Светла перевела всю эту ахинею с педантической точностью, а остальные, особенно девицы, захлопали в ладоши. Я тем временем выбрал один из свободных стульев и устроился на нем. Миша продолжал:
– На Балканах мало снежных историй, но со мной случилась одна. Правда, это было очень давно. Если хозяева просят к столу, я расскажу после. Но давние истории лучше рассказывать до еды, чтобы они так и остались давними.
Светла перевела и это, и девушка в переднике тотчас согласилась повременить с застольем.
– Знает ли кто-либо Ясну Богуданову? – спросил рассказчик.
Оказалось, никто не знал.
– В моем детстве она была чемпионкой по бегу на коньках. Я иногда слушал репортажи с тех соревнований, в которых она участвовала. А еще я редко ходил куда-нибудь один за город. Но однажды была очень холодная зима, и я отправился кататься на коньках к горному озеру, в котором вода замерзла. И пришел туда как раз один. Лед показался мне крепким, а спустя десять минут он треснул подо мной. Но я не провалился, а упал на льдину, которую стала заливать вода из трещины. Я попытался отползти на сухое прочное место, но лед вдруг стал так сильно трещать возле меня, что я испугался и замер. Я надеялся, что кто-нибудь придет и поможет мне. И тут, откуда-то сбоку, появилась девушка на коньках. Я сразу узнал ее: ее фотографии часто печатали в газетах. Правда, она была похожа и на святую Ясну с иконы в нашем соборе, но это оттого, что солнце светило ей в спину и вокруг беговой шапочки образовался нимб. Потом нимб пропал, и я понял, что это действительно Ясна Богуданова. Она была очень стройна и красива в своем беговом костюмчике. Она в один миг подкатила к луже, в которой я лежал, резко развернулась, так что снег из-под ее коньков брызнул сверкающей тучей, нагнулась ко мне и, схватив меня за руку – вернее, за рукавицу со штрипкой, чтобы вешать на пояс, – быстро и без всяких усилий протащила меня по льду из той лужи и с той льдины почти к самому краю озера: там лед был особенно толст. И сразу умчалась. Пока я, мокрый и закоченевший, подымался на ноги, ее не стало: лед был абсолютно пуст. И сколько я ни вертел головой – а я таки долго вертел головой, – ее нигде не было. Тогда я снял коньки и поплелся домой, а уж дома мне задали перцу! – И тут Миша тихо рассмеялся. Он замолчал, взял с подлокотника трубку и принялся ее раскуривать.
Светла как раз окончила переводить, и все смотрели на странного человека изумленно и с почтением. Что же касается меня, то еще в самом начале его истории я буквально оторопел, а теперь тоже смотрел на него во все глаза, только, должно быть, без почтения.
Я, однако, не отношусь к числу людей, которые легко теряют дар речи, скорее наоборот. А потому, лишь только Миша закурил, я подал голос, причем – но это как раз от смущения – вначале по-болгарски.
– Этого не может быть! – заявил я и, спохватившись, добавил на русском: – Это все ерунда. И это не ваша история. Не могло быть никакой Ясны: ее зовут Елена и эта история – русская…
Тут я все же сбился и покраснел, в то время как Светла перевела мои слова с тем же бесстрастием, что и рассказ Миши. Все немедленно уставились теперь на меня, а он, нимало не беспокоясь, слегка прищурился – похоже, от дыма, – еще раз внимательно оглядел меня, а потом сказал несколько слов – не по-болгарски и не по-русски.
– Объясни молодому человеку, – произнесла равнодушно Светла за моей спиной, – что любовь к отечеству всегда почтенна, но не всегда уместна.
И повторила это еще раз, уже для всех, по-болгарски.
Кто-то хихикнул, но вообще вышел конфуз, так что хозяйка в фартуке поспешила вмешаться и позвала всех к столу. Окончание вечера как-то смялось в моей памяти, помню только удивительное блюдо, которым меня, как и прочих гостей, потчевали между салатами и жарки́м. Оно было в глиняной глубокой тарелочке, в которой явно и пеклось: тарелочка была горячей. Дно ее выстилал солоноватый творог или, возможно, брынза, поверх этого плавала полусырая яичница с кусочками томата, и все это было щедро усыпано мелко нарезанным укропом и еще какой-то травой. Со мною почти никто не разговаривал, общее внимание вновь обратилось к Мише, – оказалось, что многие все-таки понимают русский, равно как и тот язык, которого не знал я. Так что Светла переводила лишь время от времени, а вскоре заявила, что нам с нею пора уходить: действительно, уже была почти половина седьмого.
– Как ты думаешь, Светлочка, мы еще встретимся? – крикнул ей с другого конца стола Миша.
– Я думаю, что нет, – очень четко и твердо произнесла она.
Мы вышли.
Площадь и собор показались мне какими-то не такими, как прежде, когда мы шли мимо них к автобусной остановке. Мне очень хотелось спросить, кто был этот Миша, с его странными манерами, заумными речами и слишком важной для меня историей, но я удержался, а Светла лишь произнесла:
– Ну вот, теперь ты знаешь, отчего я хорошо говорю по-русски.
