Тихо посапывала Оксана. Снаружи что-то скрипнуло, совсем рядом. Вика затаилась, вслушиваясь до одури в безостановочный гул крови в висках, и вздрогнула, когда звук повторился. Она едва успела испугаться, тут же сообразив: Степан ворочается в машине. Да, он устроился на ночлег в «Ниве», разложив сиденья. После нелепой и злой вспышки Виктора о совместной ночевке бок о бок не было и речи. Вика передернула плечами. Если бы Сергачев на нее глянул с такой тяжелой пьяной ненавистью – она, пожалуй, описалась бы от страха. Смутные планы в отношении Виктора казались полной нелепицей, если не дурью. Что она, собственно, хочет? Подержать красавца на коротком поводке какое-то время? Как бы он ей не показал такой же Ведьмин палец еще до того, как станет ясно, что никакого ребенка уже нет…
Щербатая луна вновь закачалась перед глазами, расплылась кривой усмешкой.
Вика провалилась в сон, словно сорвалась с обрыва…
Посыпались камешки.
Черное с коричневым. Вокруг все окрашено сепией. Илгун-Ты напоминало умершее на корню дерево: перекрученный ствол, омертвевшая кора, окаменевшие корни, засохшие иглы, которым давно следовало опасть. Небо над деревом тянулось подгоревшей карамелью во все стороны, насколько хватало взгляда. Ведьмин палец склонился ниже над застывшей рекой. Над устьем, в расщелине весели грязно-ватные клубки неподвижного тумана.
Оксана переступила с ноги на ногу. Галька под ногами не шевельнулась, словно склеенная.
В дверях сруба зашевелилось, темнота вытолкнула наружу низкорослую фигурку в длинной – до пят – рубахе: узкие плечи, спутанные пегие космы закрывали половину сморщенного, как печеное яблоко, лица цвета окружающих камней; агатовый глаз влажно сверкнул среди глубоких морщин, щель рта надломилась.
Олман-Ма-Тай заговорила. Звуки рассыпались, как камешки со склона за Илгун-ты, морщины на ее лице шевелились, складываясь в пиктограммы, такие же непонятные, как финикийские письмена, и такие же древние.
Оксана замотала головой, отступая.
Морщины на лице старухи задергались, на сморщенной шее в вырезе рубахи натянулись жилы. Женщина затрясла головой, выплевывая камни-звуки в сторону девушки целыми россыпями. Слова били в грудь, кололи лицо. Оксана подвернула ногу и шлепнулась на задницу. Старуха вытянула руку вперед, продолжая что-то выкрикивать надтреснутым голосом. Оксану замутило.
Указательного пальца у Олман-Ма-Тай не было.
С обрубка капала черная кровь…
Сергачев проснулся от ужаса и несколько минут таращился в зеленоватый сумрак, слушая, как колотится сердце.
Во сне он дал Вике таблетку. Она запила ее стаканом воды, глядя доверчивыми глазами, влажными, со слезой. И пустыми. Через несколько секунд красивые брови надломились, лицо побелело и сморщилось, словно бумажный лист, рот потерял форму, губы посерели. Она упала на колени, цепляясь одной рукой за его джинсы, а другую прижимая к животу. Он смотрел в запрокинутое лицо, оцепеневший, не в силах сглотнуть вязкий комок в горле, и видел, как стекленеют глаза, мутнеет радужка, сжимаются зрачки и вновь распахиваются, будто черные дыры.
Вика уронила руки и завалилась набок. Галька под застывшим телом окрасилась кровью. Пятно ширилось, перекатываясь по голышам жадной волной. Виктор не мог пошевелиться. Багровое настигло его рывком, вцепилось в штанины темными брызгами и поползло вверх живой чавкающей кляксой. Ноги отнялись почти сразу, руки отяжелели и повисли плетьми. Сергачев мучительно вытягивал шею, но через несколько секунд распахнутый в крике рот захлестнуло вязкой жижей с привкусом меди…
Он едва отдышался. Похмельная голова гудела, словно улей потревоженных пчел, лицо потное, липкое. В палатке стояла духота, переполненный мочевой пузырь гнал наружу, а в желудке лежал кусок льда размером с кулак.
Какой же он идиот!
Только кретин взялся бы всерьез подумывать о спасении карьеры, совершая шаги с куда более серьезными, чем случайная беременность тупой сучки, последствиями. Это даже не незаконный аборт, за который в пиковом случае ему может светить до пяти лет зоны с лишением права заниматься определенной деятельностью на многие годы. Угадай-ка какой? А?!
Нет, он собирался – во всяком случае, в мыслях – сделать, по сути, операцию. Обманным путем, без согласия пациентки, в полевых условиях. Операцию с высокой степенью риска возможных осложнений, не имея под рукой никаких средств борьбы с ними, кроме парацетамола в автомобильной аптечке. Просто сказочный долбодел! Глупее было бы только взять Степкин карабин и снести девчонке башку.
Виктор рванул молнию на пологе и полез наружу.
Ночник заливал мертвенным светом аккуратно сложенные стулья и стол. Мешок с мусором влажно блестел черными складками у входа. Сергачев увидел свой силуэт в окне автомобиля: взъерошенные волосы, одно плечо выше другого, сгорбленный и помятый. Он с отвращением всмотрелся в темноту над крышей «Нивы» – где-то там незадачливый ухажер изладил удобства, – сплюнул и, хрустя галькой, поплелся к воде.
