— Виток, кажись…
Рычков огляделся. Семиусов. Тут как тут, через плечо заглядывает. Прочие охотнички повытягивали шеи, вишь — сгрудились. Арьергардия с хрустом ломала подлесок. Близко, враз подойдут.
— Что за виток? — Васька покрутил в пальцах туго сплетённый жгут в выцветших красках.
— Ну лариат, — подсказал подьячий. — Инако же — змейка…
— Украшение бабье, — сказал Шило. — Пояс, али бусы…
Глядел он всё тако же хмуро — брови насуплены, — и ронял слова, словно пульку в ствол фузеи сплёвывал. Рычков рассерчал.
— Ну так и что с того?! Виток, лариат… — он ткнул кулаком с зажатой в нём грязной верёвкой в грудь десятнику.
— Ты погоди на вороп брать, господин, — казак как не заметил, осторожно принял виток, сдавил крепко. — Посмотрел бы сам пока свет, тебе, я чай, к розыску способнее…
Вот оно, думает Рычков, пожалуй, что и началось. Отведут в сторонку и придавят… «Посмотрел бы…» Как же…
— И на ночь становиться пора, — десятник уколол взглядом темнеющее небо в просветах еловых макушек, — На том бережку «егыр», а за капищем, в гору чистый «яг» идёт, суше там, пореже и ветерком обдувает. Место подходящее…
Он отмахнулся от тоскливого комариного писка. Виток в кулаке качнулся, словно удавка…
***
«Егыр» — заболоченная сосновая рощица.
Невесть сколько лет ручей, поворотивший здесь на восход, пропитывал низкий бережок студёной водицей, замешивал квашнёй землю в излучине, нагонял в заводь палой хвои, сора, почернелых листьев и ряски, и теперь вяло шевелил меж голых и мокрых стволов это чёртово варево невидимыми низовыми струями, словно лешак сонно ворочался под дырявым, ржавым в закатных лучах, рядном.
— Эхма! Скособочило-то…
Сгрудились на топком бережку, задышали сипло, заперхали, но чем дольше стояли и глазели, тем тише становилось сорванное тяжким переходом дыхание, да голову гнуло к земле: всё хотелось сделаться крошечней, незаметнее.
В чахлой рощице не было ни одного прямого деревца. Где стройные чухонские корабельные сосны, что тянули кроны в серое балтийское небо, под самые набухшие штормовым дождём облака? Не то всё. Словно стайка юродивых высыпала на соборную паперть, являя язвы свои и увечья, потрясая веригами, но не жалости к себе ради, не с укором к телесному здоровью пришлых, а с неведомой, глухой угрозой, застывшей натужным мычанием в безъязыких ртах.
Были сросшиеся стволами дерева, перевитые в последних объятьях, с шелушащейся корой, словно влюблённые, задохшиеся в дыму под рухнувшей кровлей сгоревшей избы; был колченогий старик с мшистой бородой, далеко отставивший клюку, попираясь костлявым плечом и клонясь набок; был ствол, изогнутый татарским луком, нацеливаясь на пришлых через ручей длинным, острым сучком как стрелой; была сосна, колодой оплывшая, морщинистая, простоволосая пучками торчащих веток с чёрным провалом распяленного в безмолвном крике дупла; дальше были дерева, застывшие в исступлённой пляске или мольбах, с ветвями воздетыми к небу — прямо и длинно; и ряд сосёнок мал мала меньше, рядком, словно пострелята выглядывающие над плечом переднего…
В самой середине увечного хоровода монастырскими чернецами возвышались на две сажени обугленными столбами изломанные, голые стволы в два обхвата, без крон, с расщеплёнными верхушками: в глубоких бороздах окаменевшей коры, наплывами на обломанных сучьях, коростах сине-зелёных лишайников и паутинных лохмотьях мшистого покрова. Числом три. Шевелились юркие тени у оснований, словно колыхались полы оборванных ряс. Идолы? Тихо плескала вода. Меж стволов, по-над рыжим покровов гнилых листьев и павшей хвои клубились облачка гнуса. Неподвижный воздух тихонько звенел комариным писком: тонким и злым. И мнилось Ваське, что глядят на него оттуда. Тяжело глядят, по последнему — как глядят поверх ружейного ствола; словно весь лес сошёлся в заболоченной низине, все давешние страхи асессора в кулак собрал и огрел по лбу со всего маху.
