Потом его отпустили. Рычков обрушился онемевшим телом в горнем месте. Шпага сломана, пистоль выпал, не дотянуться, не пальнуть. Сырой мох холодил щеку и давил влагу. Тысячи иголок кололи ступни, кисти, спину. Он их едва чуял, но не владел ими. Только голову приподнять…
Старик стоял у престола и смотрел на Ваську не мигая. Взгляд его потускнел, искры погасли. В бороде проклюнулись новые поганки, под ней снова шевелилась какая-то живность. Лишайники с висков осыпались…
– Ну, – прохрипел асессор. – Чего смотришь? Не вышло из меня елочки…
Он засмеялся зло и бессильно.
Старик поднял сухую руку, зацепил лист в книге на престоле и рванул с пергаментным хрустом.
Васька ждал, наблюдая, как он мнет исписанную черными буквицами страницу, приближаясь крохотными шажками. Боль в лодыжках сменила покалывание. Рычков попытался приподняться, но ладони его еще не слушались. Он заскоблил каблуками по полу, поворачиваясь, толкаясь прочь. Не поспел.
Морщинистые руки вытянулись, настигая безвольное тулово. Холодные пальцы ухватили Ваську за челюсть, выворачивая с хрустом, и безжалостная рука втолкнула пергаментный ком со вкусом плесени и чернил в распяленный рот. В глазах у Рычкова потемнело. Он услышал щелчок ногтей, а потом гибкие плети подхватили его и поволокли к выходу, нахлобучив треуголку по самые уши.
Развиднелось…
Луна, расталкивая тучи, скачет по небу, словно пьяный фельдъегерь по Адмиралтейскому проезду: круглая рябая рожа в синюшных запойных пятнах. Зеленоватый, мертвенно-бледный свет летит на землю, как грязь из-под копыт, пятная широкие лапы елей, серебря листья осины. Растекается по густому подлеску липкой паутиной.
Вöр-ва стеной стоит, не пускает: многорукий, угрюмый, молчаливый. Норовит подставить ножку, насовать кулаков в бока, отхлестать по щекам, пихнуть в сторону. Не дает сбиться с торного пути, вдоль ручья, к дощанику. Подгоняет…
Кафтан на Ваське изодран, офицерский бант развязался и болтается на шее удавкой. Казенное сукно напиталось влагой и сковывает движения. Ботфорты сползли, внутри хлюпает. Треуголку давно сшибло ветками, и волос шевелится на затылке: «Где они?! Близко?!» Блуждающий взгляд путается в изломанных тенях. Сердце колотится у горла. В грудях горит – как насыпали за пазуху тлеющих угольев. Ломит Васька вслепую, запрокинув голову, словно уязвленный лось. Хруст и хряск разносятся окрест, стон и трепет…
«Спаси, Господи, пронеси!»
Досмотрит ли Вседержитель? Нешто ему в досуг за безбожником присматривать?
Чу! Мечутся тени на том берегу. Скользят меж деревьев. Они?!
Взбивается вода перед Рычковым, разлетается посеребренными брызгами. Он бежит по воде, оскальзываясь на камнях, высматривая удобное место для выхода на сушу и корявые тени в чаще. Чудятся в ручье осклизлые сарафаны и казацкие пояса; лапти налимами залегли под камнями, распустив длинные оборы, колыхающиеся далеко вниз по течению, плывут разбухшими палыми листьями в глубине бабьи кики, девичьи ленты; ребячьи рубахи раскинули рукава летучими рыбами…
Васька выбирается на осклизлый берег и, хрустя травой, бежит в гору.
Берег Колвы открывается неожиданно. В ночи глухо ворчит боец-камень. Дощаник – чуть в стороне, вытянулся рыбьим телом с опущенной райной. Рядом ни огонька, ни шевеления…
– Эй! – слабо кричит Васька, но голос не громче шепота.
За спиной, в чаще, шелест и треск…
Асессор бежит, спотыкаясь о выступающие корни и острые камни. Берег раскачивается перед ним, то взлетая зубчатым краем вершин над головой, то обрываясь вниз, и тогда Рычков втягивает голову в плечи под нависающей громадой грохочущего в воде камня. Подле дощаника – никого, только котел в остывшем кострище. Васька заходит в воду, поднимая руки, и с тяжким усилием переваливается через борт…
Никого.
Плещет под днищем вода.
Потом начинают скрежетать камни.
Васька не поднимает головы, чтобы не увидеть торчащие над бортом метелки тонких веток; корявые, кустистые корни на обносном брусе, за который волокут дощаник за боец-камень. На самую стрежень.
И только когда ни скрип, ни скрежет трущегося о дерево дерева не заставляют его вздрагивать, окончательно сменившись мерным покачиванием и журчанием воды, Рычков переворачивается на спину и открывает глаза.
В прорехах туч, подсвеченных луной, моргают далекие звезды. Их мерцание, кажется, наполнено смыслом, но каким – асессору не дано разобрать. Он просто старый солдат, «покуда живота хватит», и разбирать Господний промысел в мире, живущем противными Его воле и учению постановлениями, не учен. С тем Васька и засыпает прямо на подмете.
Утром, едва брезжит, Рычков разлепляет тяжелые веки. Тело одеревенело, саднит и ноет, а потом память последних дней обрушивает на Ваську свой груз и ужас, что плывет в дощанике вниз по Колве, до самой Соли Камской не человек – морщинистое бревно с узловатыми ветками, сучками и щетинистой порослью на макушке, опустив под настил ветвистые корни, чтобы напиться.
