ногие оных не имеют, и ныне о том непрестанно просят», почему и предлагал, чтобы за высочайшим подписанием выдавались патенты на чины не ниже штаб-офицерского ранга, то есть VII класса, что и было одобрено. Впоследствии число обладателей и этих чинов возросло настолько, что в 1816 году по указу Александра I Сенату собственноручному подписанию подлежали патенты только для особ первых четырех классов. Такие патенты отличались от прочих не только наличием подписи монарха, но и размером листа и шрифтом. Патенты печатались в различных типографиях, со временем распределяясь по ведомствам: статские в Сенатской, военные в Военной, морские в Морской, хотя в середине XVIII века патенты по сторонним заказам печатала и Академическая типография. Однако все они скреплялись Большой Государственной печатью, почему на обороте патентов зачастую две регистрирующих записи, одна из которых сделана в Коллегии иностранных дел «при запечатывании».
По своему разумению можно было за дополнительную плату заказать и раскраску патента, но традиционно получатели ограничивались имеющимися украшениями, поскольку даже обычные патенты имеют гравированные рамки и внешне достаточно привлекательны. При этом заказ раскраски и прочих изысков казался излишним еще и потому, что каждый надеялся на получение более высокого чина и, соответственно, мечтал о другом патенте.
Патент на чин, напечатанный на пергамене (1791), скреплен подписью императрицы Екатерины II и контрсигнирован великим князем Павлом Петровичем
В зависимости от эпохи, патенты при замене могли отбираться (если оплата за них шла за счет казны, что бывало при переходе из военной службы в статскую с тем же классом по Табели о рангах), однако в значительной степени патенты сохранялись у самих обладателей чинов. Стоит вспомнить реплику из «Бригадира» Д. И. Фонвизина, чтобы понять, насколько этот документ был основополагающим в самосознании служилого дворянства: «Я мужчина и бригадир, однако ей-ей рад бы потерять все мои патенты на чины, которые купил я кровию моею, лишь бы только иметь разум ее высокородия». По «Жалованной грамоте дворянству» именно патенты указаны в числе «неопровергаемых доказательств благородства», то есть доказательств дворянства.
Патенты на чины в значительной степени сохраняются цельными коллекциями и отдельными экземплярами в государственных архивах, однако, в отличие от других официальных документов, значительный их массив сберегался и у наследников владельцев, отчего они с известной периодичностью попадают на антикварный рынок. Довольно часто это целые фамильные подборки, где несколько патентов принадлежали представителям одного рода. Некогда мы оставили для своего «Музея книги» одну из таких подборок, причем куплена она была у человека с той же фамилией, что и указана на этих документах.
Кроме редкости патентов первой половины и середины XVIII века, важная составляющая этого предмета коллекционирования – практически гарантированная чистота происхождения. Как мы говорили, в свое время были совершены масштабные хищения из фондов Российского государственного исторического архива, в результате которых серьезно пострадали именно высочайшие повеления (коллекции высочайших повелений капитулу императорских и царских орденов, то есть о награждении орденами, а также высочайшие повеления по Придворному ведомству). И конечно, на фоне такой токсичности этого пласта рукописных документов каждый императорский автограф стоит рассматривать придирчиво, чтобы не купить предмет, который нельзя будет ни представить на выставку, ни оставить в коллекции…
В этой связи патенты на чины оказываются едва ли не единственным безупречным автографом императора, не вызывающим подозрений. Особенно это важно, если в вашем собрании имеются патенты, выписанные известным личностям, а также иллюминованные. Последнее всегда делало такой патент исключительной редкостью.
Первые издания
Антикварная книга, будучи предметом не только собирательства, но и торговли, постоянно прирастает характеристиками, которые призваны как-то вытянуть конкретное издание или конкретный экземпляр из пучины ординарных и сложнореализуемых книг на небольшой, но пьедесталец, где его заметит некий коллекционер и нет-нет да все же и купит. Так у антиквара станет одной книгой меньше, ста рублями больше, и он на эти деньги сможет купить что-то другое; тем самым поддерживается жизнь антикварного рынка.
Мы уже упоминали, что характеристики книгам раздаются разные, это вам и «Украшение книжной полки», в котором кроме мещанства ничего и нет, или же «Приятный экземпляр», напоминающий холодное липкое рукопожатие, после которого предстоит долго тереть руки мылом. Но что уж делать, если надписи «Редкость» и «Прижизненное издание», подобно тому, как на закате советского строя надписи «Слава труду» и «Слава КПСС» на фасадах, а равно и три или более букв на стенах в парадном, не мобилизуют уже совершенно никаких чувств у коллекционеров.
