Легкая неприязнь возникла еще при первом знакомстве. Именно из-за этой странной моторики. Нет, еще глаза. Бледно-синие, мутноватые, цвета снятого молока или синьки и привычка смотреть близко, в упор, обдавая холодом.
Он даже поделился своим наблюдением с Викой, но та только отмахнулась.
– Ты что?! Ксанка дико талантливая! – сказала она и посмотрела так, словно он кинул комок грязи в Венеру Милосскую. – Знаешь, как ее преподы обхаживают!
«Беда с этими художниками, – подумал Степан, а рот сам собой растягивался в улыбке. – Ты им про Фому, а они тебе про Джоконду».
– Далеко собрался, чикче[1]?
Степан вздрогнул и выронил окурок. По другую сторону машины стоял низкорослый дедок в драном подбушлатнике поверх клетчатой ковбойки. Выгоревшая солдатская шапка без кокарды давно обтрепалась и усохла до размеров тюбетейки. Безбровое, безволосое лицо, причудливо изрезанное глубокими морщинами, напоминало кусок кедровой коры. Рот – словно затесь и черные уголья раскосых глаз. Лет через шестьдесят его лицо будет таким же. Думать об этом было неприятно. Потом до него дошел смысл вопроса. Пока он подбирал слова, морщины на лице старика раздвинулись и сложились заново: он сунул в рот длинную тростниковую трубочку, от обугленной чашки потянулся забористый дымок.
– На Кожух, олмон-па…[2]
Лоб покрылся испариной. Звуки толпились в горле, ворочались в памяти, будто гудящие пчелы. Уф, а ведь отец учил когда-то…
– Кожух течет длинно, – заметил дедок между двумя зловонными облачками из трубки. Пых-пых. Он обошел машину, оглядывая ее всю, словно перекупщик на авторынке: зубастый «Борис Федорыч» на «мудах»; экспедиционный багажник с люстрой и мешками в перекрестье ремней; лебедка на переднем силовом бампере; шноркель; гусиная лапа хай-джека торчит за запаской на задней двери.
– Дельно собрался, дорого, – сказал дед, остановившись рядом со Степаном и заглядывая ему в лицо остывшими угольками глаз. – Пожалуй, далеко уедешь. Кожух течет длинно, но не везде стоит бывать. Особенно такому чикче, как ты…
От старика несло самосадом и пыльной ватой. Степан заметил вельветовые джинсы, заправленные в драные ичиги. О чем это он болтает?
– Не пойму тебя, олман-па, – сказал Степан. Вика еще стояла возле удобств, дожидаясь очереди, за спиной старика Витек тащил в охапке с полдюжины запотевших банок с «семеркой», сигарета свисала с нижней губы. – Я бывал там много раз…
Ему очень захотелось, чтобы настырный и язвительный дед растворился в вязком горячем воздухе, как дымок его вонючей трубочки. Чего пристал?! Степан обошел старика и открыл Виктору багажную дверь. Скатка из палатки и спальника немедленно выкатилась ему в руки, обнажив оружейный чехол, в лицо дохнуло жаром, но на полке место было. Виктор освободился от ноши.
– Абориген? – указал он подбородком, глаза влажно блестели, лоб покрывала испарина: одну «семерку» он явно сплющил, не отходя от стойки.
– Будешь?
Степан мотнул головой.
– Не боись, – осклабился Виктор. – Ментов поблизости не наблюдается.
Он протянул банку пива, но Степан брать ее не стал. Дело-то вовсе не в ментах.
Виктор хмыкнул, сорвал кольцо и, прихлебывая, направился к аборигену. Степан закрыл дверь, остальные так и оставались открытыми все это время, отчего «шевик» напоминал зеленого жука-мутанта.
– Хау! – сказал Виктор. Он возвышался над стариком, словно утес над водой. – Дерсу Узала, однако. Белку в глаз бил?
Степан дернулся было, а потом мстительное и злорадное чувство заставило его вытащить новую сигарету. Пусть побеседуют. Он привалился к запаске, задымил и стал смотреть вдоль пустой улицы. Хлопнула дверь туалета. Степан не обернулся. Пес под забором тяжело уронил голову на лапы, из магазина кто-то вышел и побрел переулком, ссутулив спину. Степан стряхнул пепел, усмехнулся: надо же, городского пижона Витька стращал, а привязались к нему, да еще старый тельмучин.
– Ты чего, папаша, молчишь? – услышал он. – В горле пересохло? На, вот, холодненького… Огненная вода, хе-хе… «Девятки» не было, извини…
– Эй, не хами! – одернул Степан пижона, но вяло, без огонька.
Он вышел из-за машины вперед, к водительской дверце. Фильтр сигареты намок от слюны и горчил. К его удивлению, старик молча принял банку пива и не глядя сунул ее в карман подбушлатника. Початую. Трубочка мерно пыхала. На дарителя старик не смотрел, выражение лица казалось бесстрастным, хотя Степан заметил тень озабоченности. Или насмешки?
– Да ладно, я так, угостить хотел, – сказал Виктор.
– Поедем, что ли, – сказал он чуть погодя, утерев губы. – Вон нимфы наши идут…
Он обошел старика, словно столб, и забрался в машину. Степан с неприязнью заметил, что старик-тельмучин не отрываясь смотрит на девчонок. Нет, не так. Он смотрит именно на Викторию: длинные ноги в узких джинсах и голый живот под красным топом, сильно натянутым высокой грудью; белую шею и длинные распущенные волосы, черные, блестящие. Вика улыбалась, лицо Оксаны хранило все то же брезгливо-страдальческое выражение. Степан обреченно вздохнул.
