– Я – Коля, вы меня знаете. А это, – он указал на меня, – мой друг. Я набью морду любому, кто его обидит! Понятно, или сказать по-грузински?
Дети закивали как болванчики, злобно глядя на меня. Я был восхищен речью шестилетнего Коли, но понял, что завтра мне придет конец…
Когда мама вела меня домой, я срывающимся голосом попросил:
– Мама, не отправляй меня больше в этот детский сад, я не буду мешать дома, не буду спускаться во двор, не буду даже ходить по комнатам. Я буду неподвижно сидеть на стуле, чтобы не мешать, только не отправляй меня сюда больше!
Но мама назвала все это глупостями, сказала, чтобы я поскорее подружился с ребятами и выучился говорить по-грузински. Что-то оборвалось у меня в душе, положение было безвыходным. И вдруг я почувствовал какой-то переход в другую бытность, я стал видеть все как-то со стороны. Вот идет женщина и ведет за руку сутулого печального ребенка – это меня. Солнце перестало ярко светить, все стало серым и блеклым, как бы неживым. Я почувствовал, что наступило время какого-то решения, это время может тут же закончиться, нужно спешить. И я твердо сказал про себя совершенно чужими словами: «Этот вертеп должен сегодня сгореть!» Тут опять засияло солнце, я оказался на своем месте – за руку с мамой, она что-то говорила мне, но я не слушал. Я распрямился, мне стало легко, я не думал больше о проклятом детском саде. Мне потом мама сказала, что я весь вечер вел себя спокойно и тихо улыбался.
Утром я не умолял, как обычно, оставить меня дома; спокойно собрался, и мама повела меня за руку куда надо. Приближаясь к двухэтажному деревянному зданию детского сада, я даже не смотрел в его сторону, а улыбался про себя.
Вдруг мама неожиданно остановилась и испуганно вскрикнула: «Сгорел!»
Я поднял глаза и увидел то, что уже представлял себе и лелеял в воображении. Мокрые обгоревшие бревна, раскиданные по двору. Печь с высокой трубой, стоящая одиноким памятником пепелищу. Невысокая лестница в никуда. Отдельные люди, медленно бродившие по углям.
– Сгорел, – повторила мама, – что же теперь делать?
– Сгорел вертеп проклятый! – чужим голосом, улыбаясь, вымолвил я. Мама с ужасом посмотрела на меня и даже отпустила руку.
– Откуда ты такие слова знаешь – «вертеп»? Что это такое, где ты слышал это слово?
Она забежала во двор и о чем-то поговорила с бродившими там людьми, видимо работниками детского сада.
– Пожар начался поздно вечером от короткого замыкания. Спавших детей успели вывести, так что никто не погиб!
А ведь кое-кого не мешало бы и поджарить: не так, чтобы досмерти, а так, чтобы для науки! – подумал я про себя…»[26]
То есть началось это у Нурбея Гулиа с детства. Но подобные случаи происходили с ним несколько раз в жизни. И всегда это сопровождалось сильнейшим эмоциональным выбросом. Вот вам еще одна история – студенческой поры нашего героя.
Когда при Хрущеве поднимали целину, студентов со всей страны на летних каникулах отправляли горбатиться «в колхоз» – в данном случае поднимать эту самую целину. Все старались от подобного «подарка партии» откосить, а романтичный Гулиа зачем-то поехал, чуть не померев по дороге от дизентерии и едва не отстав от поезда. Судьба словно давала ему знаки: не нужно ехать! Но часто ли мы обращаем на это внимание? Чаще прем к цели, как танки, не задумываясь, а нужна ли она нам на самом деле.
В общем, Гулиа до целины добрался! И мы снова погружаемся в его «кино»…
«…Наконец, по мнению совхозного руководителя, хлеба созрели до молочно-восковой спелости, необходимой для раздельной уборки. Управляющий совхозом, похожий на борова мужик по фамилии Тугай, сам приехал к нам в отделение и объявил готовность № 1. С утра – на комбайны! Большинство комбайнов были прицепные типа «Сталинец-6» – его тянул трактор ДТ-54, а сзади был прицеплен копнитель…
Копнитель-бункер, этакий куб размерами примерно 2,5×2,5×2,5 метра, катившийся на паре колес, прицеплялся сзади к комбайну. В него из тяжелой трубы, торчащей сзади из комбайна, сыпалась солома и всякая другая труха. По бокам бункера справа и слева были дощатые мостки с перилами для копнильщика. Когда бункер заполнялся соломой, копнильщик, по инструкции, должен был разравнивать ее вилами, потом прыгать внутрь и утаптывать солому ногами, а затем вскакивать обратно на мостки и нажимать педаль. Дно копнителя откидывалось, и кубическая копна вываливалась на поле. Это все теоретически.
А практически уже с первых минут копнильщика всего так засыпало сверху соломой и половой, что он только чесался и отряхивался. При первом же повороте комбайна, труба выходила за габарит копнителя и сбрасывала неопытного, не успевшего пригнуться копнильщика, с двухметровой высоты на землю. Он еще должен был потом догонять комбайн и вскарабкиваться по болтающейся подвесной лесенке снова на свой проклятый копнитель.
