«Новая жизнь, – хрипел Шевчук, – разбежалась весенним ручьем…»
Не показался, значит, трупный запашок.
Федор аккуратно принял левее, на противоположную обочину. Руль норовил вырваться из рук. Жесткий кустарник царапал борт машины.
Мертвяки остановились. Он понятия не имел: слышат ли они? Видят? Каким неведомым локатором безголовые определяют, где находится живое? Как до него добраться? Какая разница? Могут. Его опыт, вскормленный сказками зомби-ужасов, почти отказал, оказавшись вдруг не полезнее СD-дисков в мире, лишенном электричества. Например, мертвяки не пытались с утробным рычанием и хрипами броситься сейчас на машину, чтобы выковырять его изнутри, как улитку из раковины; размозжить голову, высосать мозг; вцепиться зубами в шею, рвать и жрать, жрать, жрать…
Мертвые – не голодают. Он уяснил.
И далеко не все способны выбраться из могилы самостоятельно.
Женщина провожала УАЗ мутными бельмами.
Давить троицу было бесполезно, но Федор пожалел, что не разметал мертвяков по проселку, поймав слепой взгляд в зеркале. Мимолетная, почти незаметная досада быстро растворилась в усталости, подмешав в его сонное безразличие автомата слабый привкус давнишней утраты или полустертого воспоминания о Федоре Стукове, восемнадцатилетнем парне в армейском камуфляже, солдате, каким он являлся еще три недели назад, до того как выстрелил в затылок своему сержанту. Да, странный поступок (хотя как посмотреть) для человека, который привязывал веревку с петлей к оконной решетке ротного умывальника в казарме, твердо намереваясь повеситься, но конец света для Федора наступил именно с этого момента.
После него прошлое утратило смысл, хотя и существовало в памяти как последовательность событий во времени и пространстве. Первое детское воспоминание: ему четыре, он сидит у деда на коленях и читает по складам праздничную передовицу «Правды»; кумачовая шапка газеты; жирные буквы заголовков, транспаранты на фотографиях; красное и черное. «Горизонт» в углу, словно горизонт событий, происходящих в жарко натопленной маленькой комнате и большой жизни, там, на другой стороне земного шара. Детский сад. Рыбалка с отцом и теплые руки матери: она стряпает фирменное печенье. Школа, класс за классом. Неуверенная попытка поступления в институт. Все как картинки в диаскопе с эффектом Доплера, он – зритель и, среди прочего, смотрит, как мозги Смелякова брызгают на броню.
Да, еще книги. До армии – были книги.
«Ты не переживай, – говорит отец на перроне перед отправкой. – Я в армию пошел очкариком. На призывном пункте в тот день отобрали пятерых. Все после первого курса института – да в роту охраны дисциплинарного батальона. Напугался я очень сперва. Потом понял. Там, где есть боевая служба и толковый, неравнодушный офицер, – никакой “дедовщины” не бывает. И когда у самого башка варит – только на пользу. “Прогнуться” можно, ломаться нельзя: затопчут. В крайнем случае – отключай “башню”. Страх не уйдет, он никогда не уходит, зато будет не так больно…»
Смешной он, батя-то. Реальность, она другая.
Первый пинок по копчику. Боль бьет снизу вверх, как разряд, и застревает тошнотворным комочком у темени, навсегда. Он ходит, словно у него в заднице застрял сапог командира отделения сержанта Смелякова. Бегает. Ест. Спит… Попробуйте угадать с трех раз: какая кличка у Федора Стукова? Ротного чмыря Иргинской мотострелковой бригады? Если вам понадобилось больше одной попытки, то, вероятнее всего, вы никогда не служили в армии. Шесть месяцев в аду. Невозможность понимания. Уголовные «по понятиям», помноженные на выкладки Уставов. Десятки нарядов по роте. Бесконечное «дрочево»: строевая, тактика, физподготовка. Непреходящие желания – спать и есть, порядок любой, на выбор. «Фанера» желтая, воскового цвета от беспрестанных выговоров с «занесением в грудную клетку». Толчковые миазмы навсегда въелись в ткань обмундирования, пальцы изрезаны бритвами, будто он не «очко» скоблил, а пытался срезать отпечатки пальцев и превратиться в невидимку. Синяки по всему телу, каждый прыщик норовит превратиться в «сибирскую розочку» – безболезненно гниющую язву, глубокую, как Марианская впадина. Еженощные скачки по «взлетке» ротного расположения под седлом командира отделения: кажется, он уже доскакал до канадской границы – ни дюймом меньше. Его сторонятся даже вновь прибывшие «духи». Письма родителей – весточки с обратной стороны луны. Он с трудом понимает, о чем они пишут, спрашивают…
Отец ошибался. Страх уходит, а боль остается. Всегда.
Она сломила его сопротивление, превысив порог, и все наконец затянулось в скользящий узел на петле, но и здесь ему не повезло. Он же не знал тогда, что весь мир оказался в неудачниках.
Дежурный по роте офицер истерично кроет матом отсутствующего на тумбочке дневального. Это он – дневальный. Рядовой Коп… Ой! Стуков.
Тревога!!! Твою мать! Коня тебе в дышло, боец! Вешайся, сука (ха-ха)! Живей поршнями, живей!!! Всем получить личное оружие!