— Виток я с крайнего снял, — сказали над ухом.
Рычков повернулся, едва ворочая окаменелой шеей.
Шило остервенело скрёб в бороде, зрак меж припухших, покраснелых век настороженно обшаривал противоположный берег, как внове. Ощупывал диковинные деревца, ловил вялое шевеление мшары у мокрых стволов, скользил вослед клубам комарья, растворявшимся в спорых сумерках.
Асессор не видел, но чуял — тако же застыла вся его ватага охотничков, онемела, только грязные пальцы тискают оружейную справу, ищуще касаются нательных крестов под мокрыми рубахами, да шевелятся обкусанные губы, поминая не то святых, не то чёрта…
— Зыряне сказывают: у каждого человека в лесу двойник-дерево имеется — Ап-су…
— Чего? — Васька покосился за спину.
Говорил Семиусов. Глаза на выкате, кончик хрящеватого носа подёргивался, словно у амбарной крысы, в худой рыжей бородёнке на впалых щеках застряли крупные капли пота.
Подьячий моргнул.
— Говорю, оттого оне и на русских косо глядят, когда лес валим, — забормотал он. — Всё ждут, когда с зарубок да затесей кровь хлынет… Стало быть, где-то живая душа хиреть зачнёт…
— Свят-свят… — плеснул шепоток.
Васька криво осклабился.
— Ага. Все калики от храма Успения тут собрались, — сказал он и махнул рукой в сторону рощи. Обернулся к Шилу:
— И ты хорош, казак — «капище». Подношения где? Шкурки, серебро, снедь? Болото и есть… Ты вот чего, выводи охотничков на сухое, пока воинство наше не обгадилось. Становище ладьте. Дай…
Рычков потянул лариат из руки казака. Тот ещё вглядывался в шевеление теней меж стволов, жевал губами и не враз выпустил осклизлый шнурок, но плутовской блеск мелькнул в глазах раз, другой, и Шило тряхнул плечами.
— Любо, — сказал и гаркнул — А ну, браты, забирай через стрежень на Кол-звезду! Вишь там бугор сухой…
Выдохнули, загомонили, шумнули справой, вода в ручье разошлась плеском, пошла усами.
Асессор глядел им вослед цепко, ведя счёт по головам — как, раскачиваясь, взбивали на шаге пену, как жались плечами, обходя окаянную рощу, сбиваясь в гурт, и только Шило в головах вскидывал колени бойко, подвернув полы чекменя за пояс, — и злая усмешка не сходила с лица. «Удавят… Как же… Сами со страху того и гляди удавятся…»
Он перевёл взгляд на рощу.
