толькои думала обо мне всё это время, несколько раз сама хотела придти, да боялась,что «ещё хуже будет», она не только придти готова, она всё готова сделать,только бы этого «никогда, никогда больше не было».
Бедная девочка моя!Знала ли, знала она, когда всё это говорила, что произойдёт на следующий день!
Она обняла меня,прижалась всем слабеньким нежным тельцем своим и молча целовала лицо моё,плечи, глаза, лоб, волосы.
Усталый, растроганный, ятихо плакал и целовал её руки не как любовник, а как внучек, ненаглядныйЛенточек в синей шёлковой рубашечке, целовал когда-то сморщенные ласковые рукибабунчика.
— Устал я, Верочка... —тихо сказал я.
Вот уж мы на диване. Онаположила под мою голову подушку, а сама села близко-близко ко мне, вся сияя,вся любящая, добрая, прозрачная.
— Начнём новую жизнь, —тихо сказала она, ласково смеясь своими ясными, почти детскими глазами.
— Новую жизнь, — тожеулыбаясь, повторил я за ней.
Сон, сон! Сладкийпоследний сон моей жизни!
Всё, что только былокогда-нибудь радостного, светлого в душе моей, всё разом воскресло изаговорило, зарадовалось во мне.
Я почувствовал какую-тотрепетную нить, которая протянулась и к виноградному домику, и к недавнейиллюзии «новой жизни» в нём, и дальше, в глубь первых детских воспоминаний.Бывали уже, бывали тогда дивные, радостные дни. Или и они тоже не больше, как«иллюзии»? О, конечно, иллюзии, коль скоро их съело подлое время, съело,безжалостно глотая кусок за куском, минуту за минутою.
Но в тот вечер «новойжизни» я не хотел думать об иллюзиях.
Я смотрел в глубьсияющих глаз Верочки, и ласковые лучи их, казалось, воскрешали во мне всёпрошлое, безвозвратное, сообщали ему какую-то нетленную радость вечной жизни.
Волнуясь, как маленькиймальчик, я рассказывал ей, какой у нас был пруд в деревне, как в самый садзаливала вода за забор, и мы, завернув штанишки, потихоньку от старших бегалипо воде и ловили тритонов. Вода тёплая, ноги приятно колет трава, солнце так ипарит, так и блестит. Синие стрекозы нежно порхают над самой водой, пахнеттёплым илом и душистыми яблонями.
Я почти плачу отрадостной неожиданности этих воспоминаний. Так бы и сорвался с дивана и побежалвместе с Верочкой в сад, в лес, наскоро забежал бы в клубнику, и так на целыйдень.
Старая жизнь, какказалось тогда мне, воскресла в душе моей и слилась невидимо с новой,возрождающейся жизнью.
Да, это, несомненно, былсон!
Только во сне могут такблаженствовать люди, так терять голову, так отдаваться иллюзиям.
Я всё забыл на этот час:и смерть, и зло, и добро, и святого, и дьявола. Я помнил только одно: радостьдетских лет и радость грядущей жизни. Прошлое и будущее таинственно сливалось вторжествующую радость жизни.
Я не устал больше. Я немогу лежать. Мне нужно двигаться, говорить, смеяться.
Мы начинаем вспоминатьТрофима Трофимыча, тётушку и хохочем, хохочем, как сумасшедшие.
Верочка преобразиласьвся. И она тоже — вся как в прошлом. Только два года назад так неудержимовесело звучал её голос, так сияло нежное, хрупкое лицо её.
Отворили окно. Холоднаяосенняя ночь пахнула на нас, ворвался уличный шум. О, как хорошо! Всё хорошо: ишум, и холод, и осень.
Я любил Верочку. Любил,любил — несмотря ни на что!
Милая, жизнь моя! Я немог больше выдержать этой ликующей радости, этого внезапного безумного счастья.Я обнял её, как родную, как чистую, ненаглядную сестру свою.
— Прости, прости,прости... — шептал я, почти теряя сознание.
Господи, да разве можноговорить «прости», разве она уже давно не простила? Всё простила, всё забыла ислушать не хочет. Ничего этого не надо. Любит она, любит. Всё отдаст за меня,жизнь отдаст, всё.
Святая моя, маленькая мояВерочка!
Ей домой нужно. Завтраона опять придёт, обязательно придёт. Она больше никогда меня одного неоставит.
Мы вышли в прихожую.
Уходит... значит, такнадо... А завтра опять... это новая жизнь.
Уже совсем прощаясь, онасказала:
— Ты слышал, завтра предполагаютсябеспорядки.
Я ничего не слыхал. Но,должно быть, моё воскресение было неполным! Во всяком случае, прежняянеожиданная для самого меня лживость и внезапность ответов осталась.
