Капитан кашлянул.
– Так, значит. Зря я тут распинался.
Он взглянул на нее и понял, что угадал.
– Как хоть зовут его, скажешь?
– Не в этом дело, Дима.
– Да нет. Именно в этом.
– Вадим. Его зовут Вадим.
– Привадил тебя, значит?
Она кивнула. Привадил, что скрывать.
– Понял. Можешь дальше не объяснять.
– Все равно я тебе ужасно благодарна.
– Это ясно, только я другого ждал.
– Дима…
– Послушай, Маша. Забудь все, что я тебе тут наговорил. Считай, что меня просто развезло от усталости и потянуло на лирику. Ничего не было и быть не могло. Я просто сделал то, что ты попросила, и все. Ты ничего мне не должна. Понятно?
Маша кивнула. Чего уж тут непонятного.
– Ну бывай тогда. Я расплачусь за заказ у бара.
Он встал и пошел прочь, а Маша долго сидела с саблей на коленях, поглаживая ножны и размышляя о том, как трудно терять людей. Особенно хороших.
Трель телефона она услышала не сразу, а потом, спохватившись, судорожно выхватила из кармана сотовый и ответила:
– Да!
– Это я, – сказал обычным тоном ее самый любимый человек. – Ты где? Я за тобой приеду.
– Приезжай, пожалуйста, поскорей. Я ужасно соскучилась.
– Жди.
Она засунула телефон в сумку и посмотрела в окно. Город занесло так, что праздничное убранство скрылось под снегом. Словно бы и нет его, праздника. Но это не так. Наступит вечер, зажгутся огни. От их тепла снег растает, и Питер вновь засияет чудесными красками. Надо только чуть-чуть потерпеть. Эта метель и мутное небо – не навсегда.
Сейчас у нее на душе пасмурно. Еще хуже капитану. Но если перетерпеть, пережить это ненастье, то тепло все равно наступит.
Но это будет потом, а пока…
Музыкант и его муза
На Петроградской стороне, как обычно, было холодней, чем в других частях города. Или просто ему нравилось так думать. Неважно. И пусть ветер ломится в окно, заставляя старые ставни дребезжать от страха, пусть из щели в углу нещадно дует, это уже никогда не сможет повлиять на его настроение, потому что теперь он живет, ощущая непрерывное и ничем не заслуженное счастье. У его счастья удивительное по красоте имя – Тата.
Она давно позвала его к столу. Из кухни доносились дивные запахи жареного мяса и выпечки. Яков Михайлович ловил носом волшебные флюиды, но все никак не мог оторваться от компьютера.
С экрана на него смотрели две женщины – Александра Романова и Анна Соболева.
Две женщины. Две страдалицы. Каждая их них прошла свой путь до Голгофы. Как неожиданно переплелись их судьбы, хотя они никогда не встречались. Какая удивительная судьба ожидала их камеи. Как все переплелось, чтобы через цепочку счастливых и горьких совпадений, неслучайных случайностей закончиться, а потом вновь начаться в другом тысячелетии. Юнг называл это «многозначительными синхронизмами».
Яков Михайлович задумчиво смотрел на лица женщин. Неслышно подошла Тата и заглянула через плечо.
– Трагичная судьба, правда?
– У женщин?
– И у камей тоже. Одна канула в небытие, другая сто лет томилась в неволе у убийцы. Бррр… Даже представить жутко.
– Они практически повторили судьбу друг друга.
– Может быть, теперь, когда камея вернулась к настоящим хозяевам, ее судьба изменится.
– Уверен в этом! Свое она уже отстрадала! Теперь ее судьба зависит от той, кому она будет принадлежать!
– Мария, кажется?
– Прекрасное имя, не так ли? Светлое. Внушает надежду.
Тата улыбнулась его горячности и, нагнувшись, крепко поцеловала.
– Мы будем не просто надеяться. Мы будем верить.
– И любить?
Он заглянул ей в глаза.
– И любить, разумеется. Как же без этого!
Письмо Николая
Вадим втащил ее в квартиру, быстро стянул с нее верхнюю одежду и повел в комнату.
– Вчера я решился разобрать архив отца, хотя архивом его назвать сложно. В основном копии его жалоб во все инстанции. Я стал читать, но до конца не смог.
– Неинтересно стало? – спросила Маша, устраиваясь на диване. Вадим подал ей кружку с горячим чаем.
Господи, ну как же это приятно, когда о тебе заботятся!
– Не в этом дело. Оказалось, что это очень больно. Умного, сильного человека буквально раскатало по бревнышку. И знаешь, что самое противное? Чем активнее и убедительнее он доказывал свою невиновность, тем сильнее его давили.
– Он не мог доказать невиновность своего прадеда, у него не было такой возможности, поэтому все его аргументы воспринимались как жалкие оправдания.
– Да, но меня поразило другое. Отец сохранил протоколы заседаний всяких товарищеских и нетоварищеских судов. Знала бы ты, с каким наслаждением его распинали. Особенно близкие друзья. Прямо с плотоядным удовольствием. Я не мог читать. Хотелось прибить кого-нибудь.