– Садитесь, – сказал он и добавил неожиданно для себя: – Витек там пива купил холодного.
Вика уселась на заднее сиденье, с интересом рассматривая аборигена с трубкой. Оксана сильно хлопнула дверью и сразу же открыла окно. Окинув быстрым взглядом машину, – все ли в порядке? – Степан опустился на горячее сиденье и потянул дверь на себя.
Старик придержал ее за рамку окна и что-то быстро забормотал, шевеля морщинами. Углы рта опустились, чашка трубки прыгала вверх-вниз. Степан разбирал звуки, казавшиеся знакомыми, но стоило ему только попытаться вникнуть в их смысл, как все сливалось в какофонию. Заломило виски.
Он торопливо кивнул и завел двигатель. Старик тут же отпустил дверь, и она закрылась с сухим щелчком, словно переломили кость.
– Чего он там бормочет? – наморщил лоб Виктор.
Степан выжал сцепление.
– Откуда я знаю, – сказал он, трогаясь с места.
Жирная пыль немедленно поднялась в воздух. Облака скрыли фигуру тельмучина в боковом зеркале. Горячие волны ворвались в салон через открытые окна.
– Что это было? – прокричала Вика.
Виктор повернулся к ней.
– Степка родню встретил, – сказал он с серьезным видом. – Зацепи мне пару баночек, пожалуйста. И давайте спрыснем это дело. А, Ксанка?
– Я не хочу, – услышал Степан, а потом почувствовал, как девушка за спиной наклонилась к нему.
– Ты не понимаешь родной язык? – спросила она.
Он пожал плечами. Машина миновала последний дом. Впереди, в стороне от дороги маячили фермы недостроенного коровника, обглоданные солнцем и непогодой. Улица превращалась в проселок, теряющийся где-то между близких деревьев. Там, в густой тени грязь и лужи блестели, как антрацит. Зашипели открываемые банки.
– У меня паспорт такой же, как и у тебя, – сказал Степан, голос звучал ровно. – Матери я не помню. Когда отец пропал в тайге, мне было девять. В поселке, где мы жили, среди тельмучин родни не нашлось. Ее нигде не нашлось. Впрочем, это не имеет значения. В медучилище я узнал, что у аппендикса не бывает национальности… Так, теперь все пристегиваемся и наглухо закрываем окна…
– Это еще зачем? – поинтересовался Виктор.
Степан усмехнулся.
– Увидишь…
«Нош-па» помогала плохо.
Спазмы, предвестники близких месячных, не уходили надолго. Оксана морщилась всякий раз, когда тягостное, тянущее ощущение, словно кто-то осторожно затягивал узелки на маточных трубах и сдавливал яичники, возникало внизу живота далеким эхом. Девушке мерещилось, что от нее уже несет менструальной кровью, как от зарезанной свиньи. Тряска и духота в машине самочувствия не улучшали. Плотный, горячий воздух при открытых окнах неприятно подсушивал кожу на лице, ерошил волосы и забивал пряди дорожной пылью. Ужасно! Вику, уговорившую ее на эту поездку, хотелось придушить. Ее жизнерадостный, довольный вид раздражал, а смутные подозрения, что Вика пригласила ее только для того, чтобы не оказаться наедине со Степаном или, что вернее, одной между Степаном и Виктором, то есть – в качестве никому не нужной четвертой вершины романтически-любовного треугольника, откровенно задевали.
Нет, формально они ехали на натуру. Степан обещал Вике показать какое-то супер-пупер-офигенное место у слияния Кии и Кожуха. «Место силы», как выразилась Вика, падкая на всякую эзотерику и Рериховские пейзажи. Уговаривая Оксану, она делала большие глаза и переходила на проникновенно-восхищенный шепот, но в поездке все это отдалилось, и Ксана все чаще замечала тяжелый взгляд Степана, преувеличенно-беззаботный щебет подружки и развязное поведение Виктора. Как они все ей надоели!
Оксана отворачивалась и смотрела в окно, односложно отвечая на реплики попутчиков. Ей хотелось очутиться дома, свернуться калачиком на диване и прикрыть глаза, пережидая недомогание. Мама бы хлопотала вокруг, приносила чай, гладила по плечу…
Окружающие пейзажи безмерно угнетали. Бескрайнее вылинявшее небо с редкими облаками, за которые взгляд цеплялся, словно утопающий за корягу. Бесконечные сопки, покрытые черно-зеленой тайгой, как мхом. Поля вдоль дорог, ровные, как столешница в мастерской. Оксана закрывала глаза, прячась от назойливых образов, которые никак нельзя было воплотить чуткими пальцами в какие-то формы: «художку» она заканчивала по классу скульптуры.
От тоски она начинала буравить взглядом затылок Степана, но быстро прекращала это занятие. Степан казался ей сродни пейзажам: такой же бескрайний, бесцветный, совершенно не за что зацепиться ни взглядом, ни ощущением. Только на мгновение ей показалось, что он открылся, смутился даже, но наваждение быстро прошло.
После остановки в деревне, когда дорога, пропетляв разбитой колеей, исчезла в зарослях суховатой травы, в которых колдобины и ямы прятались, как львы в саванне, нападая вдруг, стремительно и неумолимо, ей захотелось ненадолго умереть.