— Слышал, — сказал ясерьёзно и прибавил: — Я тоже иду.
Верочка посмотрела наменя хорошим, «честным» взглядом и по-мужски пожала руку.
Ушла... Прощай, Верочка!
X
КОНЕЦ
Я сидел и ждал её.Резкий звонок — верно, она. Я сделал вид, что занимаюсь, хотя целый день сидел,ничего не делая.
Вдруг с шумомраспахнулась дверь, и я увидал Николая Эдуардовича. Он был без пальто, мокрыйот дождя, со сбившейся на сторону шляпой.
Не здороваясь, крепкосхватив меня за плечи, он проговорил с какой-то странной отчётливостью:
— Верочку убили...
Я встал и безжизненно,как труп, уставился на край стола.
Ни жалости, ни горя, нииспуга, ни удивления... Да, да, я знал это, опять точно заранее до мельчайшейчерты всё предчувствовал: и как он войдёт, и как он скажет.
Мы ехали молча. НиколайЭдуардович успел только сказать:
— Я убеждал её утром неходить, она сказала, что ты там будешь и ей необходимо.
Я вошёл в её комнатуодин...
Слушайте, вы, читатели,от нечего делать читающие романы! Вам хочется наслаждаться эстетическимиэмоциями. Уходите прочь отсюда, здесь моё царство, я не хочу, чтобы вы былиздесь!
Я не хочу, чтобы вывидели её на столе. Руки, сложенные на груди, на узенькой детской груди,простреленной глупым кусочком свинца! Она лежит, как и все мертвецы, никомуненужная, падаль, гнилой мусор... А ведь лицо её, она вся как живая, те же длинныересницы, та же полуулыбка, те же мягкие нежные волосы.
Я зарыдал, завыл,прижимаясь к её твёрдому холодному тельцу:
— Верочка, Верочка...ты, ты!.. девочка моя!..
Не помня себя, я схватилеё за руку, как живую. И в ужасе отшатнулся: восковая рука с растопыреннымипальцами, как выточенная, холодная, неподвижная, — рука какого-то мертвеца былав моей!
Нет тут Верочки! Нетникого! падаль, одна падаль!..
Всё падаль, всему конец.Все издохнут, всё гниль!
— Ура Антихристу! — дикозакричал я и без шапки выбежал вон.
— Извозчик, извозчик!..— Я бросился в пролётку: — К девкам, в публичный дом!
Прошло полгода с техпор, как произошло только что описанное событие.
Жизнь моя кончена. Я невыхожу из дома и, как сознавшее себя животное, покорно дожидаюсь, когда моя«очередь». Не живу — догниваю!
Вот и вся моя исповедь!
Но на прощанье мнехочется задать вам два вопроса. Один серьёзный, а другой — так себе, пустяки,почти что для шутки.
Видите ли, когда я ужесовсем кончал свои записки, мне пришёл в голову странный вопрос:
Можно ли узнать Христа,не пережив Антихриста?
Я знаю, что в этомвопросе есть какая-то несообразность, но, с другой стороны, и какая-то смутнаянадежда. Впрочем, об этом сейчас мне как-то страшно думать. Устал я.
А другой вопрос,пожалуй, можно было бы и не задавать.
— Мне хотелось спросить,как же вы в конце концов думаете: исповедь это или роман?..
ПОСЛЕСЛОВИЕ
По поводу «Антихриста»мне был предложен целый ряд вопросов. В конечном счёте все они сводятся к трёмосновным:
Во-первых, являются ли «Записки»исповедью?
Во-вторых, в какомсмысле автор записок назван «Антихристом»?
И в-третьих,действительно ли я думаю, что узнать Христа можно, только пережив Антихриста?
Я считаю нужным печатноответить на эти вопросы потому, что ответ на них может уяснить многие неясностив моей книге. А раз я выпускал её в свет, то есть по совести признавал зачем-тонужной и важной для людей, я не могу не считать столь же нужными и важными своиразъяснения. Тут дело не в каких-нибудь необычайных достоинствах книги, наоборот:недостатки художественного произведения скорее могут оправдать появление этогопослесловия, ибо, коль скоро мне не удалось выразить с достаточнойопределённостью в художественных образах то, что пережито душой, единственноесредство хоть сколько-нибудь восполнить невысказанное — это написатьпослесловие. Во всяком случае, как бы ни было ничтожно значение книги, яполагаю, всякий поймёт желание автора быть понятым вполне.
Первый вопрос, едва лине самый важный для разъяснения «Записок», в то же время и самый трудный. Оннастолько интимен, что ответ на него граничит с исповедью.