Маша схватила его за руку.
– Успокойся. Не надо теперь.
– Ясно, что ничего поправить нельзя. Нет ничего хуже бессилия. Может тебя разорвать на части.
– Я понимаю.
– Впервые мне стало жалко отца. До жути.
Они помолчали. Вадим смотрел в окно и пытался успокоиться. Потом повернулся и посмотрел ей в глаза.
– В архиве сохранилось несколько вещей, принадлежавших Анне Гильберт. Думаю, ее сын хранил их, сколько мог, а потом завещал детям. Вот, смотри.
Вадим встал и, взяв со стола, протянул Маше потертую и почти совершенно развалившуюся шкатулку из плотного картона с наклеенной на крышке картинкой. Внизу было написано: «Кондитерская Товарищества «А. И. Абрикосов и сыновья», Невский проспект, дом 40».
И какой-то рисунок, совершенно стершийся.
– Я знаю, в таких раньше пирожные продавали, – сказала Маша, осторожно заглядывая внутрь.
В коробке лежало несколько писем, шелковый носовой платок и старый кожаный бумажник.
– Готтлиб говорил мне, что Анна передала семейные фотографии и письма мужа брату в Германию.
– Выходит, не все, – доставая хрупкие листочки, сказала Маша.
– Это письма Анны. На одном из них дата – март двадцатого года. Она продолжала писать Николаю, когда он был уже мертв.
– Не могла поверить.
– Просто не могла забыть.
Вадим взял бумажник и вытащил сложенный листок.
– Вот что я нашел. Было спрятано в потайном кармашке.
– Что это?
– Стихи.
– Чьи?
– Что-то подсказывает мне – Николая Соболева. Почерк не Анны.
Вадим развернул листок, и Маша увидела написанные небрежным и словно торопливым почерком строки.
– Я хочу прочитать тебе, – сказал Вадим и посмотрел на нее светло-зелеными глазами. – Вот послушай.
Знают ли звезды предел любви?
Видели они ночи Клеопатры, за которые мужчины
платили жизнью?
Смотрели на Трою, сгоревшую в войне за Елену?
Направляли Зигфрида, ищущего дорогу
к Брунгильде?
Помогали Одиссею вернуться к Пенелопе
из самого дальнего уголка мира?
Освещали Данте путь к Беатриче через девять
кругов ада?
Вдохновляли Пигмалиона на создание Галатеи?
Поняли ли они, ради чего мы создаем и разрушаем,
Даем и отдаем жизни,
Падаем и воспаряем,
Уходим и возвращаемся?
Молчат звезды.
Лишь на миг открывают они тайну, отражаясь
в глазах любимой женщины.
А в следующий миг мы снова задаемся извечным
вопросом:
– Знают ли звезды предел любви?[1]
Вадим опустил листок и посмотрел на Марусю. У нее в глазах стояли слезы.
– На листке стоит дата – двадцать пятое октября семнадцатого года.
– Так это же день смерти!
– Да. А двадцать седьмого его объявят изменником.
– Господи! Как это несправедливо! Так сильно любить и так страшно погибнуть! Исчезнуть без следа!
Он притянул к себе Марусину голову.
– Не без следа, нет. Раз мы читаем эти строки, значит, главное он успел передать.
– Что?
– Любовь. Ту самую, предела которой не знают даже звезды. А звезды, как известно, высоко сидят, далеко глядят.
– Им сверху видно все?
– Ты так и знай.
Маруся хмыкнула ему в свитер и подняла лицо.
– Спасибо, что не дал разреветься. Я и так последнее время совсем рассиропилась.
– Нам незачем грустить. Все плохое закончилось.
Маша покачала головой.
– Мы должны сделать еще одно дело.
– Какое?
– Вернуть Николаю Соболеву его доброе имя.
В храме
В Троице-Измайловском соборе уже заканчивалась служба.
Вадим с Машей вошли и, осторожно ступая по гулкому плиточному полу, встали напротив входа в алтарь. Вадим ни разу не был в этом храме, поэтому решил осмотреться.
Храм был большой и просторный. Наверное, из-за того, что стены не стали расписывать, оставили белыми. Иконы в массивных окладах на их фоне выглядели еще значительнее. Вдоль стен он увидел витрины, в которых под стеклом хранились памятные для Измайловского полка вещи. А над ними висели склоненные знамена. Вадим почувствовал, как похолодели руки. Маруся легонько прижалась к нему плечом.
Слушая разносящиеся по храму слова молитвы, он вдруг впервые подумал, что стоит здесь по праву родства с настоящим измайловцем.
Когда люди стали расходиться после службы, к ним вышел настоятель храма.
– Я праправнук полковника Измайловского полка Николая Алексеевича Соболева, – волнуясь, сказал Вадим.
– Соболева? Не слышал такого имени. Он точно в Измайловском служил? Мы много лет собираем материалы о полке и сынах Отечества, что в нем служили, но…
– Имя моего предка было вычеркнуто из списков полка.
Священник посмотрел настороженно. Маруся торопливо сказала: