смерть — или во всём бессмертие...
Меня пугали эти вопросы,и я старался не думать о них. Но ещё более пугали меня люди, которые, я этознал, несмотря на свой атеизм, готовы без малейших колебаний, каждую минутуумереть за свои идеи. Я избегал их. А когда всё-таки по необходимостисталкивался с ними, то они приводили меня в такое волнение, что я почти невладел собой. Они вызывали во мне и любопытство — подобно Николаю Эдуардовичу,и ужас — подобно образу Распятого, и злобу, и зависть, и уважение.
И я замыкался в себе исторонился ото всех. Окружающие мне прощали это. Они соглашались со мной, чтоистинный христианин не должен заниматься «политикой». Но я чувствовал, чтожизнь меня выбрасывает за борт, что я не могу найти своего места, что все мимоменя мчатся вперёд, что все, кто меня знал и любил, далеко впереди меня горячоделают свою работу: и неверующие, и готовые на смерть...
_______
И он пришёл. Опять также неожиданно, так же внезапно. Как призрак стремительный, с дивными волнамичёрных волос, ночью он вошёл в мою комнату. Только ещё более бледный и потомуещё более похожий на Распятого.
Он приехал в Россию, нев силах выносить за границей всех ужасов здешней жизни, в бездействии, непринимая в ней никакого участия. Он едва доехал до Москвы, как в бреду, тоскуяв вагоне три дня, и только приехал, сейчас же бросился ко мне...
— Надо спасать Церковь,— как в бреду бормотал Николай Эдуардович, сжимая мои руки, — спасать мир...идёт... я чувствую... скоро... Боже мой, помоги. О, хоть бы один святой,подобный Филиппу... Хоть бы кто-нибудь... Я прошу одного, одного, — инестерпимая горечь слышалась в его голосе, — чтобы епископы, апостолы поднялисьхотя бы до той ступени силы духа, на которой теперь стоит любой мало-мальскипорядочный атеист.
Я сидел на постелинаполовину раздетый и как в полусне видел его измученное лицо, слышал егоистерический голос...
— Церковь, Святая,Апостольская, как может она идти рука об руку с теми... — с тоской выкрикивалНиколай Эдуардович. — Ужели Христос оставил Церковь свою, ужели времена близки,и Церковь по пророческому слову отдалась в руки... зверя Антихриста.
А в моём мозгу какмолотом стучала одна мысль: «С ним Христос! С ним Христос!»
И я почувствовал жаждуговорить много, громко, с увлечением, волнуясь и так же почти плача от горя игнева, как Николай Эдуардович.
— Ужели они не понимают,— заговорил я, почти задыхаясь, подражая ему по внешности, но ещё более холодеявнутри, — что народ, начавший свою революцию с хоругвями и пением «Отче наш»,если Церковь не остановит своим авторитетом, способен дойти до такого зверства,которого не видало ещё человечество и от которого содрогнётся мир?
Слова эти, видимо,страшно поразили его. Он затрепетал весь, точно подстреленная птица, подался комне и посмотрел на меня таким взглядом, которого я не мог вынести. Как онпоходил тогда на Христа-младенца на старинных иконах. Перед ним, как и передХристом, видимо раскрылась тогда картина будущих страданий, слёз, крови,насилий и жертв.
О, какая безумнаязависть тогда вспыхнула во мне! Хотя бы на миг почувствовать такую же любовь клюдям, хотя бы на миг чужие страдания заставили от ужаса сжаться сердце. Но япредставил себе картину всех грядущих зверств — и на сердце не было ничего,кроме проклятой, томительной пустоты.
«А всё равно, — сбешенством, заглушая в себе приступы страха и зависти, решил я, — пусть вседохнут, наплевать мне... Пусть режут друг друга и сосут кровь жертв своихнеистовств. Что мне за дело до их мучений! Кто велел любить и страдать задругих? Я не хочу и не буду, и нет надо мной господина — всё сгниёт, всё пойдётпрахом... И кровь, и слёзы, и земля, и солнце — всё застынет. Ничего нет: всёпрах! Делаю, что хочу... думаю, что хочу...»
И была какая-тоособенная сладость в том, что никто не знает моих тайных дум.
Но прав ли я был?Действительно ли он ничего не чувствовал, или, может быть, что-то смутное,бессознательное проникало уже тогда в его душу...
— Иногда я чувствуюприближение Антихриста, — тихо сказал он, — это самые мучительные минуты моейжизни... вот и теперь то же... Тогда мне кажется, скоро всему конец.
При последних словах оностановился предо мной и в упор посмотрел на меня глубокими, потемневшимиглазами. Я не выдержал этого взгляда. Я опустил глаза и неожиданно для самогосебя сказал:
— Да, Антихрист придёточень скоро.
Кажется, ничего никогдане говорил я с такою твёрдостью. Я ясно почувствовал, что это была не мояискренность, а настоящая, такая же, как искренность Николая Эдуардовича.
«Что это значит?» —бессильно мелькнул вопрос, но в ответ не было никакой мысли, только вдруг сталожутко смотреть в чёрные окна, за которыми серели снежные силуэты.
— Может быть, —по-прежнему тихо сказал Николай Эдуардович, — может быть, скоро... иногдаприближение его чувствуется. Вам знакомо это?..
Я почему-то густопокраснел, словно он меня уличил в чём-то.
— Да, иногда, — ответиля.
Я сказал правду, ноникогда самая наглая ложь не заставила бы меня так смутиться, как смутился я отсвоего ответа.
Мы молчали. Уже светало,и бледный свет лампы безжизненно расплывался в утренних сумерках. Мы оба быликак больные; нервы ослабли; томительно ползла минута за минутой.
Вдруг Николай Эдуардовичподнял голову и спросил (я никогда не забуду его голоса):
— Знаете ли вы жаждумученичества?
Я молчал и, не сводяглаз, смотрел на него, мне жутко было смотреть на него, а губы мои судорогакривила в улыбку.
Но он, видимо, незамечал меня и говорил сам с собой:
— Мученичества, чтобы заХриста, за вечную правду взяли бы тебя, привязали к позорному столбу, грубо,безбожно — и били бы кнутом, истерзали бы всю кожу, чтобы мясо кусками летело икровь ручьём лилась... И издевались бы, и хохотали бы. Чтобы всё, как наГолгофе... Христу бы с трепетом благоговейнейшим отдать всё это. На себя бы Еговечные муки, на себя бы принять, хоть самую маленькую частицу... О, я так частожажду этих страданий...
И с внезапным порывом онсказал:
— Дорогой мой... другмой... пойдёмте ко всем епископам, будем умолять их, на коленях именем Христабудем требовать от них написать окружное послание, обличить... Христос будет снами... Они послушают нас... Спасём Церковь и народ наш, который терзают...
И он сел рядом со мной изаглядывал мне в лицо.
— Ну, что ж, это хорошо,— с трудом выговаривал я, — напишем обращение к епископам... Только пишите вы,я не могу...
Я чувствовал, что вглазах у меня темнеет, в голове растёт что-то громадное. Вот-вот я охвачумир...
«Не с ума ли я схожу?»Слабость овладевала всем моим телом. Я почти лишился сознанья.
V
У ЕВЛАМПИЯ
Епископ Евлампий оченьлюбил принимать у себя молодёжь. Не проходило ни одного вечера, чтобы у него несобралась целая компания.
Не знаю, может быть, всилу моей обычной мнительности, но я не верил в искренность его любви ко всемэтим, часто необыкновенно бестолковым, посетителям. Не верил также и в егопростоту, доходящую до совершенно товарищеской фамильярности, с которой онобращался ко всем без исключения. Мне всегда казалось, что он ищетпопулярности, что он играет комедию и упивается ролью отца-архипастыря. Он имелнеобыкновенно эффектную внешность. Страшно высокий, стройный, с открытым русским,совсем ещё молодым лицом, всегда в белой шёлковой рясе, он одним своим видоммог внушить почтительное благоговение. Голос у него был громкий и ласковый. Привстрече он горячо обнимал гостей; и вообще во время разговора любил брать заруки, привлекать себе на грудь и целовать в лоб.
Но на меня и наружностьего, и все его манеры производили отталкивающее впечатление. Я не верил ему нина йоту. Ласки его были холодны и театральны. И мне было не по себе, когда онобхватывал мои плечи своими огромными красивыми руками.
В блестящих, почтимасляных глазах его, которые никогда не смотрели в упор, я читал большую любовьк еде, к вину, к женщинам и ту циничную плутоватость, которая часто бывает уизбалованных слуг.
Евлампий очень не любилразговоров, которые по своим практическим выводам могли к чему-либо обязывать.
Он тогда спешилпеременить тему и делал это чрезвычайно искусно, с обворожительной простотой изадушевностью, начиная рассказывать какой-нибудь случай из своей жизни, которыйвсегда кончался одинаковой моралью: не нужно очень зарываться высоко — этогордость, а со смирением делать маленькую работу — и всё будет добро.
Но, по неестественнойулыбке, по мелким, каким-то брезгливым складочкам около губ, я прекрасно видел,что он всех обманывает, что ему никакие дела — ни большие, ни малые —неинтересны, да и все мы вообще надоели, и что он с гораздо большимудовольствием поговорил бы теперь на двусмысленные темы в какой-нибудь «тёплой»компании.
Мне всегда казалось, чтоон чувствует, что я его понимаю, и поэтому обращается ко мне с особеннымигривым лукавством.
Я инстинктом чувствовал,что от такого соединения, как Евлампий, я и Николай Эдуардович, по такомустрашному вопросу, должно произойти что-нибудь необычайное.
И я не ошибся.
Евлампий встретил нас, пообыкновению, в своей приёмной, узкой длинной комнате, со сводами, расписаннымикартинами на библейские сюжеты. Она освещалась тёмно-синим матовым фонарём; вней было душно, жарко и пахло розовым маслом.
Евлампий в своей белой,мягко шуршащей шёлковой рясе быстро подошёл к нам, благословил, обнял,поцеловал, выразил радостное изумление по поводу нашего прихода; усадил застол, за которым сейчас же появились канделябры, сушёные фрукты, конфеты,виноград, и, посматривая то на меня, то на Николая Эдуардовича, уже начал былосвою обычную ласковую фамильярную речь.
— Владыка, мы к вам поочень важному делу, — тихо, но твёрдо сказал Николай Эдуардович.
— Очень, очень рад, —поспешно проговорил Евлампий, нервно задёргав бахромку у бархатной скатерти.
— По поводу текущихсобытий, — продолжал Николай Эдуардович, — мы написали «Воззвание к епископам»,