Степан не повернулся. Он видел это много раз. На свежего человека Место Силы – Илгун-Ты, или Мировое древо – всегда производило подобное впечатление, от которого волосы шевелились на затылке, а кожа становилась гусиной, зрячей…
В закатных отблесках крона исполинского кедра пылала.
Дерево тянуло узловатые ветви в фиолетовое небо, будто собиралось взлететь. Перевитый ствол в несколько обхватов бугрился струпьями коры. В складки словно чернил налили. Кедр выглядел старше окружающей тайги, земли и неба на несколько веков, и склон под Илгун-Ты казался лишним тому подтверждением. Берег там раскололся надвое глубоким оврагом. Кедр врастал в земляные стены оголенными корнями, тянулся ко дну, и бледно-охристые змеи, будто проклятие Лаокоона, опутывали дряхлую бревенчатую хижину с провалами крохотных окон и низким дверным проемом, теперь, вероятно, почти заросшим дикими травами. Мох и лишайники ползли по стенам к просевшей крыше. Струпья кровли топорщились вороньими перьями. Тени за избушкой жадно шевелились. Темнота в окнах присматривалась к непрошеным гостям. Чем ниже солнце опускалось за сопки, тем тяжелее и пристальней становился взгляд.
От места, где Степан остановил машину, до Илгун-Ты было метров двести.
– Жить захочешь – еще не так раскорячишься, – хохотнул Виктор и нервно сглотнул смешок. Хмель слетел с него, как прошлогодний лист. Девчонки молчали. Степан повернулся к ним, мельком глянув в начало косы.
– Завтра все хорошенько рассмотрите. Устраиваться надо, пока не стемнело…
– А это ничего, что мы… ну, так рядом здесь? – спросила Оксана. Она хмурилась, глаза влажно блестели, казалось, ей тяжело дышать.
– Ничего. – Степан улыбнулся и повторил: – Ничего…
Зашевелились, задвигались, но оцепенение проходило нестерпимо долго. Виктор неуловимо стал походить на Оксану. Тот же взгляд внутрь себя; застывшее лицо, обычно подвижное, чувственное; заторможенные движения. Его приходилось окликать дважды и повторять то, что вроде должно быть ясно с первого раза: натяни, занеси правее, зацепи за кольцо. Палатку ставили час вместо обычных тридцати минут. Да, она была большая, шестиместная, с двумя спальными отсеками под общим тентом, но на самом деле проблем с установкой было меньше, чем могло показаться: все продумано, пригнано, практично и понятно даже ребенку.
Девчонки в это время бестолково копались в сумках, перебирая вещи, словно собирались на светский раут, а не повечерять на природе. Они перешептывались, оглядываясь в густеющие сумерки, с которыми, казалось, тайга подступала ближе, а овраг под Илгун-Ты шире разевал пасть. Крона гигантского кедра тихонько растворялась в фиолетовом небе, теряя ясные очертания. Ветерок уносил прочь заблудившихся комаров. Степан подвесил светодиодную «летучую мышь» под купол тента, и темнота прильнула вплотную к границе света, стерла окружающее, как ластик стирает карандашный набросок, оставив только звуки и запахи: плеск воды по камням, ароматы таежного цвета и речных водорослей; шелест травы и листьев вдалеке, далекий крик птицы – глухой, сонный.
Они сдвинулись ближе, внутрь освещенного круга, плотнее, как пещерные предки теснее прижимались друг к другу у костра, чтобы почувствовать себя сильнее перед ночью, что топталась у порога, пряча в рукавах неведомые опасности. Забавно, думал Степан, но работает. Голоса девчонок зазвучали громче, Виктор расслабился, обаяние его вновь обрело вес и притяжение, затянуло в свою орбиту даже Оксану, а анекдот про мужика, медведя и «медвежью» болезнь вызвал приступ гомерического хохота. Дружно сдвинули пивные банки. В ознаменование. Быстро сгрузили походный скарб с багажника и этюдники девчонок. Виктор накачал матрасы, болтая без умолку. Оксана стелила одеяла и спальники, хихикая, как первокурсница на студенческой вечеринке, когда хочется всем понравиться.
– Это что? – спросила Вика, принимая у Степана небольшой тюк, кажется – последний.
Он спрыгнул с дверного порога.
– Это? – Степан забрал у нее мешок, мимолетно касаясь девичьей руки. – Это очень важная штука. Без нее я бы нипочем не решился вас сюда притащить…
– Нет, ну серьезно…
– А я и не шучу…
Степан зажег поисковый прожектор-люстру на багажнике и повернул сноп яркого света вдоль косы, в подветренную сторону. Галька походила на лунный грунт: серая, сухая. Он неспешно направился туда, увлекая за собой Вику, и остановился метрах в пяти-семи от машины.
– Здесь, – сказал он торжественно, опустил мешок под ноги и принялся развязывать узел на горловине. Девушка заходила рядом кругами, чуть не приплясывая.
– Фу, Степка! – фыркнула она через пятнадцать минут, когда небольшая кабинка-полог утвердилась на растяжках, а Степан установил внутри раскладной стульчак с рулоном туалетной бумаги в боковом кармане.
– Сама за мной увязалась, – парировал он. – И потом, до ближайших кустиков – только вброд. Можно, конечно, и по косе, кругом, но если, к примеру, мне приспичит, то я могу и не донести…
Вика хихикнула. Он вынул из упаковки один из двойных пакетов: внешняя оболочка очень прочная и плотная; внутренняя – с наполнителем. Степан вновь скрылся внутри кабинки.
