Поначалу он дал им немало поводов крепко задуматься. Когда урки погнули пару заточек о его спину или когда навыки «укоренения» не дали рассыпаться вороху заготовок для шпал. Когда он «держал» по два срока карцера – сырого бетонного куба, вкопанного в вечную мерзлоту, как капонир, – или вынужденную голодовку, когда случались перебои с продовольствием, неизменно выходя на работы, и кайло не вываливалось из огрубелых ладоней. Блатные дали незатейливое, но уважительное погоняло – «Колдун». Политические – сторонились. Наверное, он мог бы бежать и выжить. Даже наверняка. Вот только куда? Зачем? Начлаг спал и видел, как з/к 19465 забирают из его лагеря на этап, а по ночам тихонько молился об этом старорежимному богу. Для верности…
Потом началась война…
…На плацу ударили побудку. Тонкий, хрупкий звук перемороженного куска рельса заметался между бараков и спугнул желтые африканские искры в морозных узорах на окошке. Еще до сиплого окрика дневального дружный выдох-стон качнул нары в бараке, зэка зашевелились, кто-то надсадно кашлял. Скрюченные, сгорбленные фигуры вываливались в проход и, покачиваясь, словно заложные покойники, брели к пятну зимнего света с колкой порошей в лицо. Еще один день, но уже не такой, как вчерашний. У ворот барака топтался «кум» в белоснежном полушубке, снежок нетерпеливо хрустел под валенками. Как только ищущий взгляд уперся ему в лицо, толстые мокрые губы вздрогнули:
– 19465! К начлагу! Живей, рванина!
В кабинете начлага, уткнувшись скошенным лбом в слюдяную оконную изморозь, стоял высокий худой человек в полувоенном френче, под которым остро выпирали костлявые птичьи лопатки. Он узнал его со спины, сразу. В спецотделе Глеба Бокия костлявого чаще всего называли Удод…
Побережье Норвегии, фьорд Нордхейм-Лааме,
27 апреля 1945 г., 03:55
В точку высадки пришли перед рассветом.
На малом ходу, в надводном положении, поминутно работая эхолотом и определяясь с местом, обогнули мыс Лааме на восточном берегу фьорда, что крючковатым носом запирал гирло. Застопорили ход. Западный берег возвышался отвесной стеной на триста метров. Густая тень накрывала акваторию, до следующего поворота береговой линии – полтора кабельтова. Разведчики выбросили за борт надувные резиновые лодки, началась погрузка снаряжения.
Нордхейм врезался в сушу на две морских мили: узкий залив заканчивался подковообразной бухтой с пологим берегом, который в ста метрах от кромки воды ломался террасами. Западный берег фьорда обрывался в воду почти отвесно на всем протяжении; восточный, начинавшийся с мыса Лааме, опускался к воде плавно.
Глубины во фьорде более чем подходящие, до двухсот пятидесяти метров, но узость акватории превращала любые циркуляции в рискованное мероприятие. Кедрин дождался трех сдвоенных вспышек красного фонарика по борту у самой воды, означавших, что десант отходит, выдернул заглушку переговорной трубы, скомандовал негромко:
– Машинное – самый малый назад! – И чуть громче, палубной команде и вахте: – Всем вниз! К погружению приготовиться!
Лодки с разведчиками растворились в темноте.
За мысом волна слабая, на плоту с Горстиным четверо: радист, матрос Пыхалов, подвижный и пружинистый, как пальцы на ключе, с целой россыпью веснушек на улыбчивой физиономии; старшина первой статьи Гиревой, подрывник и следопыт – огромный, медведеподобный забайкальский казак, невесть как угодивший на Северный флот, такой же стремительный и бесшумный, как таежный хозяин, способный раствориться на местности, пока зазевавшаяся жертва не окажется на расстоянии броска; всегда сумрачный Ян Лиепиньш – снайпер, неразговорчивый и бесстрастный, в разведотряд штаба флота пришел с дальномерного поста эсминца «Рассудительный», погибшего при проводке союзнического конвоя в сорок третьем; и, наконец, Товарищ Харри – непроницаемый и холодный, словно вода за бортом, и с бесцветными, как зимнее скандинавское небо, глазами, отчего смотреть ему в лицо неловко и, кажется, бессмысленно, как облака считать. И если за невозмутимостью Лиепиньша явственно чувствуется обжигающее пламя, то Харри прячет внутри огромный кусок зеленоватого морского льда.
Все четверо сильно выгребают короткими веслами, в лодке, помимо личного оружия – СВТ40 с оптикой и четырех автоматов Судаева сорок третьей модификации, – в прорезиненных мешках уложены комплекты боезапаса, сухпайки, десять килограмм аммонала и мотки детонационного шнура со взрывателями. Снаряжение для ближнего боя разведчики в группах Горстина всегда подбирали сами, под себя.
Капитан всматривался в берег, выбирая место на коротком галечном пляже, утренний ветер набирал силу, волнение за мысом усиливалось, небо светлело, набухая рассветом. Влага в воздухе оседала на губах горькой солью.
