– Ну?! – настаивал Васька, подгоняя эту птицу, не давая ей осесть, задуматься, пригладить перышки в складную сказку. – С пути сбить?! Меня сгубить?! Сказки на ночь рассказывать страшные?! Ну?!
Подьячий трясся, но видно было, что ничего путного ему на ум не приходило.
– На мзду… на мзду польстился, – лепетал он, шлепая губами.
Рычков хохотнул, хлопнул дьяка по плечу.
– Ты когда до дощаника побежишь да далее, к воеводе под крыло, подумай: грамотки тарабарской нет, Степашку вы, умники, угробили, а листы допросные, кои ты собственной рукою писал, речам крамольным внимая, твой благодетель князь-воевода при тебе же и спалил. Вот и выходит, что из всего дела о поношении государя, которого нет, ты один и остался. И тебя же Баратянский к гиблому делу приспособил, посулив копеечку… Вот и смекай, дурья башка, а желает ли государь-воевода твоего счастливого возвращения?
Семиусов лязгнул челюстями. Взгляд его остановился, и лицо сделалось белее подступающего тумана.
– Ну? – спросил Рычков. – Не припомнил чего для нас важного? К дощанику хочешь тако же?
Подьячий затряс головой так, что нельзя было понять: «да» ли, «нет» говорит, и к чему.
Асессор махнул на него рукой и поднялся. Казаки ворошили торбы: собирались налегке, перебирали справу, оружие, пороховой запас. Капрал затих и, кажется, лежал без памяти. Портнов наблюдал за сборами с тревогой, пальцы на фузее побелели.
Рычков подошел к нему.
– Слушай, солдат! Приказы тебе будут такие, – сказал Васька. – Сопроводишь своего недужного командира к дощанику. Он, похоже, только с тобой и сдвинется с места. За день доберетесь, дорога знакомая. За подьячим приглядывай, он тебе не в помощь и себе на уме, но за нами точно не увяжется. Как доберетесь, выводите дощаник на стрежень, за боец-камень и становитесь на якорь. На земле не ночуйте. Ждете нас ночь, день и еще ночь. После уходите вниз по Колве без всяких остановок до самой Соли Камской. К берегам без крайней нужды не приставать. О докладе для воеводы не тревожься, подьячий придумает, но держи в уме, что может и обнести облыжно… Понял ли?!
– Понял!
Собирались быстро, ладно. Растолкали недужного капрала со светом, он вздрагивал, когда до него дотрагивались, но солдата своего признавал и слушал. Семиусов терзался, но зло знакомое перевесило ужасную неизвестность. Стали друг против друга, переглянулись и… разошлись молча.
И только теперь, когда топал вслед десятнику, оглядывая угрюмые окрестности, скалы, мхи, кустарники и клочковатое небо, тужился асессор припомнить, что видел за плечами уходящих к дощанику, на дне неглубокой лощины с заболоченным сосняком. Силился и никак не мог отогнать видение, которое казалось ему невозможным и неправильным.
Тающий туман, искривленные сосны – влюбленные, старик с клюкой, плачущая, мальцы – по колено в неподвижной мшаре, ручей, избитая, так и не распрямившаяся с вечера трава на другом берегу. Все было на месте, и чего-то недоставало. Рычков беспрестанно вызывал в памяти это короткое видение, смаргивал, как соринку в глазу, и вновь вызывал усилием воли. Глаза жгло, он невольно замедлял шаг и спотыкался, пока вдруг не застыл на месте, обратившись в столп.
Утром в роще не было черных древесных обрубков.
Ни одного из трех.
– Скит! – закричал впереди Шило.
Ручей вытекал из узкой расщелины в скальной стене пяти сажень высотой.
Неровная каменная затесь с зарубкой, словно пологий склон, рубанули огромным топором поперек, а после еще и вдоль. В обход стены по склону в сторону и наверх уводила голая проплешина, ощетинившаяся прошлогодними травами и сухим кустарниковым буреломом на корню. По другую сторону от стены склон, опускаясь в долину, загустел старым ельником: плотным, колючим.
Наверху лесная зелень напирала на обрыв плотной шапкой еловых лап, березовых веток и черемуховых плетей, как перепревшая полба через край горшка.
В плотной тени глазастый десятник углядел рубленый угол и часть кровли с почерневшей дранкой. По крыше ползли сине-зеленые мхи. Над зубчатой кромкой ельника катились клочковатые тучи. След уводил направо, на плешь. В обход вершины.
Охотники сгрудились, осматривая ее в четыре пары внимательных глаз.
Живым духом и человечьим жильем от избы не тянуло. Брошено все, давно брошено…
– Точно скит?! – спросил Васька у десятника.
Шило скреб бороду, в которой пищала заплутавшая мошка.
– А чему тут еще быть? И пока по приметам все сходится, от самой Колвы: знак на берегу – аз березовый, – верховья ручья, скит…
– А озеро?
– Поднимемся – увидим… Да и след туда ведет…
Рычков хлопнул себя по щеке, глянул. На перчатке кровяное пятно с раздавленной мошкой. Место укуса зачесалось сразу и люто.
– Не похоже на скит, – сказал он.