В результате, никто не хотел работать на копнителе и вскоре все ушли с этой работы. Копнильщиками нанимали местных женщин, которые покорно за нищенские деньги выполняли эту идиотскую и опасную работу. Конечно же, никто из них не бросался самоотверженно в бункер и не утаптывал его содержимого под водопадом из соломы и половы, грозящем засыпать копнильщика с головой. Бедные копнильщицы, посыпаемые сверху трухой, сгорбившись и накрывшись с головой брезентом, сидели на мостках, изредка поглядывая в бункер. Когда он наполнялся, они нажимали педаль и копна, конечно же, не такая плотная, как положено, но все же вываливалась из копнителя, а днище захлопывалось для набора новой копны.
Но неужели я, изобретатель по природе, мог мириться с таким рабским трудом? Я просто привязал к педали веревку, сам удобно устроился на комбайне, а конец веревки положил рядом с собой. Для комфорта я постелил на комбайне одеяло, лежал и загорал на нем, а время от времени поглядывал: не наполнился ли копнитель? Когда он был уже полон, я дергал за веревку, днище открывалось и копна, точно такая же, что и у женщин-копнильщиц, вываливалась наружу. Но, в отличие от несчастных женщин, я не сидел, согнувшись, весь день под водопадом из соломы и трухи на подпрыгивающем, как мустанг, копнителе, а лежал и загорал на удобном большом комбайне.
Честно говоря, я ожидал премии за такое рацпредложение, и на одном из объездов Тугаем подведомственных ему комбайнов, с гордостью показал управляющему новшество. Но ожидаемой премии не последовало. Тугай побагровел как боров, испеченный в духовке, и заорал:
– Так что, бабы пусть горбатятся, а ты как барчук, загорать тут будешь!
И распорядился снять меня с «поста» копнильщика, а веревку сорвать и уничтожить. Логика Тугая мне осталась непонятной до сих пор. А потом я решил: какая же может быть логика у пламенного коммуниста Тугая, которому мозги заменяют инструкции из райкома партии? И я простил его. Сам же, оставшись без работы, как и остальные экс-копнительщики, разгуливал по бескрайним целинным просторам, постигая загадки жизни. Только стишки стал сочинять про нашего управляющего, где рифмовались слова «Тугая – бугая», и писал их мелом, а иногда и масляной краской на любых гладких поверхностях – амбаре, кухне, доске приказов и т. д.
Наиболее крупный и представительный вариант красовался на фанерной стене туалета, по которой стреляли дробью местные. Варианты двустишья были такие:
«Лучший друг для Тугая —
это хер у бугая!»
«А любовь у Тугая —
под хвостом у бугая!»
Наконец, на доске приказов значилось:
«По приказу Тугая —
подложись под бугая!»
Не знаю, как самому Тугаю, а студентам стишки понравились. Появилось и много других вариантов интимных связей Тугая с бугаем, уж что-что, а народ наш на безобидные шуточки горазд!
А еще была у Тугая собственная бахча километрах в пяти от нашего амбара. Я с приятелем Максимовым случайно натолкнулся на нее во время очередных прогулок по необозримым просторам целины.
Маленькие аппетитные дыньки «колхозницы» сотнями созревали там, скрытые от глаз целинной общественности. Спелые, вкусные дыни – на целине, где не то, что самых завалящих яблок – воды нормальной не было (пили рассол какой-то)! Назавтра мы уговорили шофера Ваську Пробейголова по прозвищу Бобби-Динамит съездить с нами на своем газике на бахчу. Набрав полкузова дынь, мы вернулись. Проезжая мимо нашего амбара, я закинул одну «колхозницу» в открытую дверь. Видели бы вы, что там поднялось! Бедные целинники, не видевшие никаких фруктов после Грузии, накинулись на дыню, как в зоопарке крокодилы на брошенный им филейный кусок мяса.
Естественно, Тугай узнал, кто был автором стишков и похитителем его личных дынь. Доброхотов-стукачей нам на Руси не занимать!
И вот на доске приказов, прямо на замазанном краской стихе про вечный союз Тугая с бугаем, появляется объявление о собрании партийно-комсомольского актива отделения прямо у нас в амбаре. И с утра, когда многие безработные студенты еще лежали на своих нарах, к нам вошли: Тугай, комсорг Тоточава, неизвестная дама в кирзовых сапогах, и два местных механизатора.
Дама провозгласила, что есть мнение считать собрание открытым, все пришедшие с ней подняли руки «за», и фарс начался. Естественно, разговор был только о моем поведении. Как-будто в разгар уборочной не было больше дел, чем обсуждать возмутительное поведение студента «ГулиИ», сняв для этого с комбайнов даже механизаторов. Но инкриминировать мне стишки они не могли – не доказано; на счет дынь тоже разговоров не могло быть – с какой это стати дыни, выросшие на «всенародной» земле могли принадлежать только Тугаю? А вот рацпредложение мое с веревкой горячо обсуждалось. Докладывал, конечно же, сам Тугай
– В то время как наши женщины в поте лица… – лицо у Тугая побагровело, на углах рта выступила пена слюны.
И тут я повел себя, как говорится, неадекватно. Встав с нар, я извинился перед собранием и сказал, что мне нужно на минутку выйти. Потом товарищи рассказывали мне, что дама в сапогах даже испугалась, чтобы я ненароком не повесился от позора: «Потом отвечай за него!».