Запомнился он мне, прежде всего, теплыми отношениями с Карлом Карловичем; скрепляло их в значительной степени то, что Игорь-усы был «рижанин», хотя и жил в Малаховке. Общей же их чертой было крайне редкое у книжников благородство, сочувствие к интересам коллег, что позволило им ничуть не рассориться после одной из покупок (см. ниже). И конечно же, их объединяло трезвое отношение к советской власти: Карл, как и все мы, был под большим впечатлением, когда Игорь-усы, видимо, по работе в Минморфлоте на проспекте Маркса, оказался инженером при демонтаже «Железного Феликса».
Игорь-усы интересовался литературой ХX века, хорошо знал ее (в очередной раз повторим вкладываемый нами в слово «знал» смысл – читал от корки до корки все книги, которые проходили через его руки); отсюда, вероятно, и его собственный писательский опыт. Выбирая книги, он их подолгу рассматривал, читал фрагменты; для решения о покупке издания Игорю было мало осознания редкости – ему должно было нравиться и содержание. Эта литературная въедливость, лишенная, впрочем, всякой назойливости для окружающих, принесла Игорю-усы и главную удачу его жизни: в начале 1991 года он купил у Карла Карловича в нашей лавке стопку газетных вырезок со статьями И. Я. Лежнева. Причиной интереса Игоря-усы стало то, что листы машинописи, на которые эти вырезки были наклеены, напомнили ему фрагменты «Белой гвардии»; уже дома, в Малаховке, он пришел к более важному выводу: им были приобретены листы авторизованной машинописи последней главы романа М. А. Булгакова, без малого два авторских листа текста. История их такова: машинопись была передана в 1925 году писателем И. Я. Лежневу, но не увидела света вследствие закрытия журнала «Россия», в котором печатался роман, и позднее была пущена издателем на «оборотки».
Так Илья Иванович Рудольфи сделал из Игоря-усы литературоведа. Игорь Владимиров превратился в исследователя творчества Булгакова (да и не только – и Гоголя, и Достоевского, и других). Пришлось Игорю-усы в новой шкуре несладко: его находка многими оспаривалась, ведь деятели науки не только зачастую пренебрежительно относятся к любителям, но и уж совсем не готовы смириться с тем, что столь выдающееся открытие сделано не доктором филологических наук, а выпускником Корабелки. И даже после того, как свое решающее слово сказала Мариэтта Омаровна Чудакова, посвятив открытию объемную статью «Необыкновенные приключения рукописи (Михаил Булгаков в Москве 1991–1992)» в «Литературной газете», Игорь-усы все равно еще очень долго не мог издать полный текст романа с неизвестным ранее окончанием, преодолевая сопротивление научного мира.
Так его и не преодолев, он смог осуществить издание на частные средства в 1998 году. (Вероятно, именно ради этого Игорь-усы вынужден был тогда расстаться с прекрасным экземпляром первой книги Н. Гумилева; в тот момент он продал «Путь конквистадоров» нам с коллегой, мы вскоре продали ее кому-то еще; когда же через двадцать лет мы вновь приобрели эту редкостную книгу, то были рады как дети, увидев на ней нашу инвентарную помету 1990‐х годов и поняв, что это за экземпляр.) После опубликования новой версии «Белой гвардии» Игорь-усы навсегда остался занозой для некоторых исследователей Булгакова, и они уж совсем ненаучно пинали его при всякой возможности, редуцируя свой слог до подобия площадной брани. Да и ныне, вероятно, кто-то наверняка думает, что это не Карл Карлович недосмотрел, продав на вес авторизованную машинопись Булгакова, а Игорь-усы сам придумал и напечатал версию окончания «Белой гвардии», чтобы заработать…
Поскольку жизнь позволила учиться не только у К. К., но и у М. Е. Кудрявцева, и, конечно же, именно М. Е. принимал эпохальные для моей биографии решения о приеме меня на работу и вообще сделал мне не меньше добра, чем К. К., я далее расскажу немного о нем.
М. Е. Кудрявцев (1940–2004), тоже инженер, тоже работавший в НИИ и тоже холодный книжник. Он также не страшился антисоветчины (рассказывал, как чудом избавился от чемодана тамиздата перед обыском); но страсть у него была иная – поэзия.
Он очень любил стихи, знал поэзию хорошо. Повторимся, что значение слов «знать поэзию» было иным в те годы: не названия книг и имена поэтов, что сейчас считается в антикварном мире «знанием поэзии», а именно сами стихи. Много декламировал нам наизусть, чаще, когда расценивал книги, он с интересом открывал какой-то сборник, проглядывал и вдруг начинал нам читать понравившийся стих. Если рядом с ним оказывалась молодая дама, то он обычно читал особенно вдохновенно.
Ну и в довершение, он сочинял сам. Свои стихи он читал довольно редко, если только это не каламбуры, которыми сыпал постоянно; но свои сборники дарил друзьям, и они у меня с очень теплыми надписями. Чем он делился постоянно, так это палиндромами, которые составляли его подлинную страсть: он их выхватывал отовсюду, ловил в чужой речи, и чем длиннее был палиндром, тем М. Е. был счастливее.
