осуществилось, то есть перед нами был не просто корректурный оттиск, а единственный сохранившийся экземпляр корректуры неосуществленной книги.
Как мы уже сказали, для середины XX века не было чем-то удивительным, когда книга готовилась к печати, а потом так и не выходила в свет. Причина понятна: в эпоху «великого перелома» производилась централизация всего на свете – профессиональных кружков, культурных обществ, творческих объединений и, наконец, издательств. Сталинская вертикаль власти требовала более простых и управляемых структур, а потому в одночасье многие начатые проекты были закрыты – страна рабочих и крестьян после вольностей НЭПа уже не терпела частных начинаний. Особенно много таких потерь произошло при ликвидации (или, как тогда выражались, «укрупнении») небольших или частично негосударственных издательств. Так, к слову, погибло и издательство Academia – лучшее русское издательство ХX века, и одновременно масса других… Одно из таких как раз планировало издать «Записки Дубельта».
Мы тогда не слишком понимали, как нам быть – продать корректуру или приберечь для пушкинской коллекции, но через некоторое время мне позвонила хранитель редких книг музея А. С. Пушкина Ирина Николаевна Врубель (1936–2008), с которой мы были дружны, и сказала, что зайдет к нам вместе с подругой «поговорить». Подругой оказалась Марина Витальевна Бокариус – хранитель редкой книги музея-квартиры А. С. Пушкина на Мойке, 13. Разговор был немного странный: «Я приехала за корректурой записок Дубельта. Понимаю, что ее можно дорого продать, но без нее я от вас не уйду…»
Вообще мы порой давали «слабину» – один из нас периодически пытался что-то подарить в какой-нибудь музей, если это было важно для экспозиции, но тут об экспозиции речи вроде бы не шло… Разговор складывался довольно странно, но в то же время столь дружески и убедительно, что корректура действительно перекочевала в сумку к Марине Витальевне и поехала обратно в Петербург.
Только потом, когда нас связали дружеские отношения, я узнал о непростой судьбе этой корректуры. Оказалось, что еще с 1968 года она была на государственном хранении во Всесоюзном музее А. С. Пушкина, но при одной из проверок фонда 1970‐х годов ее не оказалось на месте; и вот, узнав от И. Н. Врубель о нашей покупке, Марина Витальевна сама приехала в Москву за «своим» экземпляром. То есть в действительности произошел из ряда вон выходящий случай, не имеющий аналогов, потому что любой другой человек на ее месте поступил бы иначе – натравил бы на нас уголовный розыск… Но она ничего такого не сделала и даже не сказала, а экземпляр корректуры – вернулся на полку хранилища Всероссийского музея Пушкина. И только спустя пятнадцать лет я узнал об истинной причине этого действа.
Корректуры вышедших книг обладают теми же качествами, что и невышедших – они крайне редки и в основном уникальны, с той лишь разницей, что после внесения правки был напечатан тираж. Обычно наиболее ценные с культурной и коллекционной точки зрения гранки имеют пометы автора текста – тогда по своему качеству авторизованная корректура переходит в разряд авторских рукописей. Собственно, чаще всего именно у авторов эти корректуры и оставались, потому как в типографиях они обычно не оставлялись. Таковые бывают и ничем не интересные, а бывают поистине выдающиеся.
Однажды на книжном рынке появился том «Тилемахиды» В. К. Тредиаковского (1766 года – единственное издание при жизни автора), с автографом «Василья Тредиаковскаго» на титульном листе. Но это было не все: оказалось, что этот экземпляр корректурный, выправлен самим автором, и на основании этой правки в типографии напечатан список опечаток и приложен к экземплярам всего издания. Учитывая тот факт, что авторские рукописи или дарственные надписи русских литераторов XVIII века редки чрезвычайно, а Тредиаковский все-таки один из самых главных деятелей русской литературы века Просвещения, ценность этого экземпляра была высока.
То же самое можно сказать о корректуре поэмы Василия Майкова «Игрок ломбера» 1765 года, сохраняющейся в нашем «Музее книги». Это экземпляр с правкой XVIII века; в XX веке он попал в собрание М. С. Лесмана и имеет характерную для этого выдающегося библиофила помету внутри книги. В общем-то можно понять, почему коллекционер так дорожил этим изданием; вероятно, он также знал толк в корректурах.