На такие случаи есть умные люди, которых зовут экспертами антикварного рынка. Они-то и должны по своей должности найти любой книге характеристику, потому что кто же они такие, если не смогут этого сделать? Причем традиция эта, конечно, не «Мосбуккнигой» изобретена, а пришла к нам из тех земель, где антикварная торговля привыкла бороться за покупателя, а не прятать от него книги под прилавок. И вот, наряду с прочими характеристиками, был придуман даже не пьедестальчик, а самый что ни на есть пьедестал: «Первый» или «Первая». Не «один из», а самый-самый.
Причем уникальность этой характеристики состоит в том, что широта ее использования превосходит многие, а отношение к ней как к банальности – не возникает (может быть пока, но все-таки уже довольно долго). Возьмем для примера не просто сочинение, которое автор написал, напечатал и забыл о нем, а читатели – и о сочинении, и об авторе. А такое сочинение, которое терзаемо было автором, цензурой, потом издателями, потом переводчиками. Какие же будут характеристики каждого шажка этого произведения по печальному пути?
«Мечты и звуки» Н. А. Некрасова (1840) – первая книга поэта
Первая публикация фрагмента.
Первое прижизненное издание.
Первое отдельное издание.
Первое полное издание.
Первое издание в последней авторской редакции.
Первое посмертное издание.
Первый перевод на такой-то язык…
Подобных экзерсисов можно исполнить довольно много, и все они будут много свежее и в общем-то библиографически вернее, нежели замечание «Редка», употребляемое всеми к месту и не к месту.
Пергамен
Пергамен (тонко выделанная шкура ягнят) как материал рукописей – вполне привычный. По традиции, он же употреблялся первоначально и для некоторых книг, в особенности богослужебных. 42-строчная Библия Гутенберга также имела небольшую часть тиража, печатанную на пергамене. Иллюстрированные часословы XV–XVI веков довольно долго печатались значительной частью на пергамене и расписывались сообразно средневековым кодексам. В дальнейшем печатники почти всецело перешли на бумагу, но в европейском книгопечатании вплоть до XX века сохранялась традиция, в согласии с которой особые библиофильские или подносные экземпляры некоторых изданий печатались на пергамене. Практически все они либо уникальны, либо существуют в числе одного-двух. Большую работу по учету изданий, печатанных на пергамене, провел библиограф Жозеф Ван Прет (1754–1837), уроженец бельгийского Брюгге, с 1784 года до своей смерти он служил в Королевской библиотеке в Париже и в том числе подготовил и издал каталоги этих экземпляров. Мы увидим из них, что многие собрания русских библиофилов прошлого сохраняли драгоценные издания на пергамене – графа А. Г. Головкина, князя М. П. Голицына, А. С. Власова… Все эти собиратели, впрочем, оказались в конце концов по уши в долгах из‐за своей страсти к книгам «на велéни». Впрочем, в каталогах этих прославленных собирателей не найдется книг, отпечатанных на пергамене в России.
Почему в России не печаталось книг на пергамене? Вероятно, были и образцы для подражания, а может быть, и желание выдать «харатейную книгу» с печатного стана. Однако стоимость такого предприятия, а еще более и технологические сложности печати не дали этой европейской книгопечатной традиции привиться в России, так что русские типографические опыты на пергамене в основном ограничены патентами. Мы знаем лишь несколько книг, которые были изданы у нас на этом прихотливом материале, и связано их издание с именем С. А. Соболевского, замечательного библиофила и друга А. С. Пушкина.
Одна из них, на французском языке, «Две гравюры на дереве в библиотеке покойного князя Михаила Голицына, описанные им самим» («Deux xylographies de la bibliothèque de feu Mr le prince Michel Galitzin…»), в большую осьмушку, состоит из десяти страниц (иллюстрации печатались на бумаге). Отпечатана она была в Москве в 1864 году в типографии Лазаревского института восточных языков. Один из двух отпечатанных на пергамене экземпляров, который был оттиснут для сына автора, ныне сохраняется в Эрмитаже.
Вторая же книга, но в действительности первая, это та, ради которой можно пожертвовать многим. В 1827 году А. С. Пушкин попросил Августа Семена, у которого печатались «Цыганы», оттиснуть один экземпляр на пергамене. И этот экземпляр был отпечатан и подарен поэтом С. А. Соболевскому. Впоследствии, около 1834 года, Соболевский подарил этот экземпляр князю Н. И. Трубецкому в благодарность за покупку библиотеки А. А. Норова, «за прилежание и успехи в библиофильстве». Тот увез ее в свою подмосковную Знаменское-Садки, а когда в 1865 году, как раз после своего опыта книгоиздания на пергамене, Соболевский попытался вернуть себе экземпляр, то уже не нашел его. Как он писал тогда А. А. Норову, «предмет моей поездки в Знаменское было отыскать оный и возвратить себе, но „Цыган“ не нашлось!!!».
С тех пор судьба этого уникального экземпляра неизвестна. Но забыть о нем совершенно нельзя. Возможно, он еще отыщется…