Хотя многие звали его «Илизарычем», он не уставал повторять «я ЕлиАзарович». Я, пусть уже и совсем призрачно, помню его отца, которого звали Елиазар Бенционович; то есть М. Е. был кровь от крови и плоть от плоти настоящим антикваром. В душевном же смысле он был невиданного благородства и бескрайней доброты человек, помогавший всем по мере сил. А несчастный Б. М. не знал, что и делать, чтобы как-то спасти финансы «Акции» от разорения.
Друзья М. Е. были всегда на виду – Нинка, Юра, два Лёвы. То бишь Нина Григорьевна Шилова (жена, а затем вдова Льва Алексеевича Шилова), преподаватель 1‐го медицинского, которая была главным консультантом всех и вся по части здоровья, а в свободное от этой работы время – неординарным почитателем русской литературы; Юрий Анатольевич Самоненко, который преподавал на Моховой и заходил довольно часто; ну и по собирательской части – всегда немного чопорный знаток Цветаевой Лев Абрамович Мнухин и, совсем наоборот, свойский Лев Михайлович Турчинский. Последний был известен, во-первых, как абсолютный бессребреник, благорасположением которого прохвосты пользовались до конца его дней, во-вторых, как одержимый библиограф; М. Е. помогал ему как мог по всем этим пунктам: откладывал для описания то, чего не находил в справочнике А. К. Тарасенкова, цены на продаваемые книги снижал для Лёвы вдвое, а если что покупал у него самого – платил много более щедро, чем кому бы то ни было.
Небольшое отступление. Именно тогда, в 1991 году, я познакомился здесь с Александрой Алексеевной Гусевой, которая очень хорошо относилась к М. Е. и приходила в лавку смотреть старопечатные книги. Она отбирала нужное для Ленинской библиотеки, а на все остальное, что библиотеке не требовалось, писала карточки с указанием названия и даты (и делала это долгие годы абсолютно бескорыстно). С той поры мы с А. А. если не подружились, то отношения наши были очень теплыми, все те без малого тридцать лет вплоть до ее безвременной кончины. Никто более из коллег по книговедению не был мне так по-человечески близок. Очень хочется вспомнить одну встречу, которая произошла в годы моей жизни в Петербурге, году в 2008‐м или 2009-м. Зимой, выйдя из Публичной библиотеки, почти на углу Невского, я встретил А. А. Мы довольно давно не виделись, но времени было мало: я – спешил, просидев весь день в рукописном отделе, она – приехала на пару дней из Москвы и, побывав в БАН, тащила в тряпичной сумке распечатку своего «Свода русских книг кирилловской печати XVIII века». Было промозгло и холодно. Но мы проговорили на этом углу почти полтора часа, взахлеб обсуждая то, чем кто из нас в данный момент занимается. Я потом слег с ангиной, А. А. была одета теплее. «Свод» свой она мне подарила с очень трогательной надписью.
Вернемся же в лавку. В ценообразовании М. Е. был наделен двумя великими дарами, которыми природа может наградить антиквара, – интуицией и полетом фантазии. Если первое дает человеку природа при рождении, то второму мы все у него учились по мере сил. Кроме К. К., который как-то совестился брать за книгу дороже, чем она должна была, по его разумению, стоить. При этом М. Е. не то чтобы жаждал заработать, отнюдь нет. Это было не про него, как ныне говорят. Просто ему доставляло удовольствие играть с обстоятельствами и проверять свою интуицию на практике. Безусловно, он не был жадным и никогда не обделял сотрудников, даже когда мог бы это сделать на правах хозяина заведения. Не знаю, что было в нем более развито, желание помочь человеку или сохранить с ним хорошие отношения; но люди его очень любили, и он отвечал им взаимностью.
Он относился ко мне по-доброму, как и все в «Акции», по крайней мере поначалу, особенно с учетом того, что я для него был совсем уж мальчик. Но после одной истории пришлось ему воспринимать меня серьезно; зато потом мне уже разрешали и сидеть на приемке, заменяя отсутствующего товароведа, и вообще я стал своим.
Ab ovo. Это было летом или осенью 1991 года. Купил я на Арбате у перехватчиков кусок книги, не только без переплета, но и без начала и конца, драную и затоптанную: какие-то штаты и тарифы начала XIX века, на голубой бумаге с лохматыми краями. Принес покупку домой, выкинул начало и конец, оставив чистые листы для реставрации, и осталось у меня в руках только одно издание, страниц в 30–40, без титульного листа (я до сих пор люблю такие манипуляции, когда из трухи рождается нечто ценное). И назывался этот кусок «Постановление о Лицее», то был циркулярный указ Александра I 1810 года об учреждении Царскосельского лицея. Ничего редкого, как мне тогда думалось, в нем не было, но зато имелось отношение к литературе, и это был шанс заработать больше тех 5 или 10 рублей, которые я скрепя сердце заплатил перехватчикам.
Принес в лавку, показал К. К., тот посмотрел поверх очков и говорит: титула нет, а может, и не было, давай так: или 100 рублей на комиссию (то есть 80 на руки после продажи), или же сразу 50. Выбрав 50 рублей, я был доволен как слон; тем дело и кончилось.
Но через пару месяцев последовало продолжение: вошел я на приемку окинуть взором то, что куплено за день, пока этого не сделали другие. В это время М. Е. отлучился поболтать с К. К и тем самым открыл доступ к свежим стопкам. Посмотрел я книги – ничего особенного, в осно