Батальон выгоняют на плац, до последнего человека, включая наряды по ротам, столовой, кухне… Ночь холодная. Ветер тугими струями уносит в сторону шепотки и злое ворчание. Из парка слышится непонятное, там что-то многогласно взрыкивает и тяжко ворочается, сотрясая землю. Редкие столбы света изредка пятнают ночное небо, да тянет густым, как сметана, дизельным выхлопом. Неужели всю бригаду поднимают? Не два пальца обоссать. Солдаты нервно подсмыкивают ремни автоматов. Стволы раскачиваются за плечами, словно редкая трава. Жилетные основы и ранцы УМТБС уродуют фигуры дряблыми наростами. Магазины в подсумках пустые, как и фляги. У бедра – противогаз. На «Копчике» сбруя под снарягу сидит, как на корове седло. Ему все равно. Он испытывает только досаду от ненужной отсрочки, едва замечая команды офицеров, которых наконец привезли из городка; зычной ор «батяни»; топот кирзачей; толчки локтями и безостановочное движение. Становится жарко. «Снаряга» набирает вес и давит на плечи: три полностью снаряженных магазина и еще триста патронов; две РГД, одна «фенька», аптечка, сухпай, противотанковая (ептать?!) мина. За голову, поверх ранца – валик ОЗК, завязки царапают кадык: он так и не научился обращаться с этим гондоном из резины для супердолгого траха. Еще «Копчику» достается трехкилограммовая труба «Аглени» и напутственные матюги прапорщика – осколками, в каску.
А вот и она – тоненькая и назойливая, как комариный писк, мыслишка. Ясная и различимая идейка, рожденная коротким замыканием синапсов среди рева двигателей тяжелой техники, командных окриков и грохота сапог по асфальту: «Я убью его». Черт, как просто! И весомо, словно снаряженный магазин; медноцветное, разбавленное охрой острие патрона 5,45 выглядит как обещание. «Я убью его», – стучит в виски. Страх вдруг приобретает новую окраску: «Копчик» боится, что его сейчас разлучат с командиром отделения.
Он думает только об убийстве. Он думает, что если не убьет Смелякова, то навсегда останется «Копчиком» и никогда не вернется домой, чтобы сказать отцу, что боль остается. Это страх уходит, силы. А боль остается. Веревка с петлей на решетке умывальника кажется теперь «ошибкой молодости» вроде глупых и малодушных переживаний по поводу юношеских угрей. «Копчик» испытывает смутное удовлетворение (впервые за полгода!) от осознания превратностей воинской службы.
Он так «заточен» на новое желание, что ему совершенно насрать, почему их третья мотострелковая рота второго батальона Иргинской бригады выдвигается на марш первой. Первой из многотонной, многоногой массы людей, техники и орудий убийства. Почему не разведрота ДШБ, к примеру? Или первая рота? Куда? Зачем? Почему? Сейчас важно не оторваться от Смелякова, будто от мамы в переполненном универмаге среди шелестящих юбок и пыльных брючин.
«Не бзди, “Копчик”, не потеряешься!» – говорит сержант, отпихивая Федора локтем, но усмешечка на лице кривенькая, неуверенная. А того то забирает колотье, то швыряет в горячий обильный пот. Команды «замка» он слушает вполуха и просто делает то же, что и остальные, приклеившись к Смелякову, словно банный лист к заднице.
Ротный выкрикивает задачу рыкающей скороговоркой. Как обычно, смысл ее в том, что она проста до зубовного скрежета. У капитана Нагурного по-другому не бывает: выдвинуться, занять, блокировать. «И чтобы ни одна мразь не выскочила!» До Стукова едва доходит, что никакими учениями и не пахнет. Все по-честному. В областном центре заварушка вроде войны: не то террористы, не то пиндосы высадились, не то эпидемия. Серьезно все. Вот и взвод «самоварщиков» с «Подносами» придают их роте.
Нагурный исчезает. БМП с разведотделением, фыркнув выхлопами, катит в густой сумрак. Через пятнадцать минут и сама рота пошла. Ревут двигатели, «Копчик» корчится за спиной Смелякова, судорожно цепляясь за железку на броне. Плотный воздух хлещет по лицу, будто березовым веничком. От Ирги до Сочмарово меньше ста километров, а значит, идти им часа полтора. Только вот как момент выбрать? Или сейчас?! Почему не сейчас? Магазин пристегнут, спина Смелякова – вот она. Снять с предохранителя, передернуть затвор – за шумом и грохотом, лязгом гусениц, выкрашивающих дряблый асфальт, никто не услышит, – качнуть стволом и надавить спуск…
Или все сделать, когда начнется?
Знать бы – что?
Акварельно-черное небо на востоке начинает светлеть, словно его размывают водой. Из темноты отчетливей проступают детали пейзажа. Дорожные знаки сверкают в свете фар, отливая фосфоресцирующей краской, как глаза голодных псов. Белый указатель: «Малые Топи». Слева от дороги – косогор, справа – зубчатый контур крыш. Воздух наполняется запахами навоза, скошенной травы, прошлогоднего сена, а еще сладковатым и незнакомым ароматом. Ни огонька…
В следующую секунду «Копчик» едва не слетает с брони от резкого торможения. Колонна, лязгнув траками и фыркнув, замирает, и сразу становятся слышными впереди раздельный перестук – «тах-тах-тах-тах-тах-тах» – и частое обрывистое стрекотание. На пустой дороге у тихой деревеньки зв