– Э, ты не спеши, господин асессор, – придержал его Весло, смотрел он хмуро, брови сошлись. – Скиты – оне разные. Иные – за единой монастырской изгородью, с центральным храмом и келиями для монасей-схимников. А какие только вокруг церквы и растут: отшельничьими али общими келиями. Хозяйственными избами и прочим… Да и незачем в таких глухих углах стены городить, а от прочего – только Господь заступник.
Рычков внял. По старообрядческим схронам с вербовочными партиями он не хаживал, гарей не видал. В монастырское устройство и быт скитов не вникал.
– Тогда что ж, – сказал он. – Пошли…
Они перемахнули узкий ручей по мокрым осклизлым камням и ступили на жухлую падь, словно никогда не светило над этим склоном солнце, с тех самых пор, как небесный топор отвалил каменную краюху да разметал, раскрошил временем и непогодой каменную осыпь, сгладил русло будущего ручья беспрестанным потоком воды из раскола. Кажется, пробивалась по каждой весне из холодной земли новорожденная зелень, начинали течь соки по чахлым прутьям смородины, боярышника и лыка, но так и не успевали набраться сил до осени и чахли наживую задолго до того, как вся природа окрест принималась готовиться к долгой зиме. Кажется, топтали этот склон сотни ног, мяли беспрестанно траву и ломали кусты, падали, оступаясь, на тысячи колен и скребли оживающую от сна землю бесчисленными пальцами с весны, как сходили снега, и до осени – когда стылые дожди вперемешку со снегом принимались хлестать ледяными плетьми притихшую тайгу.
Не поспевала трава выпрямиться и пробиться ростками заново, не успевали зажить заломы на ветках, не успевали почки пустить новые ветки. Чахло все и мертвело и сейчас яростно и мстительно сопротивлялось пришлым: рвало колючками платье, путалось в ногах, сыпало в прорехи мертвым семенем.
Охотники пыхтели и потели, пуская разные словечки, и медленно поднимались по склону, огибая вершину и заходя противосолонь на плоскую равнину с густым ельником, в котором, петляя, терялась жухлая тропа, избитая округлыми разновеликими ямами, будто все адовы черти, побросав свои котлы и сковородки, молотили на этой дороге железный горох.
Ельник придвинулся, распахивая крыла, словно хотел облапить непрошеных гостей, затянуть в смолистый переплет ветвей и иголок, но вместо этого вдруг раздался, разошелся и впустил четверых настороженных разведчиков на обширную поляну в самом конце оборвавшегося следа.
Земля от края и до края леса была выбита до камня и усыпана иголками. На ней, голой и сморщенной, как библейская пустошь тьмы и зла, обломками праха и костей рассыпались местами раскатившиеся рубленые избы с просевшими кровлями. Они недобро глядели пустыми старческими оконцами – слепыми и узкими, шамкали беззубыми провалами перекошенных ртов-дверей, распахнутыми, как крышки гробов. Унылая и скудная вереница домишек от края плато – крайний как раз застрял среди елей, словно вырос среди них, а не был некогда аккуратно срублен в лапу и заботливо укрыт свежей дранкой, – до крохотной церквушки тянулась кающимися молельщиками.
Завидя храм, казаки дружно скинули шапки – лоб перекрестить – и замерли в полупоклоне.
Рычков покосился на них – он еще рассматривал открывшуюся перед ним картину, вбирая каждую мелочь, улавливая звук, движение, краски и тени, – почуяв смятение. Казаки стояли молча и недвижимо, запрокинув головы, согнув спины, кто как успел. Шило тискал тумак в кулаке, правая рука висела плетью…
Васька уставился на церковь.
Они вышли к ней с северо-восточного алтарного угла. Небольшой сруб, почерневший и осевший, из потрескавшихся бревен, но подобранных ладно по обхвату. Крохотные оконца в средней и алтарной части выглядели как бойницы в военной фортеции. Клинчатая тесовая крыша возносилась на высоту много большую ширины перекрываемой части сруба. Маковка на крещатой бочке врезана в средней части крыши и обшита чешуйчатым лемехом. Давно обшита, время посеребрило чешуйки луковицы и бочки благородным оттенком. Паперти у церквушки не было. Притвор был открытым, на резных черных столбах под двускатной крышей. Дверь в главную часть церкви с их места было не разглядеть…
Зато хорошо было видно несколько толстых узловатых корней, которые, вытянувшись из окаменелой земли, обхватили сруб и крышу, словно щупальца мифического морского гада – корабль, сдавили в беспощадных тисках, подползли и охватили крещатую бочку, как удавкой, сорвали несколько лемехов с маковки, сбили крест, вместо которого храм богомерзко венчался концом хищного корня, изогнутым на манер магометанского полумесяца, только свободным рогом книзу.
В тишине застоявшегося воздуха мнилось, что стоит прислушаться, и можно будет угадать стенания древних венцов под непереносимым давлением и то страшное усилие, с которым подземная тварь норовила утянуть в твердь земную православное святилище, оставив на поверхности только жалкие обломки, какие остаются на поверхности кипящего бурного моря, когда гибнущий корабль навсегда скрывается в толще серо-зеленых вод.
Рычков почувствовал на губах вкус морской соли.
Небо над головой застыло, земля под ногами, кажется, была готова расступиться, и ноги улавливали слабую дрожь вывихнутого наизнанку божьего мира, где верх и низ меняются местами, горний хрусталь растекается мутной лужицей, а воды каменеют гольцами, с грохотом катящие твердь свою в место, которое миг назад чудилось низом.