Он садится, резко вскидывая руки – обычные, человеческие, его, – видит драные, избитые ботфорты, обрывки кафтана, скрученное полотнище грязного банта. И едва облегчение одолевает его измученное зудящее тело, ладони хлопают по груди.
Радость и легкость улетучиваются, словно их унес по-над Колвой студеный речной ветер.
Пальцы обхватывают берестяной туесок на сыромятном ремешке. Васька не помнит, как он на нем оказался, но точно знает, что внутри. Скомканный лист, что ему втолкнули в рот в ветхой церкви заброшенного скита. Тарабарская грамотка с буквицами из азбуки святого Стефана, когда кириллические буковки меняются на греческие.
Рычков знает из нее наизусть: «…а ежели пуста душа твоя, омертвела и неживая, как поле мертвых, куда был взят пророк Иезекиль, коли нет там ничего, кроме пыли и праха, упадет слово в мертвую сухую землю и погибнет без всхода, и не будет тебе преображения по слову божескому, ни спасения, ни вознесения. Хладный ветер понесет душу твою по пустыне антихристовым семенем…»
Бывший унтер лейб-гвардии Семеновского полка, асессор Канцелярии тайных государевых дел юродиво кривит рот и пускает слюну. Каркающий смех сотрясает его изломанное тело.
Поглотила Ваську Сибирь.
Как есть с потрохами поглотила…
Октябрь 2023 г.
Врастая кровью
Повесть
«Нет у любви никаких крыльев, – подумала Оксана.
– У любви тряский ход, четыре зубастых колеса, и переедет она любого».
Они остановились за Верх-Чемулой, в деревне, названия которой на ржавом указателе никто из пассажиров «Нивы» не разобрал. Степан заглушил двигатель. Девчонки на заднем сиденье зашевелились.
– Приехали? – спросила Оксана, не скрывая раздражения.
– Нет, – ответил Степан. – Разомнемся. Дальше дороги почти нет.
– Да? – усмехнулся Виктор. – А до этого, значит, была?..
– Магазин налево, удобства направо, – сказал Степан и выбрался из машины, доставая сигареты.
– Удобства?!
Степан не ответил.
Солнце едва перевалило за полдень. Деревенские дома пригнулись под палящими лучами, тщетно прикрываясь обугленными тесовыми крышами. Горячий воздух стоял плотно и неподвижно, обволакивая тела нагретой ватой. Пахло пылью, пересыхающей травой и скотиной. От машины несло жаром, как от печи. Щелкал двигатель. На горячем капоте нахально расселся солнечный зайчик, заглядывая в глаза. «Нельзя долго стоять, – подумал Степан, щуря глаз от табачного дыма. – Через пятнадцать минут внутри станет как в душегубке».
Двери машины распахнулись, попутчики выбирались наружу. Вика и Оксана с брезгливым сомнением смотрели на дощатый сортир за остатками павильона автобусной остановки: когда-то в райцентр ходил рейсовый, по расписанию…
– Там, наверное, воняет, – наморщила нос Оксана.
– Может, в кустики лучше? – поддержала ее Вика, улыбаясь и убирая прядь волос за ухо.
Степан покачал чернявой головой.
– Не лучше, – сказал он и добавил туманно: – Сами выходить не захотите…
Виктор тоже курил и смотрел через дорогу на приземистое здание с выцветшей вывеской «Продукты». Капля пота катилась по виску…
– Жарко, – сказал он. – Может, по пиву?
Степан пожал плечами, воды бы лучше купил. Упаковка «Козела» в двадцать банок лежала в багажнике, заваленная всяким походным барахлом. Хоть залейся. Теплое, конечно, но извините…
– Много не бери, – сказал он. – А то местные бухарики привяжутся…
Виктор недоверчиво хмыкнул, добил «бычок» и пошел через дорогу, озираясь. Улица казалась пустой из конца в конец. Пыль, поднятая колесами их «Нивы», неподвижно висела в мареве над дорогой, листья на деревьях не шевелились. Из жидкой тени под забором за приезжими лениво наблюдал кудлатый барбос с репьями на гачах. Живот пса тяжело вздымался и опадал. Розовый язык вывалился набок и висел вялым ошметком.
Девчонки наконец решились. Степан глянул им вслед и отвернулся. Что, если его чувство к Вике – самообман? Пронзительная ясность первых дней знакомства теперь ушла, уверенность пообтрепалась, пережеванная сомнениями, словно сигаретный фильтр…
Неловко все получилось.
Вика потащила с собой Оксану, Виктор напросился, демонстративно не замечая его намеков. Он ведь не самый большой его друг. Виктор-то… Ну, работают в одной клинике, едва пересекаясь. Какой-то общий кружок знакомств, центром которого, если разобраться, была Вика, а по сути – ничего общего. Оксана Степану просто не нравилась. Нескладное, коротконогое тело – страшный сон ортопеда. Вечно напряженное, хмурое лицо. Взгляд, внезапно обращавшийся внутрь. Белесые брови и поросячьи ресницы, россыпь веснушек на щеках. Курносая. Говорит всегда невпопад, но с претензией на особенную духовность. Посматривает свысока, движения нарочито плавные, замедленные – «выступает, словно пава», – а руки дерганые, беспокойные, и по-паучьи тонкие пальцы что-то перебирают в воздухе…