Васька зло оскалился: напугал ежа…
Ушаков меж тем смял допросный лист и поднял взгляд на Рычкова.
– Для всех, – добавил он. – Кроме меня…
Рычков таки ослаб разом, словно выдернули из него стержень, и стоять остался из того же лютого и бездумного упрямства, с каким стоял по колено в убитых в самых жестоких сражениях.
– Нужен мне сейчас такой человечек, – сказал Ушаков в задумчивости, – чтобы сам черт ему ворожил. Который и невиновного может принудить кричать: «Знать не знаю никакого “анператора”». Так что – выбирай…
У бабки Анисьи, первейшей прядильщицы на дворе бояр Головиных к старости повыпали все верхние зубы. Да из нижних остался редкий частокол: пожелтелых и длинных, как у старой кобылы, клонящихся вперед. Век не забыть Рычкову бабкиных сказок о мертвецах. В неверном свете лучины, в мелькании веретена, под искряной треск углей в печи и завывание вьюги за бревенчатыми стенами людской избы стелился надтреснутый, расщепленный годами голос, и мнилось в нем подвывание заложного покойника, деревенского колдуна, что восстал из мертвых диавольской волей и взалкал живой плоти человеческой: «Душно мне, душно!..»
Поглотила Ваську Сибирь, как есть с потрохами поглотила.
Полгода прошло, как дал согласие быть асессором розыскной канцелярии и начал дознание, а от цели так же далече. И теперь болтается Васька в казацком донском дощанике в десять саженей от норы до кички, на студеной стрежени Колвы-реки, одесную встают каменные зубья в сто локтей желтого камня с опушкой мелколесья на маковках, а ошую – пихты да ели, спустившиеся к самой воде глухой стеной. И белые нитяные барашки на перекатах, в верхушках мелкой волны так напоминают тонкие паутинки слюны во рту бабки Анисьи, что вот-вот сомкнется с последним словом, как сойдутся берега Колвы, и каменные зубья прикусят ельник намертво. Вместе с Васькой, дощаником, полувзводом солдат комендантской роты соликамского воеводы да десятком казаков-охотников. Один плеск останется…
Из Чердыни вышли – две седьмицы тому. Давно позади устье Вишеры – зимнего прямопутка старой Бабиновой дороги на Верхотурье, за Уральские горы, а Колва все петляла меж седых дурнолесных гор, подпиравших низкое небо, и длинные плесы сменялись звонкими перекатами, а те – порогами, которые проходили бечевой, чтобы пустить дощаник в следующий плес, тихий и неподвижный, как темное зеркало. Берега сходились и расходились, в безветрие люто донимала мошка, гнулись весла, ломались в водяном стекле, а приметного знака на берегу все не видно.
«Имею верные сведения, – говорил Ушаков, – что за Чердынью, в верховьях реки Колвы есть некий скит старообрядческий. В том скиту обретается будто бы великой святости старец Нектарий и многия люди к себе привечает. Пророчествует о скором конце света и готовит вознесение, а попросту – гарь, самосожжение. То, конечно, худо, но есть и того плоше. Рекомый старец пророчествует Страшный суд не иначе как следствие реформ государевых, а восшествие на престол Петра Алексеевича равняет с воцарением Антихриста на земле русской. Самого царя называет антихристовым семенем. Смекаешь? По всему Прикамью ходят берестяные списочки с изменными пророчествами Нектария, и ни соликамский воевода, ни капитан-командор Свешников, командир соликамского гарнизона, ни дьяк Пустоватов, голова торгового приказа, источник тех списочков не выявили и не пресекли. Даже грамотки ни одной не заполучили. А по ревизским сказкам сего года работного люда на соляных варницах стало менее на пятую часть, чем в прошлом годе; служилого люда – на четверть; казачьего круга – вдвое; солдат гарнизонной роты – на одну шестую. Воевода отписывает, что-де с конвоями пленных свеев да по указу нового губернатора Сибири князя Гагарина часть людишек отписана к Верхотурью, Тобольску, Тюмени да Томску. Но сколько? На бумаге одно, а на деле? И не потекли ли с теми конвоями да свеями в Сибирь дальнюю подметные грамотки старца Нектария? Дознание воевода ведет абы как, почитать его листы розыскные – так и вовсе никакого Нектария нет, и скита нет. С чего бы так? И в какое время? Государь новую морскую кампанию на Балтике начал, а с другого боку у него хула зреет, как чирей. И царевы слуги на то плечами пожимают. Это – во-первых. Нынче же имею на руках извет от диакона церкви Вознесения Господня в том, что архимандрит Свято-Троицкого монастыря на реке Усолке Феофил принимал у себя тайно человечка, у которого берестяной списочек старца Нектария есть, и он готов его передать, а заодно и указать приметы, по которым можно сыскать скит старца Нектария. Это – во-вторых. Феофил же в Монастырский приказ ничего об том не отписывал, с патриаршим местоблюстителем, экзархом Стефаном, не сносился. Может, облыжно на него вину возвели, а может, и нет… И это – в-третьих.
А еще государь изволил рассуждать, “…что с раскольниками, которые в своей противности зело замерзели, надобно поступать вельми осторожно, гражданским судом…”
Вот и выходит тебе, господин асессор, быть в Соли Камской не мешкая; начать дознание по подметным списочкам громкое, на виду; снестись с диаконом, найти человека с грамоткой и вызнать место скита. Дознание свое так веди: никому не верь, имей подозрения на всех чиновных людей – да того не скрывай – и смотри, как себя поведут, что делать станут, что говорить… Ябед не страшись, они ко мне стекаться будут, и хоть в кровь расшибись, но заставь изменника себя выдать…»
«Заставь»…
Легко сказать.
