Нужно оговорить также тот факт, что крашеная в массе тряпичная бумага рубежа XVIII–XIX веков, знакомая многим по своему голубому оттенку, – практически не подвержена появлению ржавых пятен, что объясняется консервирующим эффектом красителей, употреблявшихся при приготовлении бумажной массы.
Относительно природы появления ржавых пятен было много разговоров, особенно настаивали на том, что инспирируется их появление повышенной влажностью. Однако не стоит путать пятна с грибком или плесенью, которые рождаются от избытка влаги. На появление ржавых пятен влияет хранение книги в целом – не только влажность, но и пыль, солнечный свет, доступ воздуха, загрязнение… Конечно, поскольку переизбыток влаги наиболее пагубен для сохранности бумаги вообще, влажность крайне благотворна для ржавых пятен, но отнюдь не одна она. Именно поэтому часто мы можем видеть два экземпляра одного и того же издания, первый из которых двести лет хранился на полке и практически (а может, и фактически) никогда никем не открывался, а второй – стоял на полке свободного доступа в читальном зале; и если первый оказывается чистым, то второй – с пятнами окисления.
При реставрации такой внешний дефект обычно уходит – отбеливание сильными реактивами типа хлора превращает бумагу в белоснежную; в этом одновременно есть и отрицательный результат – книга или гравюра настолько выбеливаются, что даже тонирование слабым раствором чая не может нивелировать того эффекта «новодельности», которое производит сильно выбеленная книга или эстамп. Но это – видимая сторона, поскольку внутреннее деструктивное воздействие хлора на бумагу намного превосходит своими отрицательными последствиями косметический эффект реставрации: процесс старения бумаги резко ускоряется, реставрация в действительности сильно приближает срок гибели памятника.
В сущности, обрезанный экземпляр – ничуть не дефект. Конечно, если выбирать, то необрезанный экземпляр любого прижизненного издания Пушкина – неизмеримо лучше с коллекционной точки зрения, нежели обрезанный (не говорим о случаях, когда последний в каком-то прекрасном переплете); однако обычную книгу XVIII века все-таки лучше иметь в переплете эпохи, нежели «лохматый» экземпляр в обертке. Когда же речь идет именно о дефектах, нужно говорить об излишне обрезанных экземплярах – в книжной среде их зовут «зарезанные».
Поскольку в годы советской власти всякое переплетное мастерство как индивидуальный труд было задушено, для рядового гражданина оставались доступны лишь переплетные мастерские в системе организаций бытового обслуживания населения, которые успешно переплетали дипломные и диссертационные работы. Технология этого переплета была проста: книга прокалывалась (толстая – просверливалась) насквозь вдоль корешка на расстоянии 1 сантиметр от края (это называлось «втачку»), прошивалась через эти отверстия шнуром, затем немилосердно обрезалась и вставлялась в грустного вида переплет, оклеенный коленкором, бумагой, бумвинилом. Основное зло, которое нес такой тип переплета, – не только просверливание блока, но и его значительная обрезка. Может возникнуть мысль, что нет особенной нужды обрезать сильно книгу, тем более «зарезáть» ее, но поскольку одним из главных последствий советского планового хозяйства была повсеместная экономия, степень обрезки книжного блока всегда влияла и на расход переплетного материала. Чем меньше формат – тем меньше употребляется и картона на переплет, и коленкора на его покрытие. (Этот принцип экономии оказался достаточно живучим – мы рекомендуем измерить книгу до и после переплета, и легко удастся увидеть, как немилосердно зарезается книга даже в «библиофильских» переплетных мастерских.)
Таким манером было искалечено огромное число книг; но, увы, не столько книг из частных собраний, хотя и таковых немало, сколько из фондов государственных библиотек. В крупных библиотеках страны существовали свои переплетные мастерские, где посредством такой вот экзекуции книги «приводились в порядок». До сего дня практически в каждой выдаче в читальном зале приходится оплакивать прекрасные необрезанные экземпляры в печатных обложках, сильно обрезанные и вставленные в советские переплеты «на прокол». Особенно же это усилилось в 1970–1980‐х годах, когда дело дошло до брошюр; и когда смотришь, к примеру, на прижизненные издания Н. И. Лобачевского (обычно оттиски из казанских журналов, таким образом «спасенные для будущих поколений»), то довольно долго не можешь забыть эту печальную картину.
Конечно, любая коллекционная книга сильно теряет и в цене, и в коллекционной значимости, если она прошла через руки переплетной мастерской 1950–1980‐х годов. И даже если книгу приводить в божеский вид – расплетать, проклеивать дыры от проколов, переплетать заново, то увечность экземпляра опытному глазу останется заметна.