Усмешка сошла, лариат вился вокруг ладони холодными петлями, Васька бездумно теребил загубленное украшение, смекая, а не есть ли то первый и пока единственный след той людской убыли с соликамских варниц, посадов и торжищ, что в такую заботу взяла господина майора Ушакова?.. И указал на тот след Шило. А мог бы и утаить… И что за сказки принялся Семиусов толковать? Бабкино веретено ему в дышло…
Эк всё перепуталось то: есть ли подсыл, нет ли? И что за комиссия — быть на службе Канцелярии Тайных государевых дел? Голову сломишь… Так и в демидовских рудниках, чай, не слаще… А инако глядеть — вервие ещё не указка. Мало ли инородцев-охотников по лесу шатается? Ну, оставил иной мету из чего не жаль. Что в руку посунулось…
Обрубки-чернецы немо маячили перед глазами. Тучи комарья колыхались, истаивая вдруг в сгустившихся тенях, то уплотняясь в стороне, на сажень, густыми кляксами. Сосна-лук изогнулась, мнилось, сильнее, нацеливая на асессора острие сухой ветки-стрелы. Гудение мошкары чудилось звоном натянутой тетивы, «пострелята» сбилась в гурт, переплетённые сосны разомкнули объятья, колченогий старик подсмыкнул клюку, колода принялась раскачиваться… Рычков сморгнул и взялся набивать трубку духмяным табаком. По-над ручьём стекал гомон уходящей ватаги, плеск воды и бряцанье железа, и уносились звуки ниже, чуть не бесследно. До самой Колвы, глядишь, доплывут…
Васька почиркал кресалом, окутываясь горьким дымком, и убрал трутницу в патронную сумку.
Вода холодно схватила его за щиколотки, перебирая складки на голенищах.
Противный берег разом надвинулся.
Кривая роща разомкнула крыла, словно с флангов за спину асессора ринулась лёгкая конница. По фронту скрюченные фигуры упёрлись, пригнулись в сторону неприятеля. Васька рвал стрежень, нащупывая подошвами дно, лариат давил на пальцы змеиными кольцами. Вода поднялась и опала. Ручей застыл, загустел мшарой, замедлился. Каждый шаг колыхал топкое одеяло от края и до края, насколько хватало глаз, словно за деревьями крались лазутчики-пластуны. Небо сделалось ещё ниже. Быстрые сумерки жались к болотине, заплетая мхи тугими вицами. Рычков стиснул зубы, едва не перекусив мундштук. Сердце стучало сильно и торопливо. Кровь грохотала в ушах отдалённой артиллерийской канонадой. Каблуки вязли в болотной жиже. Рычков навалился грудью и ворвался в рощу плечом вперёд, словно в апроши перед вражеским редутом…
…и едва не упал.
Юродивые сосны расступились, брызнули в стороны, и Васька очутился у самых чернецов. Близко.
Рой гнуса отпрянул, истаял над головой в чахлых кронах, но, почуяв разгорячённую плоть, потянулся, изготовляясь навалиться превосходящим числом, загудел. Васька старательно пыхал дымком, окутываясь завесой, но разумно предполагал, что долго не выстоит, и вскорости очумелая от запаха крови мошка принудит к ретираде. Воздух в роще загустел. Запахи сырых мхов и мёртвой болотной гнили забил ноздри, перебивая ароматную горечь табака.
Определить, из какой породы дерев вышли истуканы, Рычков не сумел. Толстые, корявые, плотной панцирной коры, изборождённой глубокими — до почернелой плоти, — трещинами. Оплывшие наростами основания обломанных сучьев. Замшелые книзу, в нитяной паутине ползучих мхов. С размозжёнными в обугленную щепу верхами. Схожие меж собой и отличные, морщинистые, как ноги-столпы элефантов, которых Васька видал на картинках в немецких книжках, которыми бивачные распаляли костры в разграбленном Нотебурге…
В трубке захлюпало. Асессор отмахнулся от назойливой мошкары. «Крайний слева», — Шило сказал. Ну так и чего? Рычков обошёл истукана кругом, с усилием вытягивая отяжелевшие ботфорты из грязи. Рука в перчатке следовала пальцами по изломам коры… Ничего, пень пнём, как есть — гнилушка. Оттолкнулся, поворачиваясь к среднему, потоньше, столбу, надломанному как бы в гигантском суставе на высоте Васькиных плеч… Мёртвое древо, мёртвое. Давно не бегут от корней к вершине живительные соки, и невесть зачем цепляется лесной упокойник за расползающуюся под ногами твердь. Если где и были в миру у этих обрубков человеки-двойники, то давно сгнили в могилах…