– Ну вот, – сказал он через минуту. – Удобства и все такое…
– Ты все продумал, да? – сказала Вика. Это не было похоже на вопрос. Искры смеха погасли в интонациях. – Ты заботливый…
Свет бил ей в спину, лица не разглядеть. Вика шагнула к Степану – под ногой хрустнула галька, – положила ладонь ему на грудь, потянулась и чмокнула в щеку: мягко, горячо.
– Да ладно, – пробормотал Степан, приобнимая девушку за талию. – Пойдем…
Уходить как раз не хотелось. Хотелось притянуть гибкое тело к себе, сжать в объятиях; видеть ее лицо близко, ловя отблески света в уголках глаз, пока опустившиеся ресницы не погасят отраженное пламя, и… получить наконец ответ. Что он не ошибся, что все делает правильно…
Он почувствовал, как ее пальцы на груди дрогнули, готовые отстранить, оттолкнуть; напряглась спина, голова чуть откинулась назад.
– Пойдем, – повторил он, опуская руки, сделавшиеся чужими и неуклюжими, и ощущая жгучий стыд за неуместный пульсирующий бугор в паху. – А то окажемся единственными, кому эти удобства нынче не понадобятся…
…Хрустели сухарики. Степан ловко орудовал складным ножом опасного, хищного вида. Рассыпая чешую, с треском разваливался вдоль хребта копченый омуль; словно кастаньеты, щелкали колечки пивных банок, мурлыкала магнитола в машине. Воздух увлажнился и посвежел. Широкий полог палатки с наветренной стороны опустили. Костер не разводили, – где по темноте сушняк найдешь? – но газовую плитку зажгли. Голубые язычки покачивались в неспешном танце с рваным, неуклюжим ритмом.
Они сидели за раскладным столом внутри палатки. Какое-то время Оксана пыталась подсчитать, во что обошлись их гиду экипировка, мебель, посуда и прочее туристическое снаряжение. Ее отец увлекался пешими походами и очень берег то немногое, что смог позволить себе купить на скромную зарплату школьного учителя, так что цену окружающим вещам она хорошо представляла, и сколько времени с ними проводят вне дома – тоже. У Степана все было очень добротным, но не с иголочки. Вряд ли парень домосед…
Украдкой Оксана продолжала его разглядывать. Короткая стрижка, скуластое малоподвижное лицо грубоватой лепки с характерными чертами коренных сибирских народов – будь то шорцы, тельмучины или хакасы, – но смягченные, вероятно, славянской кровью: прозрачно-синие глаза, точеный, почти женственный профиль. Необычное сочетание, наводящее на мысли об опасности, точно такие же, какие внушала ей окружающая тайга: бескрайняя, глухая, затаившаяся; лишь на поверхностный взгляд – скопление знакомых деревьев и кустов. За ней чувствовались бездонная глубина и дикость, способные поглотить их маленькую группу в полприсеста.
И чего такой человек в Вике нашел? Ну, красивая. Умеет себя подать. Рисовальщица хорошая, слов нет, рука набита. Вот только работы ее всегда казались залитыми лаком: застывшим, потрескавшимся, мертвым. Она их не чувствовала. Голая техника, скелеты.
Алкоголь снял мышечные зажимы. Оксана, пожалуй, даже увлеклась за компанию с Виктором. Степан пил мало, а Вика больше делала вид, что показалось Оксане странным. Потом она забыла об этом.
– …заканчивали ординатуру, – рассказывал Виктор. – Последнюю неделю, по существу, жили в больнице. Ну и пили, само собой. Спирт…
Он говорил много и громко, стягивал внимание на себя, как одеяло, а взгляд при этом был отсутствующий, словно он не байки травил, а пытался доказать теорему Ферма. Оксану забавляло это непонятное противоречие, пока она не пришла к простой и очевидной догадке: Сергачев сбит с толку, а то и напуган. С чего бы?
– …не помню, когда вырубился: только вроде стакан держал – и бац! Темнота! Очнулся от холода, зуб на зуб не попадает, башка трещит, во рту сухо и гадко. Глаза разлепил. Что такое?! Пелена серая перед лицом: мутная, холодная. К лицу льнет, о щеку трется. Себя не пойму: не то сижу, не то лежу; верх-низ, все попуталось, только шаги слышу. Осторожные такие, крадущиеся…
Илгун-Ты.
Оксана поежилась, будто ее накрыла вязкая и холодная тень. Дерево-то никуда не делось. Оно парило на задворках ее чуткого сознания, не в темноте – как сейчас, в реальности, – в оранжевых лучах умирающего солнца. Образ резкий и четкий, словно продавленный в бумаге кохиноровским карандашом с твердостью пять эйч, не меньше…
– …проняло. Заорал я, короче. Ну, как заорал – замычал. По лицу себя пятерней лапнул и сел. Муть серая с лица сползла. Вижу лампочки, бледные, желтушные, под потолком короткого коридора, в конце – двери железные. Вдоль стены две каталки стоят, и я сижу на третьей, простыня скомкалась на коленях. За спиной вопит кто-то, да противно так, истошно и тонко, как пальцем по стеклу…
Она видела каждое движение ветвей, наклон иголок, изгибы корней и трещин в коре. Переплетенные сучья и ворохи опавшей хвои в изломанных склад