Особенно обидно, когда в многотомном комплекте какого-то издания недостает тома, и, купив его, вы оказываетесь владельцем экземпляра на 3–5 сантиметров короче по каждой стороне. Для маскировки такого уродства и был выдуман способ, которым можно увеличить размер блока, «распушить» его: книжный блок расшивается, а затем переплетается заново, но листы в тетрадях подшиваются не на одном уровне, а поочередно выше-ниже, то есть в результате получается, что половина листов стоит выше (внизу пустота), половина – ниже (вверху пустота), но вместе они по высоте образуют нужный размер, достигая размера остальных томов.
Довольно неприятным обстоятельством является подмоченность экземпляра. Не иносказательная, а непосредственная – когда книга в процессе жизни попала под воздействие воды. Конечно, если книга пострадала при пожаре, она часто представляет собой полные руины, но мы говорим об ином: о водяном потеке, который проходит в определенном месте листа, обычно через всю толщину книжного блока.
Разумеется, бывают случаи, когда некто опрокинет при чтении стакан чаю или воды, и вот уже книга получает пожизненное увечье в виде затека; но это частный случай, тогда как история книги помнит более масштабные события. Я говорю прежде всего об эпизодах петербургской истории, когда очередное наводнение пыталось пожрать типографские склады.
Часто книги гибли безвозвратно – они настолько намокали, что по отшествии воды быстро начинали плесневеть, и их пытались скорее продать кучей на бумажную мельницу, чтобы они сгодились на переработку. Однако в значительном числе случаев книги не гибли полностью – ведь наводнения не были чем-то сверхъестественным и продолжительным; просто изредка вода превосходила воображение предохраняющихся и достигала даже не подвалов, а уже первых этажей, где хранились книги. В таком случае книги именно подмачивались – свидетельства этого наиболее часто приходилось встречать на изданиях Академической типографии. Будучи старейшим печатным заведением Российской империи, Академия даже в начале XX века имела огромные запасы нераспроданных книг, напечатанных еще при Екатерине Великой. Склады были огромны, не все удавалось своевременно размещать на недосягаемых для воды высотах, да и если складское помещение заполнено водой лишь по щиколотку, то вода безжалостно переберется по восприимчивой бумаге до самых вершин книжных штабелей. И вот тогда нижние книги идут на переработку, а менее пострадавшие – сушатся и продолжают храниться на складах в надежде на будущее. Но на них навсегда остается отметка времени – водяной затек. Собственно, по таким затекам можно и отличить те издания Академической типографии XVIII века, которые долго лежали на складах – они имеют тому свидетельство, оставленное знаменитыми наводнениями – 1777 года, но особенно 1824 и 1924 годов.
Подобно московскому пожару 1812 года, истребившему значительные запасы тиражей книг предвоенных лет и потому сделавшему их чрезвычайно редкими (особенно хочется повторить свой тезис о типографии Платона Бекетова – самой лучшей по типографскому искусству русской типографии начала XIX века), наводнения оставляют, подобно годовым кольцам на дереве, следы в истории книги. В 1824 году в Петербурге было невероятно много как книжных жертв, когда книги не подлежали ничему кроме переработки, так и увечий. А петербургское наводнение 1831 года косвенно знакомо знающим книжникам: дело в том, что в 1829 году вышло в свет первое прижизненное издание пушкинской «Полтавы», которое не нашло успеха у читательской публики, и бόльшая часть тиража к лету 1831 года оставалась на складе. Но 20 августа случился неожиданный (после 1824-го-то года!) подъем уровня воды, и склад Департамента народного просвещения, где лежал тираж, пострадал. И ныне, даже при том условии, что «Полтава» в общем-то не является особенно редким изданием прижизненной пушкинианы и много чаще остальных встречается с сохранением розовой издательской печатной обложки, она действительно редка без следов воды. Это происходит потому, что по традиции при переплете обложки срывались, и проданные в 1829–1831 годах экземпляры переплетались без оных и не имеют ни обложек, ни следов воды. Когда же, уже во второй половине XIX века, на складах была обнаружена значительная часть тиража некогда непопулярной поэмы, то обходились с этими книгами много бережнее, как с редкостями: обложки сохранялись при переплете, блок обрезался очень несильно, но следы воды уже невозможно было никак убрать.
А урон, нанесенный книгам в 1924 году в Ленинграде, был настолько велик, что многие книжники до сих пор встречают экземпляры со следами воды, на которых имеется надпечатка резиновым штемпелем «Повреждено наводнением 23 сентября 1924 г.», что говорит о масштабах происшествия.
Говоря о «лечении» таких вот экземпляров, стоит сказать, что хотя затек на пострадавших от воды книгах не настолько ужасен (ржавые пятна бывают много более интенсивными), но он всегда заметен и вряд ли может радовать глаз собирателя. При этом необходимо помнить: однажды коснувшись книги, вода с трудом от нее отступает. И чтобы удалить затек с книги, надлежит разобрать блок и промыть все листы. Эта процедура и затратна, и трудоемка, и, главное, – «мытые» книги сразу очевидно обращают на себя вниман