плое время года.
Существуют блошиные рынки с относительно устойчивой, хорошей для антикваров репутацией, что ты оттуда не уйдешь с пустыми руками. Таков рынок Сент-Уан (за метро «Порт-де-Клиньянкур») в Париже. Это едва ли не лучший блошиный рынок в мире, который еще не переродился в барахолку или сувенирную ярмарку. Именно такая тенденция сильно испортила в восприятии коллекционеров лондонский «блошиный рынок выходного дня» на Портобелло-роуд: толпы туристов, теснота, обилие товара секонд-хенд…
В парижской же традиции вообще само собой разумеются барахолки выходного дня на многих улицах и площадях: это увлекательно, если вы поселились неподалеку от одного из них. Если же вы живете там некоторое время (месяц или более), то вы вскоре будете отмечать людей, которых уже видели; такие месье ходят по расписанию и по давно устоявшемуся маршруту. Ходят быстро, хватают вещи довольно резко. Аки ловцы жемчуга, бегают они от рынка к рынку со своим неводом в виде тряпичной сумки, что-то выцепляют взглядом, поторговавшись, покупают, бегут дальше…
Многочисленные ярмарки в европейской провинции, обычно в соответствии с календарем, могут напоминать совсем уж барахолку, но могут быть и гигантским ангаром со многими участниками. Последние таят больше неожиданностей, нежели антикварные центры, которые работают в какой-нибудь забытой богом деревушке круглый год (но и они, привлекая зачастую ресторанчиком, а не своим ассортиментом, не собираются закрываться).
Говоря отдельно о книгах и рукописях, мы многократно посещали различные «отраслевые» ярмарки, но все-таки больше всего их в Париже, хотя и в других странах и городах тоже можно приобрести что-то интересное. Однако что нам удавалось купить, так это точные по размерам переплеты для того, чтобы вставить впоследствии в них книгу, которая ждет реставрации. В остальном же – лишь мимолетные удачи.
Почему совершенно нечего сказать о том, как обстоит дело с блошиными рынками и антикварными ярмарками на нашей родине? Наверное, потому, что собственно антикварных ярмарок у нас почти нет, за исключением редких событий, где ты традиционно увидишь лишь то, что уже не раз пытались продать на аукционе, но не преуспели. И если у коллекционера нет жажды общения или устойчивых повадок павлина, то делать там совершенно нечего. Таким образом, любая мировая антикварная книжная ярмарка тем только и пытается привлечь к себе внимание покупателей, что новыми экспонатами, а в России эта традиция, быть может, и пыталась устояться, но не сложилось. Потому многие коллекционеры в принципе обходят стороной подобные мероприятия. А блошиные рынки – будь то вернисаж в Измайлове в Москве или рынок на Удельной в Петербурге – вряд ли можно назвать тем местом, где встречаются антиквары и коллекционеры. Барахолки же на бульварах или на площадях в принципе уже кажутся немыслимыми: такая торговля кажется нашим властителям недостойной. По этой причине и стараются блошиные рынки перенести как можно дальше, а работу продавцов сделать максимально неудобной. Хитровки и Сухаревки я, понятное дело, не застал, но Тишинку помню хорошо. Ничего подобного ныне нет (как не является Тишинкой и то, что было построено на ее месте и носит название Тишинского рынка).
При этом и само новое время побуждает нас совершенно иначе взглянуть даже на мировые ярмарки и блошиные рынки. Дело в том, что в какой-то момент антиквар или коллекционер, покатавшись по миру и «по ярмонкам», понимает, что все эти поездки очень даже хороши в качестве туризма, но для реальной работы антиквара или увлечения коллекционера они уже не приносят ни былого удовольствия, ни тем более пользы. А если задаться вопросом и посчитать, сколько же было потрачено на билеты, отели, аренду автомобилей, то любая покупка на антикварной ярмарке или блошином рынке покажется не более чем баловством, проведением досуга.
Другое дело, что именно этот вид досуга наиболее привлекателен для человека, увлеченного антикварной книгой.
Я
Зачем вообще этот заключительный сюжет? Не ради того, чтобы обосновать право автора рассуждать на ту тему, которой книга посвящена. Хотя и ради этого, вероятно, тоже. В большей же степени он написан, чтобы, хотя и кратко, но поведать о тех людях книги, благодаря которым я не только пришел в эту область, но и смог стать тем, кем я стал. Ограничивая свой рассказ именно этой локальной частью собственной биографии, я постараюсь показать, с какой щедростью судьба даровала мне учителей и друзей в мире антикварной книги; по счастью, это одновременно и те люди, без которых невозможно в принципе вести разговор об антикварной книге в России.