В начинавшихся сумерках ее обычная улыбка показалась мне необычно печальной, и я решил и дальше попридержать язык. К ужину мы как раз поспели. Отец очередной раз поблагодарил Светлу за то, что она меня опекает в его отсутствие, однако на следующий день я попросил его взять меня с собой: мне кое-что хотелось выяснить в библиотеке, и не в одной только библиотеке. Вернулся в «Гданьск» я, правда, один: выяснять мне было не много, и, забирая ключ, я спросил у портье, не знает ли он, где сейчас Светла (он не знал, но пообещал, что если увидит ее, то скажет зайти в наш номер), после чего я отправился к себе, где занялся очередным персиком, только уже не в лоджии: боялся как-нибудь все-таки упустить Светлу.
Но не упустил: четверть часа спустя она постучала в дверь.
Утренняя прислуга так ловко застилала всегда кровати, что на них можно было сидеть почти как на канапе, так что Светла присела рядом со мной, поглядывая на меня с неизменной своей веселостью и, пожалуй, с капелькой любопытства.
– Ты сегодня не хотел ехать в Варну со мной? – спросила она.
– Очень даже хотел! – воскликнул я, должно быть так пылко, что она рассмеялась. – Но я еще хотел… В общем, я все проверил: никакой Ясны Богудановой никогда не существовало – во всяком случае, в конькобежном спорте. – (Светла, не отвечая, с улыбкой смотрела на меня.) – Я нарочно съездил в библиотеку, – продолжал я, несколько теряясь. – Перерыл там справочники, всякие энциклопедии… И святой Ясны тоже не было: я потом зашел еще и в собор и спросил у дьякона.
– И он тебя понял? – по-прежнему веселясь, но уже с явным любопытством осведомилась она.
– Конечно, понял! Ты же меня так натаскала по-болгарски!.. Он даже потом удивился, как я скоро выучился…
– Да? И ты тоже понял его?
– Разумеется, и преотлично! Он сказал: «Ни́кога не чух за такъ́в свете́ц моми́че», – гордо объявил я.
– Вот уж «момиче»[4] ты крепче всего заучил! – рассмеялась Светла. Я покраснел: ничего не мог с собой поделать. – Он-то, может быть, никогда и не слышал, а вдруг он не знает всех? – смеясь и словно меня поддразнивая, продолжала она. – Ясна – не обязательно болгарская или сербская святая. А по значению имени это то же, что святая Клара: у католиков она есть. А кроме того, Миша и не говорил, что это была она. Вернее, он как раз говорил, что это была не она, а спортсменка.
– Так ведь я посмотрел в справочнике даже «пърза́ляне на кънки́»: уж там все должны быть. И при чем тут католики и сербы?
– Да, – согласилась Светла, – ни при чем. Вот не думала, что тебя так это увлечет. Ты и вчера как-то странно говорил. Ну-ка, признавайся: почему ты сказал, что это была не Ясна, а Елена? Про Елену ты знаешь.
– Ну… ну да… – признался я упавшим голосом. – Понимаешь, Светла…
Вчерашнего задора во мне уже не было, а эта история была, наверное, такой же давней, как случай с Ясной для Миши: расстояние до детства, когда оно уже прошло, всегда одинаково, сколько ни живи.
Мне тогда было лет шесть или семь. Наш Городок был построен на берегу огромного водохранилища, всегда замерзавшего зимой. Провалиться там было невозможно: лед легко выдерживал автомобиль. На пляж сверху, оттуда, где и стоял Городок, вела длиннейшая лестница, совсем к тому же не такая пологая, как возле «Гданьска». Зимой она превращалась в горку, и вот как раз на эту горку, не спросив позволения, я отправился кататься. Солнечный морозный день был длинный, солнце, не поднимаясь в зенит, плыло у горизонта от востока к западу, и я, не чувствуя времени, накатался вдоволь и решил совершить еще один «подвиг»: прогуляться по льду до острова. Остров этот был на вид совсем рядом, летом там устраивали всякие пикники и прочие развлечения с купанием. Так что я, недолго думая, перебрался через крутой ледяной гребень, отделявший пляж от моря, и двинулся по тропинке в снегу к острову. Кроме гребня, похожего на застывшую волну, льда вокруг, разумеется, не было: он покоился глубоко под толщей снега, так что я брел по снежной пустыне героев Джека Лондона, а не по бескрайнему катку. Там и сям виднелись скрюченные фигурки рыбаков, удивших через узкие и глубокие лунки, высверленные ими посреди расчищенных от снега площадок. И вот именно в такую лунку я угодил одной ногой. Ее хозяин, уходя, прикрыл ее подобием маленького снеговика, и я поплатился за собственный вандализм: не утерпел перед соблазном пнуть этого снеговика валенком. И оказался в капкане, причем мой валенок достал-таки до воды, и я это очень скоро почувствовал. Но ни подтянуть ногу, попавшую в ледяную шахту, ни как-нибудь выбраться из ловушки я не мог: вокруг просто не было за что ухватиться. С тоской огляделся я по сторонам и только тут увидел, что шар солнца из желтого стал оранжевым и что скрюченные фигурки исчезли: звать тоже было некого. И в этот самый миг я услыхал прекрасно мне знакомый звук: кто-то рядом со мной развернулся на коньках. Я тотчас повернул голову, но вначале увидел лишь две тонкие ножки, обтянутые светлой прозрачной материей, и высокие белые сапожки́ с коньками для фигурного катания. Тогда я посмотрел вверх и должен был бы изумиться: передо мной стояла девочка в синем платьице фигуристки и протягивала мне руку. Ни то, что на коньках