Вторая лодка – громоздкая, трофейная М6 без уключин, но с жестким дном – чуть сваливалась под ветер. Гребли в ней тоже четверо, но этого было явно недостаточно. Частые всплески смещались по корме в глубину фьорда. Резон городить такие сложности был, поэтому Рябов, Лонгинов и Антипов – тоже разведчики сто восемьдесят первого, особого, и потомственные поморы с Архангельска – обмундированы егерями второй горнопехотной дивизии с эмблемой северного оленя на утепленных анораках с белым подкладом. Ботинки, обмотки с застежками, горные брюки, кепи с укороченными козырьками – все честь по чести, не подкопаешься. Вооружение – соответствующее, вплоть до ножей.
«Шаман» одет похоже, только на его куртке погоны гауптштурмфюрера с ядовито-зеленым кантом, а вместо нашивки с оленем – ромб с буквами SD. Убедителен он в этой шкуре, словно из карикатурного образа эсэсовца в боевом киносборнике убрали все нелепое и смешное, оставив лишь черты, вызывающие лютую, обжигающую нутро ненависть. Худое, вытянутое лицо с бесцветными губами, крючковатый нос, впалые щеки, ввалившиеся глаза, синюшные виски; и лет сколько – не поймешь, не то тридцать, не то пятьдесят.
Еще в Рыбачьем, на базе разведотряда, когда матерые бойцы по очереди заходили в крохотный кабинет командира с дощатыми стенками для короткого разговора со «специалистом», а потом некоторые выходили, деревянно и осторожно ступая непослушными ногами, не раз и не два Горстин подмечал на их бледных лицах выражение смятения, переходящего в гадливый ужас, который они безуспешно пытались стереть с онемевших лиц грубыми ладонями; выдохнуть со дна легких вместе с махорочным дымом; вытолкнуть разорванным на слоги похабным матюгом. Впечатлительных Горстин потом больше не видел. Впрочем, перед самым выходом из Полярного, когда Шаман вышел к нему из барака в полном маскараде гауптмана СД, у него самого возникло почти непреодолимое желание разрядить в тощую фигуру весь магазин.
«Специалист» это заметил и вдруг коротко улыбнулся – мягко, тепло, по-домашнему, – той же самой улыбкой, которой с довоенной фотографии улыбалась Архипу жена, отчего сразу же перестал походить на маленького человечка с такими же впалыми висками, выпуклым шишковатым лбом, вислым носом и невыразительным – когда ему этого хотелось – взглядом.
Отто Ранке.
Зверя, опасней которого Горстин не встречал. Летом сорок третьего оперативная группа третьего управления контрразведки, которой командовал Архип, вышла на Ранке ценой жизни нескольких человек, во многом только потому, что кто-то из руководства – Абвера или СД – фактически засветил своего глубоко законспирированного агента. Там погиб Костя Трунов – оперативник от Бога и лучший парень на земле. Ранке взяли контуженного, оглушенного и сразу же передали из СМЕРШ в НКВД. Горстин не спрашивал почему. И сейчас не задавался вопросом, как Отто Ранке мог оказаться сначала в «Малевицхаузене» год спустя, а еще через год – в тайной лаборатории СС где-то в норвежском фьорде.
Отто Ранке мог.
Его следовало уничтожить на месте.
…Под днищем лодки скрипнула галька, пена шипела в камнях, не успевая за отступающей волной. Разведчики выскочили на берег.
– Ян, – скомандовал Горстин, махнул рукой, – пятьдесят метров, в охранение.
Вчетвером поволокли лодку от кромки воды. Над зубчатым краем гребня небо набухало розовым. У каменистого склона лодку опустили на камни.
Разгрузили, разделили взрывчатку и взрыватели на троих – большая часть досталась Гиревому, – разобрали по несколько боекомплектов к ППС, гранаты.
– Попрыгали… Пыхалов, посмотри рацию: стучит что-то…
Тихий свист отразился от скал, утонул в расщелинах, сигналил Лиепиньш. Архип уже заметил вторую лодку в серых сумерках. На камни легко выпрыгнул Шаман и сразу же пошел к ним, разворачивая на ходу плотную маскировочную накидку. Ряженые бойцы вытянули шестиметровый плот подальше от набегающих волн.
– Харри, – сказал Горстин, шагая навстречу «гауптштурмфюреру», – ребята, травите воздух с бортов, лодку свернуть…
Через минуту Горстин опустился на колени, раскрывая планшет. Над головой щелчком хлопнуло, словно птица широкими крыльями, и накрыло непроницаемой завесой. Архип зажег фонарик. Красный свет запутался в складках маскировочного плаща и кровяным пятном лег на впалую щеку Шамана, короткая щетина свернула седой искрой. Форменную кепку «специалист» повернул козырьком вбок.
В развороте планшета лежала морская карта фьорда крупного масштаба с указанием береговых высот и глубин. Стоянка немецкой десантной баржи с пленными, которых переправляли в лагерь Ранке, отмечена крестом.
– Ну что? – Горстин накрыл точку пальцем. – Сверим часы, как говорится…
Он угадал согласный наклон головы по шороху накидки.
– Мы выходим через десять минут. За два часа должны подняться по восточному склону гребня вот сюда, высота – четыреста, седло перед утесом. С этого места обзор на точку встречи лучше всего, дистанция… – Архип прикинул масштаб. – Около пятисот метров по прямой. Вы выходите через два часа десять минут, до места вам хода – еще минут сорок. Это время мы осматриваемся, наблюдаем, готовим плавсредство. Ждем контакта…