Нет, дело свое Рычков начал затейливо и бойко, а то сказать – нахрапом и нагло, не чинясь. Многие имел беседы и с воеводой, и с капитан-командором, и с Пустоватовым; читал допросные листы взятых на дыбу «словом и делом» воров; входил в купеческие дома, заводил знакомства да сиживал в трактирах пьяно и сонно; вел беседы, слонялся на соликамском торжище; тихо сиживал в уголке приказной избы у таможенных дьяков да прислушивался к разговорам скучающих в ожидании подорожной купчишек; ходил с казаками и служилым людом на дощанике по селениям зырян собирать ясак для воеводы да все выспрашивал про скит и лесного старца. Про скит зыряне ничего не знали, а про лесного старца рассказывали охотно, пока Шило – казак соликамского круга и десятник, – посмеиваясь, не поведал Ваське, что лесной старец у зырян – это такой русский лесовик, лешак, что присматривает за всеми лесными угодьями, и что на русских Верса зело сердит, оттого что много леса изводят, гонят с угодий зверя да без меры берут из рек и ручьев рыбу… На вопросы, где живет тот лесовик, зыряне лишь молча пожимали плечами да махали рукой в тайгу: вон, мол, лес, где еще лесовику жить.
Беда, словом. Толку – чуть…
И с дьяком церкви Успения Святой Богородицы вышло неладно. Пропал по его человек с грамоткой. Как в Колву канул, да так ловко и без всякого следа, что сильные имел Рычков сомнения: а был ли такой человек вовсе?
«Был, но не в себе пребывал человече, Степане. – Диакон говорил тихо, поминутно касаясь наперстного креста и оглядываясь. – И мой покой смутил. Не хотением, но случаем довелось мне быть при разговоре с архимандритом. Поначалу показаться я замешкался, а после боязно стало себя явить. Рек человек околесицу, да такую, что в дурном сне не привидится. Хуже всего, что грамотку я видел. И письмена тарабарские, старообрядческую тайнопись. На вид – пермское письмо, что придумал просветитель зырян Стефан, когда кириллические буквицы меняются на греческие, но еще фигурно прописаны. Не разобрал смысла, в руки-то мне грамотку никто не давал… Одно ведаю: из того, что говорил Степан, – ничего к старообрядческой, дониконианской ереси относиться не может. Кликушества диавольские, безбожные. Не то чтобы с христианской верой не сродни, но даже и с остальными – магометанской ли, иудейской… Я ведь и в Приказ весточки подать не могу через голову Феофила, ни доказательства представить. И Степан этот канул, то каждый день на паперти толкался, а теперь неделю глаз не кажет. Боюсь я, господин асессор, в приходе-то нашем убавление – душ пятьдесят. Кто со чадами и домочадцами…»
Очень даже завлекательно. После нескольких дней пустопорожних встреч и разговоров появился у Рычкова некий следок: робкий, едва заметный, как заячий скок по первопутку. Недавний государев указ – «ни по церквям, ни по домам не кликать и народ тем не смущать» – прямо указывал Феофилу на надобность спровадить означенного Степана в острог. Но он этого не сделал. Старообрядческая грамота или нет – разбирать то должно было как раз Монастырскому приказу, а значит, те письмена должны были попасть в руки архимандрита всеми правдами и кривдами и переправлены куда следует. Но не попали. И не переправлены. И если бы не донос диакона в Тайную канцелярию, то никто бы ничего и не узнал. Почему? А нет ли во всем этом какого умысла? И если архимандрит не спровадил кликушу под арест, то не сделал ли этого кто-нибудь другой?
«А-а-а, что-то припоминаю. – Капитан-командор Свешников промокнул краем манжеты жирные губы. Командир соликамского гарнизона изволили обедать холодной бужениной и семгой, закусывая рябиновую настойку красной икрой. “Господина асессора” за стол не пригласил. – Был такой. Взят на торжище за кликушества непотребные. И на дыбе упорствовал. Нет, никаких письмен, ни тарабарских, ни прочих грамот при юродивом не найдено. Что? Батогами был бит… и вся недолга. Где? Да в порубе, где ж еще. Если не кончился совсем…»
Испросив дозволения на посещение острога и получив его, уже в дверях Васька невинно поинтересовался, а не тот ли есть господин капитан Свешников, что в авангарде драгун Гебхарда Флуга захватил на реке Сож четыре тысячи повозок обоза бегущей армии Левенгаупта при Лесной, но тут же себя одернул: ах, нет, не тот. «Тот» Свешников пал доблестной смертию в драгунской атаке под Полтавою…
Вышел Рычков, ухмыляясь в усы: «Нате вам, господин капитан, закусите рябиновую»…
А вот в поруб, обустроенный среди прочих прямо в острожном валу, пришлось лезть. Провожатый солдат отомкнул запор и откинул крышку с провала, дохнувшего смрадом и темнотой. Намерений лезть внутрь служивый не выказал, запалил кресалом факел, сунул Рычкову светоч и безучастно уставился в серое сибирское небо: надобно, мол, ты и полезай – не дознание, на дыбу тащить не велено. Из ямы, в которой дневной свет едва ощупывал бревенчатые стены лаза, не доносилось ни звука. «А вона – дробына», – махнул рукой солдат, выдавая малоросское свое происхождение. Ну конечно, и лестницу сам…