Он долго мочился в реку, с мстительным наслаждением, едва ли не насвистывая. Резь внизу живота уходила, а с ней и досада на собственную тупость. Виктор вдруг успокоился, впервые за несколько дней. Какая-то часть мозга еще перебирала в памяти результаты анализов Вики, прикидывала время выведения мифепристона из организма, оценивала тяжесть реакций, вероятность обильного кровотечения и необходимость немедленного хирургического вмешательства; время, за которое они могли добраться до ближайшей больницы или хотя бы выбраться из глухомани до первого человеческого жилья; другая отстраненно и холодно ждала, когда тревожные мысли, что занимали его так долго, уйдут и очевидное решение его мнимой проблемы появится на свет божий, как статуя из камня, от которого отсекли все лишнее.
Ему ничего не надо делать.
Поутру, до того, как первые солнечные лучи принялись выжигать вязкий туман в прибрежном тальнике, Степан сбегал на перекат и натаскал хариуса на завтрак. Он ловил на самодельных «мух», ощущая поклевки рукой, через леску и удилище. Поплавок на короткой и мелкой перекатной зыби – чистая декорация. Перебрав несколько наживок, Степан остановился на той, которую хариус принялся увлеченно хватать.
С первой добычей легкое возбуждение прошло, но обычного умиротворения, даже безмятежности отчего-то не наступило. Белесое небо над сопками набухало рассветом, как грязная вата свежей кровью. Кия беззвучно катила свинцовую рябь и с оттягом хлестала под колени. Тайга по берегам застыла почерневшей коростой, распадки сочились туманными языками, словно гноем.
«Не проси много, твое желание может исполниться».
Так отец говорил, но голос в голове был скрипучий и старый, пропитанный дымом самосада и похмельным смрадом деревенской сивухи. Над бровью кольнуло, Степан смахнул комара, будто грубый мешок с головы сдернул. Краски стали ярче, вернулись звуки – плеск воды и шелест тальника, – крупный хариус метался на конце лески, дробя реку хвостом в прозрачные брызги. Степан машинально подтянул рыбину к себе, неловко прижал к бродням…
Вот что старый тельмучин бормотал!
«Не проси много…»
Надо же…
Отец Степана – чистокровный русак, но на тельма – наречии коренного народа, некогда кочевавшего по югу области, территории размером с треть Франции, – говорил свободно. По-другому было нельзя, видимо. Он служил егерем в Алтуфьевском охотхозяйстве, пропадал в тайге подолгу и куда чаще встречал тельмучин, правящих иргишь от долины к долине в предгорьях Янецкого Алатау вслед за последними оленями, чем белого человека, будь то охотник, геолог или браконьер. Он и Степана таскал с собой лет с пяти. Как рюкзак, на спине, когда пацану становилось тяжело идти. «Смотри в оба, – говорил он, посмеиваясь. – Глаза на затылке – штука в тайге полезная». И он смотрел. Смотрел, как осыпается роса, сбитая с кустов, как смыкаются тяжелые лапы пихт, запечатывая тропы, по которым они пробирались, как сверкает серебряная паутина в ветвях черемухи, усыпанными крупными ягодами: сладкими и терпкими, вяжущими рот горьковатым послевкусием. Он учился угадывать просветы в, казалось бы, глухой стене плотного подлеска, видеть их, как аутист видит закономерность в беспорядочной мешанине символов на книжной странице. Он научился обходить буреломы раньше, чем научился правильно переходить дорогу, а мед диких пчел попробовал до того, как его угостили первой шоколадкой. И комплекс от клещевого энцефалита Степану ставили задолго до первой прививки от гриппа. Отец рассказывал обо всем и отвечал на любой вопрос, кроме одного: «А где мама?»
В такие минуты лицо его деревенело, он тяжело и долго молчал, глядя в сторону, а потом говорил: «Не проси много, твое желание может исполниться»… Ну, если вообще что-нибудь говорил.
Хариус под рукой затрепыхался, плавники кольнули ладонь, и рыбина плюхнулась в воду.
Солнце вполглаза пустило Степану зайчика над макушками сопок. По воде рассыпалась рыбья чешуя, подкрашенная холодной кровью. Он прикрыл лицо ладонью и увидел на берегу Сергачева с банкой пива в руке. Виктор вяло махнул рукой. Чего это он в такую рань? Не рассвет же встречать?
Степан неловко подхватил лесу, дернул плечом: сумка с уловом оттягивала, достанет не только на завтрак…
Он побрел к берегу, пересекая течение.
Ведьмин палец погрозил в спину: «Не проси много…»
Ствол «Вепря» уставился Сергачеву в лицо черным глазом.
Маслянисто блестел магазин, белая искра сорвалась с затвора. За прицельной планкой – мутное пятно вместо лица стрелка: взгляд-то прикован к темноте, на дне которой сидит смерть, за секунды до того, как толкнуться вперед, ударить кувалдой, сминая кости и хрящи, сдирая лоскуты кожи со скул горячими пороховыми газами, вышибая глаза, уже лопнувшие как перезрелые виноградины. Вряд ли дробь продырявит лобные кости, да и незачем, энергия удара уже расплющила мозг о внутренние стенки вместе со всем эфемерным содержимым, что составляло его такое важное и единственное Я на всем белом свете…