Бывает и так, что корректуры книг не имеют никаких исправлений. Когда мы в библиотеках мира просматривали de visu книги Галилео Галилея, изданные при жизни ученого, нам посчастливилось подержать в руках несколько экземпляров знаменитого «Звездного вестника» 1610 года – самой редкой и самой дорогой книги Галилея. Именно в этом издании впервые была изложена точка зрения Галилея на движение планет вокруг Солнца, где главным доказательством служили вращающиеся вокруг Юпитера спутники, и для наглядности были помещены гравированные рисунки. Но это были не отдельные листы, а гравюры на меди (офортом), которые помещались в тексте книги. Обычно такая практика – печать иллюстраций в текстовой полосе – происходила следующим образом: сперва печатался текст в типографии, а уже после этого листы переносили в специальное помещение, где печатались гравюры (в практике Академической типографии в XVIII веке существовала для этого «фигурная палата» – помещение для печатания «фигур», то есть иллюстраций для книг). И обычно, если в книгу предстояло «впечатывать» иллюстрации, то тираж листов с текстом производился с некоторым запасом. Именно так печатался «Звездный вестник», тираж которого был при издании чуть более ста экземпляров – немудрено, что эта книга считается редчайшей. Но есть и экземпляр, который почему-то остался без иллюстраций, то есть лишь один текст с пустыми местами для гравюр. Он сохраняется в отделе редкой книги Национальной библиотеки в Париже; никаких помет, свидетельств о принадлежности или чего-то подобного на нем нет.
Обычно корректурный экземпляр какой-либо книги всегда интересней тиражного экземпляра, а в ситуации с редкими книгами – в особенности. Но в данном случае налицо парадокс: экземпляр тиражного издания «Звездного вестника» сам по себе настолько редок и дорог, что корректурный экземпляр воспринимается как некоторый «недоделанный», что соответствует истине – в нем отсутствуют изображения, в том числе и спутников Юпитера, которые были предложены Галилеем в доказательство того, что не все небесные тела вращаются вокруг Земли. И хотя это совершенно исключительная ситуация, все-таки она показывает, что не всегда корректура книги, сохранившаяся в единственном экземпляре, оказывается ценнее тиражного экземпляра издания.
В советской издательской практике существовал феномен корректурного издания, которое печаталось практически как обычная книга, только меньшим тиражом. На титульном листе такой книги было напечатано «Проект», или «Проект. Напечатано для обсуждения», или «Проект. Рассылается по списку. Экземпляр №…». Это не было издание «под грифом», то есть секретное, для служебного пользования, и не следует их между собой путать. Это было именно корректурное издание, но тиражом в 50, 100, 200 экземпляров. Оно печаталось в типографии, имело порой тысячу страниц, было нередко даже переплетено в издательский переплет; порой даже поступало в качестве обязательного экземпляра в государственные библиотеки.
Такая странность, когда огромные средства тратились не просто на оттиск корректур, а на печать целого издания, беспрецедентна. Надо понимать, что набор книг не был дешев, производился не одним бедолагой-верстальщиком (не хочу обидеть представителей этой ныне нередкой профессии; так что вариант – «не одним гением-верстальщиком»), а целым коллективом наборного цеха; и обычно набор, к тому же сложный, оказывался еще более ощутимым для цены книги, когда тираж был небольшим; то есть как и сейчас – не столь дорога бумага для книгопечатания, сколь дорого само изготовление форм для печати; и чем больше тираж – тем меньше себестоимость каждого экземпляра.
В данном же случае издание заведомо не предполагалось пускать в продажу – оно бесплатно рассылалось для консультаций и обсуждения. Откуда такая осмотрительность? Главным образом от всеобщего, поголовного, всепоглощающего страха – основного оружия всех режимов, а советского – в особенности. А всякое издание, особенно претендующее на большой охват аудитории и одновременно фундаментальное, рисковало получить обвинения в «лжеакадемизме», «политической близорукости», «некритическом подходе», «пресмыкательстве перед иностранщиной» и тому подобном – как и бывало многократно, вплоть до принятия специальных постановлений партии и правительства. И временами страх получить выговор или вовсе лишиться работы был так велик, что приходилось дуть на воду. Целые редакции, научные коллективы и даже Президиум Академии наук СССР боялись выпустить в свет какую-то книгу, почему предварительно и издавали ее в нескольких десятках или сотнях экземпляров для обсуждения.
Надо ли говорить, что подобные обсуждения нередко хоронили издание? А именно так чаще всего и было. Существовали и такие корректурные издания, которые вообще не собирались переиздавать – типа словников к «Большой советской энциклопедии»; однако мы ведем речь о фундаментальных монографиях. И если, издавая такую книгу напрямую, без предварительных печатных пробных версий, редакции и конкретные ответственные лица шли на определенный риск, но все-таки давали книге жизнь, то экземпляры в жанре «Проект» подписывали изданию как таковому смертный приговор. Это был если и не «расстрел», то «пожизненное заключение» – имелось в виду, что книгу не запрещали совсем, а предлагали кардинально «переработать», то есть работа авторского коллектива и издательства шла насмарку – набор рассыпался, и чаще всего до издания (или следующего «проекта») дело так и не доходило. С другой стороны, издательство формально хотя и терпело убытки, но ведь и результат был налицо – печатный «проект» можно было приложить к отчету.