Как и в каждом старом московском доме, у нас были старые книги. Они окружали меня с детства, причем в самом что ни на есть прямом смысле: стеллажи с книгами, в основном «рабочими» для моих родственников, хотя и с художественной литературой тоже. В основном это было что-то незначительное с коллекционной точки зрения: дореволюционные книги в библиотеке родителей или же учебные пособия для изучения античных авторов, которые остались в память об университетах дедов и прадедов. Единственной собственно антикварной книгой, которая выделялась на этом фоне, был юбилейный альбом 1913 года «50-летие Румянцевского музея в Москве (1862–1912)». Она принадлежала моему прапрадеду, сыну виленского купца, который приехал с родителями в Москву, здесь окончил Вторую гимназию, а затем в 1887 году Медицинский факультет Московского университета. Он служил в Яузской больнице, занимаясь частной практикой в своем доме на Чистых прудах, доставшемся ему в качестве приданого за моей богатой прапрабабкой-купчихой. Также с конца XIX века он занимал должность «музейского врача» в Румянцевском музее, за что музей исправно присылал ему кучера из Пашкова дома; работал же он там вплоть до 1930 года. Звали его Моисей Ефимович Гамбург (1862–1934). Поскольку он был ровесником Румянцевского музея, то я точно не знаю – получил ли он книгу по случаю юбилея музея или же в качестве подарка к собственному пятидесятилетию.
Моисей Ефимович Гамбург (1862–1934), врач Московского Публичного и Румянцевского музеев
Первые подлинно антикварные книги я увидел еще до того, как начал ими интересоваться. По счастливому стечению обстоятельств моя мама, окончившая исторический факультет Московского университета по кафедре истории Средних веков, в середине 1980‐х годов стала хранителем и заведующей отделом редких книг музея-усадьбы «Архангельское», то есть она хранила самую крупную музейную усадебную библиотеку в России. Именно здесь я прикоснулся, причем как в нравственном, так и в прямом – тактильном – смысле этого слова, к памятникам книжности XVI–XVIII веков. Обычно это было в дни школьных каникул, когда мы вынужденно проводили время в Архангельском.
Румянцевский музей, 1910-е
Я имел возможность брать книги в руки и смотреть то, что мама особенно любила – издания выдающихся печатников: Альдов, Этьенна, Бодони; но мог и просто сесть на лестницу у открытого шкафа красного дерева и часами там сидеть, рассматривая книгу за книгой.
А лет в тринадцать я нашел способ досуга, который был даже интереснее чтения, – реставрационный отряд. Это произошло потому, что в тот момент я окончательно остановил выбор своей будущей профессии на области истории искусства и архитектуры, что было даже доложено родителям с целью отделаться наконец от музыкальной школы, но последнее мне удалось лишь несколько позже.
Обычно в таких группах собирались подростки и студенты, которые по воскресеньям помогали реставраторам памятников архитектуры в качестве неквалифицированной рабсилы. С утра до обеда работали, в основном таская носилки со строительным мусором, потом пили чай с пряниками в бытовке, потом гуляли по музеям.
Я пошел в такое сообщество, увидев объявление в самой читаемой в то время газете «Московский комсомолец», и, хотя я был младше остальных, главным для реализации этой затеи был не возрастной ценз, а то, чтобы меня отпускали родители на весь воскресный день, а также давали возможность отлучаться в поездки. Но по сравнению с моим братом, который норовил летать на дельтаплане, я выгодно отличался своими интересами, и родители были только рады.
Экслибрис автора, кон. 1980-х
В реставрационном сообществе я нашел первых друзей, хотя и были они постарше; за несколько лет с ними мы объездили множество русских городов и монастырей (где работали ровно так же), летом ездили в археологические экспедиции, словом, это было замечательным времяпрепровождением для подростка, который хотел быть историком. Особенно запомнились раскопки в Москве летом 1988 года в Историческом проезде, предшествовавшие восстановлению Воскресенских ворот: именно тогда и именно там была найдена первая в истории Москвы берестяная грамота.
И уж конечно, все это времяпрепровождение разительно отличалось от гнетущей атмосферы «спецшколы с преподаванием ряда предметов на испанском языке». Об этом образовательном учреждении, в застенках которого я провел десять лет, я даже сегодня не могу вспоминать без содрогания.
Интерес к букинистическим магазинам проснулся во мне рано, так что излюбленным развлечением после и вместо школы стало посещение букинистов и разглядывание лежащих там книг. Купить я ничего не мог, но и визуального контакта мне поначалу было достаточно. Из книжных магазинов я ходил не в те, где было интересно, а в те, откуда не гнали взашей от прилавка. То есть ни к Анне Федоровне Мосиной, о которой старое поколение книжников говорит с трепетом в голосе, ни на второй этаж «Дома Книги», ни к Ян Янычу я даже не совался; робкий интерес к старой иностранной книге также долго не мог получить своего развития, потому что Фира, «хозяйка» магазина на улице Качалова, тоже очень была критична к работе в режиме музея.
Впрочем, поскольку Фира все-таки имела выходные дни, я нашел выход: по пути из булочной, которая у нас была в конце Скатертного переулка в кирпичной башне, то есть как раз недалеко от «Иностранной книги», я обычно заходил туда и, если за прилавком никого не было, – стоял и глазел на разложенные под стеклом издания.