— Что ж, давай! — сказал отец и расплылся до ушей. По-моему, предложение было нахальнее некуда, но моих родителей как будто околдовали.
Уходя спать в нашу комнату, Христа чмокнула сначала маму:
— Спокойной; ночи, Мишель!
А потом папу:
— Спокойной ночи, Франсуа!
Я жалела, что сказала ей их имена: так подпольщик раскаивается, что выдал под пыткой свою ячейку.
— Отец у тебя тоже что надо, — сказала мне Христа.
Но теперь, как я заметила, меня ее похвалы уже не радовали.
— И вообще мне у вас нравится, — заключила она, укладываясь на мою кровать.
Положила голову на подушку и мгновенно уснула.
Эти ее последние слова растрогали и смутили меня. Может, я зря так плохо думала о Христе? Что она такого сделала?
Видела же мама нас обеих раздетыми догола, и ничего, отнеслась к этому нормально. Или она заметила, что я комплексую, и подумала, что мне такая встряска полезна?
А что Христа так резко ответила на мой вопрос о ее родне, так это наверное, ее комплекс — происхождение из низов. И неадекватное поведение — просто болезненная реакция.
Какая она в самом деле молодец — в таком возрасте сама зарабатывает на учебу. Мне бы уважать ее за это и брать с нее пример, а не обижаться по-дурацки. Я кругом неправа. Теперь мне было стыдно: как я могла не понять, что Христа — потрясающая девушка и быть ее подругой — невероятное счастье.
Эти мысли утешили меня.
На другое утро Христа горячо поблагодарила родителей:
— Спасибо вам! Сегодня я спала на целых три часа больше, чем обычно!
По пути в университет она не сказала ни слова. Наверно, была еще сонная.
Как только мы переступили порог аудитории, я перестала для нее существовать. Весь день я провела в привычном одиночестве. Иногда до меня издали доносился смех Христы. И я уже не была уверена, действительно ли она ночевала в моей комнате.
Вечером мама провозгласила:
— Твоя Христа — просто сокровище! Веселая, умная, жизнерадостная — что-то невероятное!
— А какая зрелость! — перебил ее отец. — Какое мужество! Какая рассудительность! И как тонко она разбирается в людях!
— Да, конечно… — промямлила я, припоминая, что уж такого тонкого сказала Христа.
— У тебя долго не было подруг, но теперь, глядя на ту, кого ты наконец-то выбрала, я понимаю: ты поднимала планку очень высоко, — сказала мама.
— К тому же она хороша собой, — прибавил отец.
— Да уж! — подхватила его половина. — Это ты еще не видел ее голышом!
— Я — нет. Ну и как она?
— Одно слово — лакомый кусочек.
Я не знала, куда деваться от смущения, и взмолилась:
— Хватит, мам, ну пожалуйста!
— Да что ты жмешься! Твоя подруга держалась передо мной совершенно естественно и правильно делала. Было бы отлично, если б она могла и тебя излечить от твоей болезненной стеснительности.
— Вот-вот. И это не единственное, в чем она могла бы послужить тебе примером!
Я с трудом сдержала раздражение и сказала только:
— Я рада, что Христа вам понравилась.
— Да она просто прелесть! Пусть приходит, когда захочет! Передай ей наше приглашение.
— Хорошо.
У себя в комнате я разделась перед большим зеркалом и оглядела себя с ног до головы — кошмар! Христа, можно сказать, меня еще пощадила.
Я стала противна себе с тех пор, как обнаружились первые признаки полового созревания. Теперь же, после того как меня обозрела Христа, я и сама увидела себя ее глазами, отчего неприязнь превратилась в ненависть.
Больше всего девочка-подросток озабочена своей недавно выросшей грудью, к которой так трудно привыкнуть. Бедра — это не так страшно. Они просто постепенно меняют форму. А этих бугров на ровном месте раньше не было, с ними еще надо освоиться.
Недаром Христа заговорила именно об этой, а не о какой-нибудь, другой части моего несчастного тела; это лишний раз доказывало, что грудь — мой главный дефект. Я сделала опыт: прикрыла ее руками и посмотрела — так гораздо терпимее и даже вполне ничего. Но стоило опустить руки — и снова жалкий, позорный вид, как будто это уродство портило сразу все. Внутренний голос пытался меня образумить:
«Ну и что такого? Ты еще растешь. И вообще, маленькая грудь — тоже неплохо. Тебя это не волновало, пока не влезла эта девчонка. Почему тебе так важно мнение какой-то Христы?»
Но мои руки и плечи в зеркале уже приняли позу, которую показала Христа, и начали упражнения, которые она велела делать. Внутренний голос вопил:
«Нет! Не слушай ее! Прекрати!»
А тело покорно продолжало гимнастику.
Я дала себе слово, что это было в первый и последний раз.
На следующий день я решила не подходить к Христе. Видимо, почувствовав это, она подошла ко мне сама, обняла и выжидательно посмотрела в глаза. Мне стало так неловко, что я невольно сказала:
— Родители просили тебе передать, что ты им очень понравилась и что ты можешь приходить к нам еще, когда захочешь.
— Мне они тоже страшно понравились. Передай им спасибо.
— Так ты придешь?
— В следующий понедельник.
Ее уже звали ребята из ее компании. Она побежала к ним, села одному из парней на колени, а остальные ревниво взвыли.
Это было в среду. До понедельника оставалась почти неделя. Но на этот раз я как-то не очень торопилась. Может, без Христы мне лучше, чем с ней?
Увы, не совсем так. Без нее мне было теперь совсем невмоготу. С появлением Христы мое одиночество стало нестерпимым. Когда она не замечала меня, я страдала уже не просто от одиночества, а от чего-то похожего на богооставленность, чувствовала себя покинутой. Хуже того — наказанной. Раз Христа не подходит ко мне, не разговаривает со мной, значит, я в чем-то виновата? И я часами ломала себе голову, пытаясь понять, что именно сделала не так, чем заслужила такое наказание; и хотя повода для него не находила, но в справедливости не сомневалась.
В следующий понедельник родители радостно встретили Христу. На стол поставили шампанское — Христа сказала, что ни разу в жизни его не пробовала.
Вечер проходил очень оживленно: Христа щебетала без умолку, задавала папе и маме кучу вопросов на самые разные темы, смеялась до упаду их ответам и восхищенно хлопала меня по ляжке. От этого общее веселье становилось еще более бурным, а мне все неприятнее было принимать в нем участие.
Верхом всего было, когда Христа, намекая на мамину элегантность, запела битловскую песенку о Мишель. Я уже открыла рот, дабы сказать, что всякая пошлость имеет предел; но вдруг заметила, что мама просто млеет. Ужасно видеть, как твои родители теряют чувство собственного достоинства.
Только из того, что моя псевдоподруга рассказывала им, я и сама хоть что-то узнавала о ее жизни:
— Да, у меня есть парень, его зовут Детлеф, он живет в Мальмеди. Тоже работает в баре. Ему восемнадцать лет. Я бы хотела, чтобы он получил профессию.
Или вот:
— Все мои одноклассники поступили работать на завод. Только я одна пошла учиться. Почему на социологию? Потому что я мечтаю о справедливом обществе. Хочу понять, как помочь другим таким, как я.
(Это высказывание подняло ее рейтинг еще на десять пунктов. И почему она всегда говорила, как на предвыборном митинге!)
Тут на Христу снизошло жестокое озарение. Она посмотрела на меня и огорошила вопросом:
— А кстати, Бланш, ты никогда не говорила мне, почему ты пошла учиться на социологический факультет?
Если бы я не так растерялась, то могла бы ответить: «Я никогда не говорила, потому что ты никогда не спрашивала». Но почти потеряла дар речи: чтобы Христа обратилась ко мне — это было такой редкостью!
Глядя на мою ошарашенную физиономию, отец досадливо подтолкнул меня:
— Ну же, Бланш, отвечай!
— Мне хочется научиться общению с людьми…
Может быть, я нескладно сказала, но в принципе сказанное отражало суть того, что я думала, и, по-моему, могло служить приемлемой мотивировкой. Мама с папой вздохнули. И я поняла; что Христа задала свой вопрос нарочно, чтобы унизить меня перед ними. Это ей отлично удалось: в глазах родителей я не выдерживала никакого сравнения с «этой замечательной девочкой».
— Бланш всегда была слишком правильной, — сказала мама.
— Вот бы ты нам ее пообтесала, почаще бы вытаскивала ее из дома! — продолжил папа.
Я похолодела: в этой грамматической цепочке «ты нам ее» заключался весь ужас нашей новой жизни вчетвером. Обо мне говорили в третьем лице. Как будто меня тут не было. А меня и правда не было. Все решалось между теми, кого обозначали местоимения «ты» и «мы».
— В самом деле, Христа, научи ее жизни, — прибавила мама.
— Попробую, — согласилась гостья.
Я была в нокдауне.
Через несколько дней Христа подошла ко мне в университете и с обреченным видом сказала:
— Я дала слово твоим родителям, что познакомлю тебя с ребятами.
— Спасибо, но это вовсе не обязательно, я обойдусь.
— Нет уж, идем, обещание есть обещание.
Она схватила меня за руку и поволокла к своей кодле.
— Народ, это Бланш.
К моему облегчению, никто из здоровенных лбов не обратил на меня внимания. Но дело сделано: я представлена.
Выполнив свой долг, Христа повернулась ко мне спиной и принялась болтать с приятелями. А я стояла среди них пень пнем, изнемогая от неловкости. Пока не отошла в сторону, успев покрыться холодным потом.
Какой же дурой я выглядела! Разумеется, вся эта минутная история не стоила выеденного яйца. Но я никак не могла избавиться от тягостного ощущения.
Наконец вошел преподаватель и студенты разошлись по местам. Христа, проходя мимо меня, наклонилась и прошипела:
— Ну хороша! Я ради нее из кожи вон лезу, а она не желает рта раскрыть и смывается, плевать ей на всех!
Она скользнула дальше и села через два ряда от меня, я же чувствовала себя совершенно раздавленной.
Я потеряла сон.
Теперь я и сама себя убедила, что права была Христа — в этом случае получалось не так обидно. Конечно, я должна была с кем-нибудь заговорить. Но о чем? И с кем? Мне нечего сказать этим типам, да я и не хотела с ними общаться!